Птицы с синими очами

В шумном  дворике своём

По соседству мы живём.

Наши окна друг на друга

Смотрят вечером и днём…

         Песенка из моей юности 

   Фамилия  у птиц по паспорту – Врановые, а по — уличному, конечно, Горлачёвы. И правда, более горластых соседей у нас с женой не  было и не будет. Вороны стали нашими близкими  соседями  года два — три тому назад. И виновата в этом, если, конечно, виновата, моя жена Оля, взвалившая на себя обязанность подкармливать голубей, воробьишек,  другую дворовую  живность, страдающую от осенних и зимних невзгод.

    В нашем дворе не одна она такая. То бабушка какая  птичкам поклевать вынесет, то старичок, любимую собачку выгуливающий…

   Как только Оля выходит из дверей с пакетом корма, к ней со всех ног  бегут   кошечки,  из-под кровли дома  срываются толпы голубей, с голых веток дворовых кустов – стайки воробьишек, которые  шныряют   меж неповоротливых голубей, даже в эти минуты продолжающих своё непрерывное горловое бормотание. А воробьи, бывает, изловчаются  выхватить хлебную крошку  прямо из голубиного клюва. 

   Дворовый  порядок отношений был заведён давно, он стал привычной обыденностью  и  всех устраивал…

   Из своего окна я люблю наблюдать за  динамичной, ежесекундно меняющейся картиной  кормления и раскладом сил, за хлопотами жены, чтобы всем хоть что- то, но досталось. Чувство справедливости у неё в крови, главное, чтобы никого не обойти, не обидеть…

   Сказать, что всем нашим соседям из числа людей  этот порядок нравится  никак нельзя. Мне не раз и не два какая-нибудь строгая тётка с недовольно поджатыми губами выговаривала: ходют тут под ёлку, всё вытоптали,  замусорили, управы никакой…

   — Да какой такой мусор, матушка, если  всё до паркетного блеска вычистили?…

   Тётка ещё ожесточеннее поджимает обиженные губы: да и ты, видать, такой же малахольный, как ихняя кормилица, мешками еду им, ненасытным, таскать… Недовольная тётка, конечно,  не знает, что птичник этот кормит и поддерживает  моя жена…

   Так мы зимовали день за днём, год за годом, пока я не поделился с женой наблюдением, что в толпу голубей, ставших совсем ручными, в стайку шустрых воробьёв затесались вороны. 

   — И не говори… И откуда только взялись. И с каждым разом их становится всё больше и больше…

   Теперь Оля крошила буханку хлеба и на крупные куски, которые, достанься они голубю, долбились бы долго–долго, перебрасываемые от одного клюва к другому.  

   Однажды я заметил, что прямо против моего окна, а живём мы в четвёртом этаже, уселась на голую ветку, вполоборота ко мне, молчаливая,  неразговорчивая птица.  Я мысленно прочертил траекторию её внимательного взгляда, прошёл на  кухню и  всё мне стало понятно. Птица наблюдала за Олей, которая  за  обеденным нашим столом  крошила, месила,  сортировала, делила птичью еду… Когда она окончила эту работу, ворона — наблюдатель издала короткий клик,  не свой коронный —  к-а-р-р-р —  с раскатистым и громким р-р-р, а короткий, на который немедленно откликнулась и сорвалась с ветки другая дежурная ворона.  

   Пока Оля шла под ель, вороны, числом не менее тридцати — сорока, бесшумно  заняли  все дерева. Тихо, молча, незаметно, наверное, чтобы не спугнуть кормилицу. А кормилица терпеливо стоит в центре круга, кидает что-то голубям, чуть в сторонке сыплет зерно воробьям, старается, чтобы каждому достался кусочек хлебного счастья. Воробьи, правда, успевают подобрать своё и ухватить, чуть ли не из голубиного клюва, как бы и не своё.

   Наконец, кормилица решает уйти из общественной столовой и как только она это делает, воронья стая чёрным покрывалом накрывает полянку. 

   Каждая из этих чёрных молний пикирует не абы куда, а на свой, давно намеченный,  кусок. Это голубь бестолково топчется, прицеливается, приглядывается, а эти время даром не тратят – кусок – в могучий, железный клюв и в сторону. Моя разведчик — наблюдатель всегда пристраивается на свою ветку, прямо напротив моего окна. Ветка не очень толстая. Лапа с мощными когтями почти охватывает её, во второй  ворона держит добычу и расклёвывает её, не уронив  мимо ни крупицы. Ворона снова срывается вниз и, бывает, возвращается на место с новой порцией. На соседней  ветке её напарница по дежурству проделывает то же самое  с той же ловкостью и сосредоточенностью. Потом, как по команде, а, скорее, так и есть — по команде —  стая срывается со двора и растворяется  в небесном просторе… 

   Мои личные отношения с воронами имеют давнюю историю. С шагомером в руках я выходил из больничной палаты в сквер возле мединститута и впервые в жизни неторопливо наблюдал за жизнью большой птичьей колонии, почти нависшей над главной улицей города. 

   Именно в те несуетливые дни я научился понимать и шумные, и тихие  вороньи разговоры, ворчливые наставления старших в гнезде, укладывание семьи на ночлег. Это когда раздавался последний, один для всех, приказ: тихо! Всем спать! И после короткой возни, воронья деревня затихала до первого робкого проблеска нового зачинающегося дня.

   Вернувшись домой из больничной палаты, я пристрастился ходить на свидание к птицам в другую деревню, построенную воронами в сквере, в ста шагах от нашего дома. Эта деревня насчитывала двадцать, не больше домов — гнёзд. 

   Испытаний на долю обитателей именно этой деревни выпало более чем.  Сначала из обжитого сквера убрали памятник одному из советских вождей, а на его место водрузили монументальную фигуру матушки императрицы, а чуть позади выстроили  церковь, купола которой стали глазеть на деревню сверху вниз. А потом и вовсе вороний мир пережил апокалипсис, когда через дорогу от их деревни над ней нависли двадцатиэтажные башни с круглосуточным искусственным светом, людьми, шумом и грохотом  больших  машин и механизмов. 

   Именно тогда я познал вороний язык тревоги – каждый день, каждый час,  с рассвета до заката, птицы обсуждали свою дальнейшую судьбу — уходить ли с насиженного, веками обжитого, места или оставаться, несмотря ни на что. Или переносить свой дом куда подальше от стрелы башенного крана, проплывающей в каких —  то метрах от гнезда. Мне тогда постоянно вспоминалась история горцев и их аула, осквернённого завоевателями, как это описал Толстой в «Хаджи Мурате».  

   Я научился различать в голосах птиц и  тревогу, и отчаяние, и плач, и панику, и злость, и  грубую брань…

   В адрес кого? 

   Да людей, наверное. Беспрерывное раскатистое  к-а-р-р-р, оказалось имеет десятки, если не сотни, оттенков, тонов и полутонов… Я научился чувствовать, и понимать, и  даже полюбил  музыку не  только соловьиного, а  и вороньего языка. 

   Завязались и личные знакомства и отношения. Я абсолютно уверен, что уж кто- кто, а воронье начальство, их староста ли, бургомистр, старейшина рода, меня отличит от других представителей животного мира. 

   Однажды я спас от беспощадной вороньей атаки  бомжа — попрошайку.  Быть бы ему без глаза, если бы не мой отчаянный бросок и крик. Ворон, думаю, что это был мужик, ощерившись клювом, нацелился прямо в глаз несчастного… Может, водочный перегар привёл ворона в ярость, может, подбил бомжик кого-то из вороньей родни, но быть бы ему без глаза. С той поры, с того случая мы и дружимся. Вороны птицы осторожные, чего ждать от человека они хорошо знают и ближе, чем на семь — десять шагов к себе не подпустят. А этот, когда я иду сквером, дорогу мне заступит, идёт впереди  небрежно так, в  развалочку, опустив книзу и отставив немного в сторону крыло. Прямо гусар – задира  пушкинской поры. Это он специально для меня променад  делает  и мы оба понимаем это.

   Вообще говоря, вороны народ смелый, бесстрашный. Я не раз и не два видел, как паническим бегством спасаются от них уличные коты — бродяги, как умеют вороны попугать изнеженных домашних собачек. 

   Я уже полагал себя знатоком вороньей жизни, когда случился мой изрядно запоздалый выход на пенсию и передо мной открылись  новые возможности  для знакомств  с вороньей жизнью, видеть и слышать  их в новой деревне, построенной прямо в нашем  просторном дворе. 

   Теперь  с первым, едва уловимым  предутренним вздохом природы  в западное наше окно залетает или просто врывается как бы заспанный и недовольный голос дежурной ночной  вороны. Видимо, менно ей поручено  будить округу, а вместе с округой весь этот божий мир режущим, как железом по стеклу, протяжным  криком.  Тягучими, скучными, монотонными, скрипучими  волнами своей предутренней песни дежурная птица   приказывает  просыпаться, пробуждаться, готовить себя к новому дню. И учтите,- напоминает она, — что через какой-то миг  мир  станет шумным. Ярким и громыхающим.  

   Вскоре из ближайшего сквера  — помните, сто шагов от порога?- следует ответный отклик – один, второй, третий:- слышим, шевелимся, готовимся. Спасибо…

   А вот и во дворе, то есть с восточной стороны, во весь свой необъятный голос  гаркнул в ответ  местный  вороний бургомистр. Уж гаркнул  так гаркнул!  И всё живое  —  вороны, воробьишки, сойки и даже, представьте себе,  петух   со двора единственного сохранившегося  в улице  старого домика  как бы доложились   хозяину  этого уверенного,  жёсткого и грубого приказа:- к-а-а-р-р-р- р! Вставайте все, кому вставать положено…

   И начинается жизнь! Жизнь начинается! Сначала – чистка дома, затем лёгкий утренний перекус  тем,  что удалось припрятать от вчерашнего ужина. Потом  ожидание кого-либо из сердобольных кормильцев их мира людей. И, наконец, поступает  не обсуждаемый  приказ:- кому положено оставаться в доме – оставаться и не рыпаться; остальным – туда-то и туда-то – на кормёжку, за добычей. А вот эти идут на хозяйственные работы, гнездо подправить, стеночку нарастить… Молодёжи наказ: смотрите там, не потеряйтесь среди  чужих, сами в драку не лезьте, но и сдачи, в случае чего, давайте незамедлительно. Назад, домой – только по команде…

   Птичий, он же и Божий, мир открывается каждый раз заново. Например, ухаживания, свадьбы, строительство собственного  дома, высиживание и рождение чилят. Чилятами в моём детстве звали  малых птенчиков ворон, грачей, скворцов, сорок, галок, стрижей, ласточек  и прочей птичьей мелочи.

   Теперь я знаю, что вороний родительский, и особенно, материнский  язык  ни в чём  никакому другому языку не уступит. На нём поются – никакого к -а-а-р-р  и близко нет – колыбельные песни, рассказываются сказки, преподаются уроки,  вплоть до уроков жизни и смерти. 

   Последнее для меня – тяжёлое  испытание. Это когда ты слышишь совершенно безумный крик в момент семейного переполоха, когда кто-то или что-то гнезду угрожает или когда наступает священный миг покинуть  гнездо   на первый пробный полёт – кувырок, который вполне может оказаться и последним.   В этот миг вся воронья округа просто с ума сходит, она каркает, трещит, стонет, верещит и этот  вороний клёкот сливается в один звуковой ряд с сорочьим  пулемётным стрёкотом.

   Я видел несколько раз, как молодые отчаянные  воронята вываливаются из гнезда.  Куцие крылышки жалковато растопырены, тонкие ножки торчат ненадёжными  палочками, а сверху и рядом с летуном — не крик, а лавина криков. Одни кричат, чтобы остеречь от ошибки смелое, но неразумное, чадо; другие кричат, чтобы отпугнуть злодеев, мечтающих полакомиться нежным птенчиком; третьи подсказывают смельчаку где лучше подпрыгнуть, где опереться на крылышки и как одолеть обратную дорогу в родимое гнездо. Крики летят отовсюду отчаянные, предельно громкие, заполошные, летят непрерывно до самого закатного часа. 

   Я тоже за летунов переживаю. Но более всего боюсь увидеть жалкого, слабенького птенчика, безжалостно выброшенного из гнезда и обречённого на погибель. 

   Вороны, кроме умения каркать, умеют мурлыкать, курлыкать, петь, бормотать, смеяться и шумно радоваться. А тут вдруг, в первой декаде июня, притих наш двор, не слышно ни утренних, ни вечерних вороньих криков, ссор, перебранок, просто разговоров.  «Тихо вокруг…» 

   Случилось что ли что? – недоумеваю я. Так проходят день, и другой, и третий… Но, вот, в самый длинный день в году я снова услышал одинокий  голос  дежурного по округе. Вот кто-то издали откликнулся,  потом  другой и, вот, послышались и угадываются  новые  голоса — звонкие, сильные, радостные голоса молодых ворон…

Ах, вот оно что, —  догадался  я, —  они же ставили на крыло свою молодёжь, учили всему, что понадобится им  для счастливого и долгого  полёта. Говорят, что вороны живут по триста лет. Не знаю, сколько живут вороны, но они ведь близкая родня воронам?! 

   С возвращением, соседи, горластые, шумные, порой невыносимые, синеокие птицы.

   Жизнь продолжается! Жизнь продолжается!

_______________________

© Ерохин Николай Ефимович