Размышления о романе Алексея Макушинского, «Пароход в Аргентину»

(Москва, издательство «Эксмо», 2014)

   «Всю жизнь я обречён искать в себе этот русский язык, и искать его по крайней мере вот здесь, на бумаге и в рабочих тетрадях», – замечает автор, когда его герой, выдающийся архитектор Александр Воскобойников, работавший во многих уголках мира (и закончивший свои дни в Аргентине), заговорил с ним на чистом русском «эмигрантском» языке. Вот и объяснение «старомодности» стиля Макушинского, – старомодности как приёма, с помощью которого мы погружаемся в то далёкое «эмигрантское» прошлое, и даже ещё глубже – в эпоху Пруста, имя которого однажды всплывает в романе. 

  «Пароход в Аргентину» попал в шорт-лист премии «Большая книга» «за волнующий рассказ о переплетении частной судьбы творческого человека с историей XX века и благотворную приверженность модернистскому письму». Всё так, рассказ волнующий, однако нужно заметить, что автор не старается нас увлекать. Занимаясь жизнеописанием своего вымышленного героя, реконструируя его биографию с помощью устных и письменных источников, от первой до последней страницы он пребывает «в поисках утраченного»: и времени и языка (что, собственно, здесь одно и то же). Сюжет в романе не столь важен, главное в нём – течение речи, прихотливой, неторопливой, автор чувствует себя предельно свободно, он пишет словно бы для себя, не заботясь о том, чтобы читатель, доплыв до конца предложения, не забыл, с чего оно, не умеющего упускать ни малейшей детали, началось. Однако ни одно предложение не создаёт впечатления, будто роман изнемогает от избытка жизни, в которой автор просто физически не может пренебречь и самым неприметным штрихом; тон спокоен, рассказчик никуда не спешит, на часы не смотрит, исписанных страниц не считает; иногда, правда, несколько увлекается, отчего возникают либо «спотыкающиеся» конструкции вроде «в то солнечное, но ещё и уже по-осеннему холодное утро» или «обнаружилась шедшая нам навстречу, человек в девять-десять, группа юных, похоже, бразильцев» (автор зачем-то уточняет количество человек. – неужто враз успел сосчитать? – но не обнаруживает точности в определении их нации; интересное сочетание!), а иногда – неживые обороты (примеры: «Мария Воско <…> я в л я л а   с о б о й тот ярко выраженный испано-американский тип женщины, в котором…», «мимо того дома, где жил в детстве <…> Бодлер, куда его мать переехала с ним после смерти его отца, чтобы в скорости выйти замуж за генерала <…> и вновь переехать, к а к о в ы е   п е р е е з д ы можно считать прообразом <…> его грядущей бездомности»: «какие-то варёные овощи с п р е о б л а д а н и ем  квёлой морковки»; разрядка везде моя). Однако всё это, несомненно, издержки роскоши, а не бедности стиля; автор я в л я е т нам безупречное изящество стиля и высокую культуру письма, перед к а к о в ы м и бледнеют некоторые образцы прозы, удостоенные всяческих премий и разной степени раскруток. 

  Единственно что лично мне не хватает в романе – это вдохновенного, образно переданного природного фона, острых необычных ощущений, природой вызываемых; но, может, в том и состоит эффект прекрасных фрагментов в «Пароходе…», что автор – зачаровывает, дразнит – и словно бы прерывает себя: «Хватит; вернёмся к моим разысканиям, к причудам судьбы моего героя и его окружения».

  Упомянуть об этих фрагментах – и ничего не процитировать? Цитирую:

  «Вода канала казалась жёлтой на солнце и зелёной в тени; перевёрнутые и волокнистые стволы старых вётел, вислоухие, ярко-жёлтые на солнце грибы, прилепившиеся к стволам, листва и ветви, небо и облака – всё это так неподвижно стояло в воде, как если бы там, в воде, времени не было, или оно уже было отменено, уже преображено там, в воде, и только здесь, на суше, где шли мы, ещё возвещало о себе лаем собаки, криком вороны».

  «Я знаю эти одинокие парижские вечера, … эту черноту и фонарные отсветы на асфальте, и это сидение в кафе, когда заоконный дождь кажется пожизненным приговором к печали, а раскрытые зонтики – подводными существами, чуждыми человечества, медузами беды и каракатицами отчаяния, и пойти некуда, спуститься в метро нет сил, и потому ты сидишь и сидишь за своим столиком, оглушаемый чужими, равнодушными, близкими, но всё равно подводными, как бы сквозь скафандр доходящими до тебя голосами».

  Повторюсь: таких фрагментов немного, внимание Макушинского целиком обращено на биографические подробности, на психологические детали, на сложность самого письма, на удовольствие от письма. Иногда кажется, что автор сознательно утяжеляет предложения, сознательно «наворачивает» сложность, тем самым словно бы подчёркивая свою принадлежность к интеллектуалам и к ним только и обращаясь. Но именно – так только кажется; в действительности же, как я то тут, то там у Макушинского в романе замечаю, эта «сложность» идёт от сознания, ощущения «сложности» самой жизни, или, постараюсь выразиться яснее, – от острого ощущения богатства жизни. Не буду голословным и приведу пример, который мне видится особенно в этом отношении показательным. На одной из драматических страниц «Парохода…» автор говорит: нам приходится слышать о таких бедах, о таких ужасах, нами не испытанных, перед лицом которых считать себя несчастным или счастливым – позорная роскошь. Продолжаю красноречивой цитатой: «Всё это <…> мы можем себе позволить, когда нас не гонят прикладами на верную гибель, когда мы не лежим в тифозном бараке, когда бомбы не падают рядом с нами. Есть непреложность ужаса, отменяющая наше маленькое горе, ничтожное счастье. Я сопротивлялся, вполне сознательно, этому чувству стыда и вины, <…> я думал о том, что мир всё-таки не состоит из бомб и прикладов, что у нас есть право на переживания более сложные, чем просто страх или просто надежда, и даже чем сострадание, возмущенье, негодование… Отказаться от этого права, думал я, <…> – значит признать победу бомб, победу прикладов…Тогда и строить надо было бы из простых кубиков, крыша есть над головою, вот и отлично. Отказаться от этого права на сложность – <…> значит признать победу бараков над многообразием мира».

  Вот, пожалуй, и причина «сложности». Поэтому для того, чтобы приступить к чтению «Парохода в Аргентину», для того, чтобы читать его, нужна значительная доля бесстрашия. А проявляя бесстрашие – как правило, выигрываешь, – в чём лично меня и убедил роман Алексея Макушинского.

_______________

© Сокольский Эмиль