В эпицентре слепого пятна

*     *     *

День поэзии. Голос в пустыне, 

уходящий в песок, как вода.

Твой глагол неминуемо сгинет, 

не оставив живого следа.

 

Сколько брошено – с жару и пылу –  

побрякушек на чашу весов, 

чтобы слово базальт раздробило,

в золотой обращая песок.

 

Но поэзия кошкой свернулась

в эпицентре слепого пятна.

Человек, чтобы чаша качнулась, 

надо выплакать очи до дна.

 

День поэзии. Пасынок блудный 

упадёт на колени в тоске

в исполинских безлюдных дюнах

с позолотой на мёртвом песке.

 

*     *     *

И вновь средь руин и развалин, на сердце оставив надрез, 

я знаю, что Бога распяли и вижу, что он не воскрес,

здесь нет ни предела, ни правил и некто, прокравшись в ночи,

от имени Господа правит, копытом по трону стучит,

здесь каждый Пилат и Иуда, здесь властвуют подлость и лесть, 

что, кроме надежды на чудо, нас может поддерживать здесь, 

где мира устройство срамное диктует беду от ума,

туман над моею страною, то красный, то чёрный туман.

 

 

*     *     *

Над местом гиблой переправы

потоки мечутся, бурля…

Ковчег затопленной державы 

идёт на вёслах без руля.

 

Кто различает в грязных трюмах 

невнятный лепет аонид,

а мир, бездумный и угрюмый

грохочет, лязгает, звенит.

 

Чья злоба – поздно или рано – 

сорвёт девятую печать…

два полушария урана 

сближаются – не удержать.

 

В огне опять не будет броду,

какие гимны ты ни пой, 

что не сумело стать народом,

то сгинет жалкою толпой.

 

И что, возникнувший из праха, 

ты здесь пытался изменить?

Шипит бикфордов шнур и пряха 

уже досучивает нить.

 

*     *     *

Вновь кермека сиреневым дымом азиатский пронизан простор

и ничтожен за Доном родимым вековечный российский раздор.

Силой кичились, разумом слабли, оттого всё никак не допрёт – 

не единою «вострою саблей» вознесён человеческий род.

Вечен искус – «из грязи во князи», с булавой неразлучен кистень,

погуляли Будённый и Разин, черепами засеяли степь.

 (Разберётся Господь, покарает призывающих Русь к топору, 

охмуряющих мороком рая, прославляющих «смерть на миру»).

Казаки? Инородцы? Изгои, потерявшие совесть и стыд –

мы унизили землю разбоем, и она этот грех не простит,

(Даже если, восторженно щерясь, я восславлю пожарища дым, 

она славу отвергнет, как ересь и не спустит героям моим),

поразит червецом, недородом, спорыньёй, колтуном повилик,

от гордящихся дурью уродов отвращая страдальческий лик.

 

*     *     *

                                                              Екатерине

светись, душа, над сказкой незабытой и отторгай житейский пошлый хлам… 

о, Рапунцель, волос твоих избыток призывней королевских орифламм,

о, Рапунцель, случайный этот дар твой, обрушив башни, стены сокрушив   

да будет несменяемым штандартом безвинно очарованной души.

и прозу беззаботно вытесняя на пагубу поэтам и вралям,

о, Рапунцель, теперь я точно знаю, о ком трубят герольды короля.

я не готов к труду и обороне, я потерял и веру, и коня, 

о, Рапунцель, сноси земные троны, но пощади застывшего меня

у городских замызганных обочин, и что б ни поджидало впереди,

не опускай сияющие очи и волосы с лица не отводи.

 

*     *     *

И после стольких адских мук от райских тех плодов,

утешься тем, что никому не отыскать следов

куда, в сиянье золотом упал аэролит,

душа – метафора, фантом… так что же в ней болит!

И с болью той на склоне лет невыносимо бресть.

Души, быть может, вовсе нет, а тело – точно – есть.

На свете всём была одна единственная цель – 

когда из тёмного окна смотрела Рапунцель.

И тело рвалось по прямой, всё на пути круша, 

какая башня, бог ты мой, какие сторожа!

Тот незатейливый манок  слышней день ото дня:

«Скрещенье рук, скрещенье ног» всего лишь западня.

Но  как меняешься в лице, когда вдруг на тебя

случайно глянет Рапунцель и ты замрёшь, скорбя, 

что прежний пыл не обоймёт, что календарь к зиме

и в сердце льётся тёплый мёд, и ничего взамен.

 

*     *     *

Пусть дерево рубил не по себе я, рвать не умел подмётки на ходу, 

но половина звёзд Кассиопеи видна в окошко домика в саду.

И строчки неказистые рифмуя, плесну в стакан последнее вино,

кто поместил их на одну прямую – мою постель, созвездие, окно,

и чем за милость эту отдариться  в саду полночном на исходе лет…

Гордящаяся прелестью царица до пояса в восторженном стекле. 

Старею, брат, возможно и глупею, свою бутыль я осушил до дна, 

но половина звёзд Кассиопеи в саду в окошко домика видна. 

 

*     *     *

Безобразен и однообразен, тиражирован зимней страной

лёд ноябрьский, рождённый из грязи, истекающий слизью дурной

под твоей полустёртой подошвой, обесценившей прежнюю прыть,

лучше всё же о грозном, о прошлом, а о будущем что говорить… 

Сжалься, Боже, над чадом ледащим, над скользящим из праха во прах, 

разреши моей родине дальше отражаться в Твоих зеркалах,

не захлопывай в гневе скрижали, хоть немного ещё погоди, 

и дозволь одержимой державе поблажить на неправом пути,

я же вижу с тоской и печалью, как тяжки временные слои,

может, выскочит как-то случайно из своей круговой колеи

вдоль которой всё круче и выше грузный гребень ноябрьского льда,

пассажирам с поехавшей крышей не впервой кочевать в никуда

и под грязью имперского грима, не желая дороги иной,

дожидаться трубы серафима между фановой и нефтяной.

 

*     *     *

                                                Галине

Пускай она темна и далека, узка, непроходима временами – 

Дорога сохраняется, пока она идёт за женскими ступнями.

Не страшно, что нельзя предугадать что будет со Вселенною и с нами… 

Дорога осмысляется, когда она хранима женскими ступнями. 

Не бормочи, что ты – земная соль, нетленный дух в нерукотворном храме,

Смиряйся с тем, что ты – пустой песок, светящийся под женскими ступнями.

Задуманный  краеугольным, ты не для того ль раздроблен был издревле,

Чтоб сохранять, как дар, Ея следы, доколе ветер маркесовский дремлет…