В 1994 году на празднике 200-летия станицы Нововеличковской стоял я с двумя атаманами напротив низенького здания, разговаривал, и вдруг точно укололо меня шепотом казака Куницы, который по старости не явился пошуметь и попеть песни со всеми и который пятнадцать лет назад и сказал мне это самое: «Когда генерала Корнилова красные вырыли в немецкой колонии, то везли его через нашу Нововеличковскую, и у станичного правления он лежал на телеге…»
В счастливые свои годы я приезжал в Нововеличковскую. Это были годы работы над романом «Наш маленький Париж». Пусть кто-нибудь из моих врагов и завистников вспомнит, чем он тогда занимался. Легко и неопасливо взялся я писать о бывших екатеринодарцах и главным героем поставил белого офицера Толстопята и всех «бывших». Советская власть восседала везде, почти все участники далекой смуты умерли, но идеологическая злоба почему-то год от году нарастала, «кровавым» называли Николая II, журналисты докладывали из Парижа, Лондона, Нью-Йорка о жалких ничтожных соотечественниках. В 1979 году в «Неделе» писали так: «…На русском кладбище под Парижем (в Сент-Женевьев де Буа) мы видели множество могил штабс-капитанов и прочих лейб-гусаров, так и не сумевших повернуть историю вспять. Как ни мечтали они ниспровергнуть в СССР существующий и здравствующий строй, не вышло ничего у господ лейб-гусаров! Нам пришлось наблюдать возле кладбищенской церквушки согбенного мужа лет семидесяти пяти, торгующего газетами и разложенными на земле церковными аксессуарами. Поинтересовались, кто бы это мог быть. Пожилая эмигрантка, спешившая к службе, снизив до шепота голос, доверительно сообщила: «Князь Н…» В этом-то году я сочинял письмо в Америку — белому полковнику Ф.И. Елисееву.
«Обращаюсь к вам и к последним кубанским казакам, доживающим свой век на чужбине.
Помогите писателю своими воспоминаниями. Я хочу написать роман о старом городе Екатеринодаре. Каждый раз, когда я прикасаюсь к документам или слышу рассказ дряхлого казака, меня охватывают волнение и любовь к потомкам запорожцев, сострадание к покинувшим поневоле землю свою. Я уже знаю старый город по фамилиям тех, кто тогда выделялся. А сведения про знаменитого извозчика Терешку ищу так, как литературоведы ищут факты о великих поэтах. Все пригодится…» Ну и т. д.
Большое письмо улетело в Нью-Йорк, но ответа не было.
Весной 1990 года в Вашингтоне, Сан-Франциско, Нью-Йорке я дарил свой роман о Екатеринодаре казакам, и сын адъютанта Шкуро говорил мне, что Ф.И. Елисеев оставил ему кипу бумаг и воспоминания в трех томах. Я мог только грустно вздохнуть. Шесть ящиков книг, журналов и разных бумаг отправил я из Америки домой дипломатической почтой; русские знакомцы мои пошлют теперь мне газеты и журналы, фотографии и письма отцов, но… поздно! Роман давно написан. А через год редактор «Кубанца» подарил мне копию записки Ф. И. Елисеева к нему — 1986, 12 ноября. О Боже, они там, в Америке, все еще, как вчерашнее, колыхали битвы гражданской войны! Высказывали кредо: как может возродиться казачество. На родине крепко спали на коммунистических подушках, не знали никакого Елисеева и расположились доживать до коммунизма, а там горевали, хоронили последних. Елисеев бежал с Урала в Финляндию в 1921 году и, готовый к новым сражениям, тотчас донес о своем прибытии генералу П.Н. Врангелю и Атаману В.Г. Науменко. Знал всех. Вот был бы собеседник! «Я родился 11 ноября старого стиля 1892 года. Много видел и много воевал. В 27 лет я был полковником и 2 февраля 1919 года назначен Командиром Корниловского конного полка. Мы вымираем, и кому достанутся казачьи регалии? Куда они уйдут?»
Не буду больше об этом. События последних разрушительных лет принесли мне много печали, горе народное бесконечно, враги мои перевернулись и сладостно царствуют на пепелище, и мне ли, десять лет орошавшему душу старым Екатеринодаром, жаловаться на прежнюю судьбу? Скажу лишь, что осенью 1979 года я еще ждал письма от Ф.И. Елисеева. Порою думал, что он умер. Но умер Атаман В.Г. Науменко, и 1 ноября Ф.И. Елисеев в парадном мундире Кубанского казачьего войска заведовал церемонией похорон — на том кладбище в Ново-Дивееве, где я постоял в 1990 году… уже у могил обоих.
За воспоминания буду я благодарить екатеринодарских старичков и старушек и казаков из станиц. Фамилии их в моих тетрадях. Сестры Малышевские (дети офицеров) — А.Г. и М.Г., Р.И. и Е.И., А.Н. Сокольницкая-Вассер, К.Д. Вачнадзе, Ю.Г. Ледер, Ю.П. Старцева, Н.А. Ерохина, Е.И. Воронцова, Е.В. Асеева, А.Л. Восколович, А.В. Степанов, Н.З. Хачатурянц, Л.В. Зеленская, Т.П. Плотто, Д.В. Пырлин, А.И. Малахов, Ф.С. Гетало, М.Т. Самусь, Д.К. Христюк, Гл.П.Таран, О.Т.Таран (Пономаренко), А.П. Дейнега, А.И. Дятлов, Н.Ст. Колесник, В.В. Бровченко, С.Ф. Шрамко, Нат.А. Колесник, Т.А. Гетьман, Ок.П. Турукало, Л.В. Кривчек, М.В. Олежко, дочь атамана ст. Благовещенской К. Юхно и др. Без В.П. Бардадыма многих бы я не нашел. Дарили они мне и свои почтовые открытки, альбомы. Очень многое не вошло в роман, и порою жаль: иногда я перечитываю записи, и вдруг захочется написать еще один роман про то же самое, но потоньше.
«Смотрите ж, — говорили они мне, — не попортьте нашу жизнь». Видит Бог, я старался.
Я не раздумывал о том, что будет, когда я роман напишу: кто возьмется его печатать? как на это посмотрит бдительная местная власть? В Краснодаре издателям не надо даже показывать — я это знал. (И в 1986 году, уже при свободе, но и при партии, кубанские издатели даже не попросили почитать.) Не думал я о будущих мытарствах и выволочках по очень простой причине. Меня увлекали люди, сказка исчезновения времени и то, как проходит век человеческий, а вовсе не надутое сопротивление власти, не заглядывание в темные, опасные углы истории. Я полюбил забытых мариинок, гимназисток и белых офицеров, мне их было жалко, судьба их вела меня за руку, и, пока я писал, неизвестно мне было, чем все кончится и к какому броду я приду. Толстовская формула художественного творчества — «энергия заблуждения» — мне нравилась. Это самые естественные поиски жизненных коллизий.
В дни холостого чувства, усталости, неверия в себя, полного одиночества (когда выходил из архива), паникерского ощущения ненужности всей моей многолетней затеи я вдруг ободрялся признаниями, секретными исповедями, строками писем классиков. «Талант имеет то драгоценное свойство, что он не может лгать, искажать истину; художник перестает быть художником, как скоро он станет защищать софизм, а еще менее, если он вздумает изображать сознательно ложь. Перестанет он также быть художником и в таком случае, если удалится от образа и станет на почву мыслителя, умника и моралиста и проповедника. Его дело изображать и изображать» (И.А. Гончаров). Один «образ» жил неподалеку, часто навещал меня («Я встал с трамвая у дома Фотиади, дай, думаю, зайду к Виктору Ивановичу») и своей мягкой правдивостью, незлобием рая и навсегда поставил мне… голос. Слушать доверчивого невинного старца и потом писать о нем и о других, оглядываясь на вчерашнее словоблудие писателей на собрании? Тогда уж лучше вообще не братьей за роман. Люди были так искренни со мной! И так любили они время, разрушенное революцией! Кому-то надо было покончить с Россией…» — говорили они.
Сам Бог послал мне Василия Афанасьевича Чернецкого. Наверно, так надо было. И он много лет ждал, чтобы его послушали. В нем все десятилетия после смуты хранилась душа города Екатеринодара. Таких людей скрывалось в уединении уже мало, и с ними-то вымирала кубанская старина. Великая тихая душа Василия Афанасьевича светилась как на молитве всякий миг. К столетию своему он стал почти афонским или оптинским старцем в мире Божьем. И на 102-м году кротко отошел к Богу, двадцать один день ничего не ел и не пил. Супруга моя Ольга Борисовна нашла мне его. О, какой то был вечер! Весной 1971 года. Все, что он говорил, было так чудесно по интонации и старозаветному пониманию русского бытия; во всем отражался высокий вековой народный смысл. Вот в чем была прелесть царского времени, которое мы механически проклинали в книгах и научно-разбойничьих диссертациях.
Я больше не встретил человека, который бы помнил «всю Кубань».
— Лозинские? Их было три брата. Из станицы Северской. Константин и Михаил, гвардейцы, погибли. Отец их у корниловцев сидел на денежных ящиках, возил казну. Жаловали его в урядники. Ящики бросили белые в Кубань, когда отступали.
— Супруга Наказного атамана Бабыча заказывала шляпы у Лукьяна Михайловича Кезгермезова. Косолапый. Дочь его Ксюшу выселили после переворота на Северную.
— У отца генерала Шкуро после турецкой войны нога была на костыле. Никогда со мной не останавливался поговорить, не задерживался. А жили мы рядом. Ну, я для него был молодой. Сын Андрей придет в кузницу Ефима Ивановича Вороны; «Дядь, дай вдарю!» — «Ну ударь». Он ему за это уберет кузницу, подметет, побрызгает. Я сестре Андрея говорил в 20-м году: «Не берегите эти отцовские углы, Любовь Григорьевна, а уезжайте отсюда хоть временно. Спасайте жизнь свою». А одному казаку из полка Андрея Шкуро я делал папаху из волчьей кожи. Сын атамана из станицы Крымской.
— Братья Сарантиди? Музыкальный магазин на Красной, сейчас «Ткани». Уехали в Грецию в 27-м году. Вы их не помните?
Забавно, что каждый раз он брал меня в современники и, опомнившись, вздыхал и улыбался.
Вернись, время мое! Когда-то я торопил тебя. Зачем? Утром как-нибудь после бессонницы раскроешь тетрадку, увидишь цифры: «16.6.1982. Пересыпь. Калория ищет ночлег в Тамани. Слепой звонарь. Толстопят куражится». Это разве я писал?! Счастливые дни! Был еще в сочном возрасте, каждый день ждала меня такая чудесная работа. Больше такой темы мне не найти. Кто там меня тогда терзал, унижал, подозревал? Да Бог с ними. Они не за теми следили. В 1979 году умерла в Америке (и это записано в моем рабочем блокноте) дочь Л.Н. Толстого — Александра Львовна. Даже «Литературная газета» не сообщила. Вот как относились к России! Через одиннадцать лет мне приведется преклониться у ее могилы, потрогать плиту рукою. В том же 1979 году меня не выпустили местные власти в путешествие в Париж. «Пусть он поездит по краю и узнает жизнь народа», — сказал некто в орготделе, и мне передали. Я посетил уголок Марии-Магдалинской пустыни и в старческом доме увидел колхозниц, замучено лежавших на коечном одре и молчавших целые дни. Там родилась глава о Швыдкой, доживающей в последней части романа до девяноста лет в Екатеринодаре. Спасибо злым цензорам идеологии, я и без Парижа, без могил в Сент-Женевьев де Буа понял в русской трагедии все. Люди подсказывали своей судьбой.
Мелодия романа была угадана, как только написал я в одно мокрое зимнее утро строчки к главе «Наш маленький Париж…». Шел 1978 год. Под сводами Екатерининского храма попросил я благословения и в амбарной книге стал писать главу за главой. Для себя в дневнике записал летом: «Чувствую, что живу в золотой поре своей, хочется вымолить Екатеринодар в наши дни, для современников». Ездил с Бардадымом в Пашковскую на вареники к Гликерии Прокофьевне Таран, великой (без преувеличения) казачке. «Господи, помоги!» — просил в дневнике в начале каждого года. Старая Россия поддерживала: читал в «Историческом вестнике» воспоминания К,П. Победоносцева, Т. И. Филиппова и брата драматурга А. Островского и восхищался ими. Благородная простота стиля, православное дыхание слов зачаровывали. Читал, как Л.Н. Толстой мучился, тянул с повестью «Хаджи-Мурат». А уже и 1980 год перевалил к середине. «Ночь. Горит моя лампа. Материал, кажется, завертелся. М. б., я пишу в стол? Не знаю. Не хочу думать об этом. Великое счастье — писать невинно-свободно». И вот к концу года: «Страшно, страшно мне! Не могу спокойно листать выписки. Как давно это было (в 74 году) — страшно мне!» И в январе 1981 года я просил: «Господи, даруй мне силы и душевное величие на исполнение тяжкого труда». И двадцать четвертого августа пришла идея назвать роман… «Наш маленький Париж». И отпраздновали мы 100-летие В.А. Чернецкого (Попсуйшапки в романе), и умер Арк. Ив. Малахов, вернувшийся в 60-е гг. из Аргентины, и похоронили в декабре 1982-го Ю.П. Казакова, моего спасителя и друга, прислали мне молитву последних оптинских старцев, с русскими писателями посетил Север, все знали, чем я мучаюсь, и на обратной дороге в поезде написал мне В. Распутин несколько строк в поддержку в первом моем блокноте, который я взял с собой: «… Гоголь, начиная работу, прежде составлял молитву на успешное ее завершение, — твоей ли, его ли, своей ли молитвой готов и я буду просить, чтоб все у тебя было хорошо».
Господь Бог оберегал меня. Осенью 1983 года нес я к машинистке тяжелый портфель с рукописью романа, На переходах я не жду зеленого глазка семафора, а прусь на красный. Обтекаемый на средине улицы потоком машин, я стоял и торопил мгновение. Выскочить вперед на тротуар не удавалось, и что-то перетягивало меня назад, я уже приготовился отступить и… если бы я сделал этот шаг, меня бы раздавил огромный автобус, а ту же секунду вплотную скользнувший за моей спиной. «Бог удержал…», — думал и потом часто. Рукопись без моих подсказок никто бы не выстроил как надо; там еще были пропуски, некоторые главы я потом правил, переставлял. Мне было 47 лет.
Героиня, с которой я в последней главе гуляю по городу, выросла и уже мама. Не написать ли другой роман — уже о том, как прошла наша жизнь? Где-то заваленный книгами живет еще Лисевицкий. Никем не описанные красавицы Краснодара нянчат внуков. Нет романа о местной жизни. Даже воспоминания писать отучились. Какой была жизнь до войны, после войны — молодежь об этом не прочитает ни строчки. Литераторы не полюбили город яркой строкой. Может, напишет тот, кто надолго покидал родной город, вернулся и не узнал его?
«Лестно быть бытописателем», — говорил Шолохов. Надо угадать мелодию времени. Жизнь одна, а перестроек слишком много, и надо писать о «протекании века человеческого», о самой жизни, которая царствует в нас с Божьим перстом.
Нет ничего суровее времени. Старая открытка пятьдесят восьмого года пронзительнее последних известий о начавшейся президентской гонке, вот она лежит передо мной и пылает вековым сюжетом: «Кажется совершенно невероятным писать вам после почти сорокалетнего перерыва. Передо мной ваша фотография, которою и всегда так любовался; узкое лицо черкешенки или осетинки, темные глаза, темные волосы, красивая пелеринка синего шелка, с бантом у горла…» (1958 год)
После падения советской власти казакам были широко открыты ворота в прошлое. Но за этими воротами они ничего не увидели, там вдалеке расползался скучный туман, и ничье сердце не пожалело казаков, уплывших когда-то на пароходах из Новороссийска. Такое нежное скорбящее сердце трепетало бы в каком-нибудь историке, который любил и страдал во все запретные годы, и вот, наконец, дождался беспрепятственного приближения родных душ из-за морей, дождался письменных вестей, журналов, преданий. Нет. Все выродилось на родной земле, советская копоть проникла во все поры памяти. У белого Кубанского войска не оказалось летописцев. Ни там, в чужих землях, ни на родине.
Идут годы, а — мне все кажется, что чего-то я еще не дописал, и вот-вот будет какая-то находка, она тронет мою душу до слез. После переворота 91 года мне надо было устремиться за границу к русским, повидать их в Париже, Лондоне, и еще в трех городах Америки. В 90-м году в Сан-Франциско я увидел на стене в русском центре «Доску печали», на которую крепили листики с именами ушедших. В России я тотчас завел толстый ежедневник и — на третьей странице написал: «Доска печали. Маленький роман». Я хотел написать о последних наследниках белого воинства за рубежом. Еще жива была дочь великого князя Константина Константиновича — Вера. Порою казалось: забытая белая Россия двинется к нам. Из Вашингтона, Нью-Йорка, Сан-Франциско писали мне русские, с которыми я познакомился там. Я всех просил искать родственников Наказного Атамана М.П. Бабыча, дочерей и внуков. Где-то в Ницце жила старенькая Мария Илларионовна, урожденная графиня Воронцова-Дашкова. Ее отец был наместником на Кавказе, и в 1909 году приезжал в Екатеринодар, чета Бабычей принимала его с супругой в Атаманском дворце. «По всему платью и на голове графини, — писала газета, — горели бесчисленные бриллианты. Граф принял предложение Наказного атамана сыграть в винт». «Наверное, — подумал я, — дочь Мария слыхала в Европе о вдове Бабыча Софии Иосифовне, подскажет, как найти ее детей или внуков.»
Вот такой был наивный в своей простосердечной тоске. И не написал. Она умерла 15 июня 1997 года на 95-м году жизни, я теперь всегда буду вспоминать ее, потому что парижскую газету «Русская мысль» получил я в Пересыпи в начале июля, когда моя матушка уже лежала в постели, разбитая болезнью. Но, наверное, тени рода Бабычей сами ищут меня. Может, души их чувствуют, что я тоскую и зову их открыть свои земные архивы.
В последний год XX века привезли из Америки архив генерала В.Г. Науменко. Если бы в 1979 году не помешали мне завязать переписку с Ф.И. Елисеевым, я узнал бы от него о судьбе вдовы Бабыча и ее письмах Елисееву из Лондона. Ф. Елисеев умер в 1987 году. Через три года, когда мы вступали в общество «Отрада» и штате Нью-Джерси, я сказал бы залу, что ищу наследников Елисеева.
«Глубокоуважаемый Вячеслав Григорьевич, — читаю теперь письмо Елисеева к Науменко от 7.VII.71 года, — недавно я получил письмо из Англии от старшей дочери погибшего Наказного Атамана генерала Бабыча, Елены Михайловны. Она сообщает мне, что ея мать София Иосифовна, после второго «удара» пролежала в постели два года и скончалась в ея доме 3-го июня 1964 года на 94-м году жизни. С атаманшей Софией Иосифовной я вел переписку с 1951 по 1961 годы, получив от нея свыше пятидесяти писем. В них она много писала о своем муже-Атамане и кое-что и о своей деятельности при нем. Письма очень интересные и большие. Все они взяты мною «в зажимки» и получилась большая тетрадь…»
Если найдутся письма Софии Иосифовны, то мы установим лондонский адрес ее и шотландский адрес ее дочери Лены. Двух дочек София Иосифовна увезла в 20 году в Константинополь, а позднее перебралась в Англию. Лена родилась 30 ноября 1899 года, Екатерина — 11 ноября 1907-го. Кого искать? Одной больше ста, а другой 94.
Да живы ли их дети и где они? Дворяне бережно хранили родовые реликвии. София Иосифовна писала в Нью-Йорк, в города Европы конечно, а на Кубань в Екатеринодар, где она жила, до 20-го года, весточку послать было некому: одни бежали за границу, другие спрятались в глухих местах, а многих расстреляли сразу же. Исчезли все офицерские роды. Нет никого. Трагедии генерала Бабыча и его семьи — это трагедия старозаветной Кубани. Некому плакать и рыдать на стенном ветру, и потому нету родной горькой книги.
Уже несколько месяцев жду благосклонности самой истории: письма вдовы Наказного атамана Бабыча должны уберечься от порчи и свалки. В Америке они уже никому не нужны. Да поможет мне тень Федора Ивановича Елисеева. Да подскажет его душа с небес, где прячутся они от его сына, плохо знающего русский язык. Некоторые листочки самого Елисеева уже вернулись домой. Вчера вечером прочитал в его очерке: «Как они пели! Как пели эти простые казаки — без нот, без учения, а так … Я вел «первым подголоском» — пел, прислушивался, улавливал неведомые мне нотки и разные переливы, восторгался, влюблялся в них в этих простых казаков, которые в своих казачьих украинских песнях и напевах открывали мне мир былого Запорожья, такой красивый и поэтичный … В своих песнях они молились своему казачьему Богу Отчизны и знали, что он где-то есть …»
Вот от кого не получил я в свое время весточки. Почти каждый день думаю: неужели сын Елисеева выкинул бумаги своего неродного отца? И с ними письма вдовы Бабыча.
Сегодня занимался в архиве и в 418 фонде в «деле» 4036 за 1901 год опять увидел знакомую роспись Бабыча, временно исполнявшего обязанности Начальника области и Наказного атамана; через семь лет Государь назначит его первым должностным лицом Кубани. Россия упадет, убьют Государя, погибнет и Бабыч под Машуком, Софию Иосифовну с детьми увезет в Турцию инженер по особым поручениям Батыр-Бек-Шарданов, а попозже в Англию … Жду писем Софии Иосифовны так, будто она моя родственница. И повторяю слова Герцена, которые я вставил в книгу о Екатеринодаре: «А жаль, жаль их, этих благородных прошедших!»
________________________
© Лихоносов Виктор Иванович