Спрессованные в бриллиант

Наргиз и Арсен были в восторге, когда Алексей сообщил им, что попросил направить его служить на российскую военную базу в Гюмри. Встреча друзей в Ереване была необыкновенно тёплой. « Только про мой анекдот ни слова — а то больше меня не увидите», — сразу предупредила Наргиз, как только услышала – «а помнишь»…

Но Алексея неприятно удивили бесконечные словесные перепалки между Наргиз и Арсеном. Этой ночью он должен был переночевать у Арсена в его комнатёнке, чтобы на следующее утро поехать на место службы. Вечером вдруг неожиданно позвонила Наргиз и сказала, что сейчас приедет за ними и чтобы они были готовы. На все вопросы Арсена, зачем и почему, сказала: «Сюрприз!».

И Алексей всё же решился начать разговор, молчать он больше не мог.

— Слушай, Арсен, а когда свадьба-то? Знаешь, так тянуть, можно и рассориться, потерять друг друга.

— У Наргиз дела, ей не до свадьбы и семейных дел. Не успели мы обручиться, как она укатила в Японию на научную конференцию. Потом «представилась уникальная возможность» стажироваться в Германии. Провела там два месяца. Потом за обменом опытом поехала во Францию. Оттуда в Италию. Когда я начинаю говорить о свадьбе, у неё сразу появляется брезгливое выражение лица.

— Она тебя любит.

— Не уверен. Я ей нужен для форсу, мол, есть жених, может и выйду замуж, если не найду получше.

— Ты это о ком? О Наргиз? О ней так нельзя.

— Она изменилась. Эта уже не та наивная девочка с чистым взглядом. Она и одеваться стала по-другому — обтянутые юбки, открытые коленки. На шейпинг ходит. « Для тебя всё это, чтобы красивая была, чтобы любил больше». А я люблю ту Наргиз, в белом халате и в белой косыночке. Так, как я хотел её тогда, так уже не хочу сейчас, когда она в этих шнурках. Она выглядит, как стерва.

— Девочки вырастают и превращаются в стерв нашими молитвами. — Очень холодно сказал Алексей.

Арсену послышался упрёк в его интонации.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Что мы сами делаем из девочек женщин и превращаем их в стерв.

— Ах, вот ты о чём! Значит, это я виноват? Я виноват только в том, что всегда делал то, что хочет она. Я попросил её руки у её родителей сразу же, как только мы вернулись из Москвы. Они согласились, а мы до сих пор не поженились, потому что Наргиз каждый раз под надуманными предлогами откладывает свадьбу.

— Научная конференция и стажировка — не надуманный предлог. Она — талантливый специалист, это — её работа.

— Ну а что остаётся для меня? Скорые поцелуи в такси до аэропорта между очередными конференциями?

— Работа, конечно, не должна мешать личной жизни. — Тяжело вздохнул Алексей.

— А она не мешает тем, кто не хочет, чтобы она мешала. Талантливее её есть, — создают семью, растят детей. Их что, насильно запирают дома, насильно заставляют иметь детей? Вон, сокурсницы Наргиз, — они сами хотят создавать семейный уют и не променяют его ни какую стажировку. Вот одна, забыл, как зовут, — отказалась же поехать в Японию, Наргиз вместо неё поехала, кстати.

Он вытащил сигарету, зажечь её удалось не сразу. Несколько горящих спичек упали на пол.

— Я знаю только одно. — Тихо сказал Алексей.- Что вы созданы друг для друга, что такая романтичная любовь, как ваша, греет всех остальных, кто смотрит на вас, и мы начинаем верить, что есть что-то светлое на этом свете.

— Честное слово, я не из-за мужского эгоизма злюсь на неё. Я от души был рад вначале за неё, рад её успехам. Но чем больше успехи, тем дальше она уходит от меня. Её совсем не интересуют мои дела, она категорически отказывается идти со мной в гости к моим родственникам, к моим друзьям. Никто уже не спрашивает, почему я пришёл один. Все понимают, что Наргиз ими брезгует. Ведь они не читали Фолкнера в оригинале! Конечно, она бы простила бы им это, если бы они были богаты. Но они к тому же ещё и бедные, еле –еле сводят концы с концами. Мы целый год обручены, а она ни разу не спросила, что я ем, ни разу рубашки не постирала.

— Все они в этом плане похожи друг на друга. Но Наргиз отличается от всех тем, что несёт в себе свет. Про таких говорят: одна на миллион. Это просто воля господня привела её к тебе в госпиталь. Перестань её ревновать и заводиться. Тебе очень повезло, не упусти своё счастье. И с моей точки зрения, ты с ней очень груб. Но, не знаю, у вас тут принято на людях быть грубыми со своими женщинами, может, наедине ты и нормальный.

Арсен очень внимательно посмотрел на Алексея.

— Чего смотришь? — спросил тот.

— Так, одна мысль промелькнула. Пожалуй, мне надо быть повнимательнее.

Алексея прошиб холодный пот, и в этот момент раздался спасительный звонок в дверь.

Арсен пошёл открывать, послышался радостный смех Наргиз, и когда она вошла, убогая обстановка комнаты словно окрасилась всеми цветами радуги.

— А у меня такой сюрприз для вас! Три билета в «Аркадию» на ночное шоу. Повеселимся! Папа заказал места для себя с мамой и партнёров по бизнесу из США, хотели отпраздновать сделку. Но те неожиданно улетели утром. Мы с братом поделили билеты. Четыре ему, а три — мне!

Наргиз залилась счастливым смехом.

— Давайте собирайтесь. Там внизу и машина ждёт.

— Ко мне должны сейчас придти мои друзья. — Сухо сказал Арсен.

Глаза Наргиз потускнели.

— Как всегда. Твои боевые товарищи. Будете вспоминать за водкой про свои боевые подвиги …

— Наргиз, замолчи!!! — Заорал Арсен.

— Молчу.- Наргиз закрыла лицо руками.- Прости, любимый. Но ведь это происходит каждый день… Мы совсем не видим друг друга… Мы никуда не ходим вместе.

Война давно закончилась, погибших не вернуть, траур закончился, а жизнь должна продолжаться. Ты заживо хоронишь и себя и меня.

— Тебя здесь никто не держит! Садись в папочкину машину и поезжай на карнавал с такими же ряжеными, как и ты! Как она вырядилась — смотреть противно.

Арсен вышел из комнаты. Громко хлопнула входная дверь. Наргиз расплакалась. Алексей подошёл к ней и погладил по склонённой голове. Наргиз вытащила из сумочки красочные пригласительные билеты и порвала их, потом встала и прошла в ванную, ополоснула лицо. Когда она вновь вошла в комнату, от наполненной радостью девушки, какой она была ещё 5 минут назад не осталось и следа. Однако лицо, ставшее таким беззащитным без смытой косметики, напомнило Алексею ту Наргиз — в белой косыночке и белом халате, и он, скрепя сердце, признал правоту Арсена.

— Арсен сейчас вернётся, и вы помиритесь. Другого быть не может.

— Я устала, Алёша. Между нами всегда куча народу. Его товарищи, родственники, соседи, одноклассники. И ведь никого не было, когда он лежал неподвижно в госпитале. Даже матери он тогда не был нужен. Ну, хорошо, Москва — далеко, деньги большие нужны. Но когда приехал из Москвы, когда оставался без работы 2 месяца, и тогда близко за километр никого не было. Тогда была только я. И меня одной было достаточно. А как только дали Героя, так тут же все как тараканы повылазили. У одного зятя в милиции задержали, у другого сына в армии бьют, у третьего дочка сбежала, у четвёртого сын сбежал. И он всегда оставляет меня, чтобы уйти с ними.

— Наргиз, немного терпения. Он не может закрыть дверь перед товарищами, знакомыми. И рано или поздно, все это наладится. Но никто, никакая работа и слава ему тебя не заменят.

— А эти его боевые товарищи. Они каждый день здесь. Вот так за столом и заснут, положив голову между стаканами. А у многих семьи. О работе нужно думать, о будущем детей, а они всё ещё там, в горах, с оружием. Все там смерти смотрели в лицо, а здесь надо теперь смотреть в лица начальников и чинуш, просить помощи, искать работу. Трудно им. Сердце разрывается, но ведь невозможно же разделить с каждым его боль, входить в его жизнь.

— Господи, и у вас — так. Я думал, только у нас.

— Он постоянно ко мне придирается — не так одеваюсь, не так разговариваю, не так думаю. А моих друзей, близких он просто ненавидит. Я не могу пойти ни на дни рождения, ни на свадьбы, он категорически отказывается идти со мной и требует, чтобы я ходила с ним к его друзьям. У него постоянно нет денег. Все кому не лень берут у него в долг и не возвращают. Одну гвоздику он купить для меня не может. И он стал такой грубый.

— Наргиз, всё это это мне очень не нравится. Так недолго и потерять друг друга. Сожми зубы, уступи. Арсен — тупой мужик. Все мы, мужики — тупые бизоны. Ну немного хитрости, ну сделай вид, что будет, как он хочет, немного потрафь мужскому самолюбию. Не ради него, ради себя. Конечно, без мужа ты не останешься, но вряд ли посмотришь на кого- то так, как смотришь на него. Ты даже когда плачешь, — говоря о нём, — вся светишься.

Наргиз уловила в необыкновенно тёплой интонации Алексея какую-то горечь и с удивлением посмотрела в его карие глаза, заглянув в оставшуюся по недосмотру открытой глубину, — на доли секунды. Алексей тут же опустил взгляд:

— Пойду, посмотрю, что делает наш герой.

Не успел он подойти ко входной двери, как она настежь распахнулась и вошла шумная группа мужчин. Они вошли в комнату, вежливо поздоровались с Наргиз и деловито начали расставлять на столе бутылки с водкой, колбасу, хлеб, не обращая никакого внимания ни на заплаканное лицо Наргиз, ни на бледность Арсена, отрешённо стоявшего у стены и не сводящего с неё глаз. Кое-кто уже приступил к делу. А Жора, уже успевший принять где-то стаканчик-другой, с рюмкой водки подошёл к Наргиз. С невероятной вежливостью, свойственной только подвыпившим людям, стремящимися выглядеть «интеллигентно», он сел на стул рядом:

— Нарочка, сестрёнка, я давно хотел с тобой поговорить. Рассказать про один случай, только тебе.

Около стола произошло лёгкое замешательство, все вопросительно посмотрели на Арсена, жестами выражая лёгкую тревогу. Но Арсен кивком дал понять, чтобы не вмешивались.

— Это было как раз в самый разгар войны, 31 декабря, я был на блокпосту, не один, конечно, но это неважно, — мрачно глядя в пол абсолютно трезвым голосом начал Жора. — И за 5 минут до Нового года к нам подходят трое с той стороны с белым флагом и кружками. Сказали, что хотят по-человечески отметить Новый год, как всю жизнь отмечали со своими соседями. Ну, мы тоже трое вышли им навстречу, а остальные держали нас всех под прицелом, так на всякий случай. Как говорится, доверяй, но проверяй. И один из них говорит: «послушайте, а у вас есть хотя бы один из богатых, ну просто из благополучных. Я тут уже год, ни одного такого не встретил. У меня у самого нет отца. Мать-калека, сёстры малолетние остались без средств к существованию. И все без исключения, — дети из бедных семей, многих забирали прямо с улицы, облавы делали, один шёл гроб матери покупать, так и до дома не дошёл, не дали даже мать похоронить». Мы переглянулись, и я сказал, что нет, не знаю ни одного из богатых здесь на блокпостах, в окопах. Кое-кто, правда, протирал штаны в штабе, командном пункте. Формально, они тоже были на войне.

Жора залпом опрокинул в себя рюмку. Подошёл к столу и наполнил рюмку снова.

Все молчали, такого ещё никогда от Жоры не слышали.

— Потом через несколько дней мы заняли ту деревню, я не знаю почему, ходил и всматривался в лица убитых врагов, и очень не хотел встретить среди них того парня, а когда встретил, то заплакал над ним.

Наргиз, как загипнотизированная, с мгновенно ставшими сухими глазами, смотрела на Жору.

— Потом, когда вернулся, я часто вспоминал его, когда видел, как губастые шлюшки с наглым взглядом со свистом пролетают мимо на «Мерседесах», и на улицы города повылезали из своих нор щеголеватые хлыщи — хозяева жизни, по их мнению, — с неестественным спокойствием продолжал Жора. — И я подумал, что за одну секунду, я снайпер, могу лишить их всего этого, и они, как жалкие черви, будут лежать у моих ног, уродливые, с выпученными глазами — у меня бы не дрогнула рука. Это было очень серьёзно, и я не знаю, что было бы, если бы я не услышал о тебе. О том, как дочь олигарха, поехала в Москву за одним из нас, выходила его, стала его невестой.

Голос его стал проникновенно-тёплым, Наргиз слушала его со смешанным чувством ужаса, жалости, усталости и какой-то вины.

— Спасибо тебе, Наргиз, за то, что ты есть. Всё сразу встало на свои места. И смерть того парня, и то, что мой брат стал калекой в плену, — всё обрело смысл, потому это было нужно, чтобы даже одна такая девушка, как ты, спокойно жила в своём дворце, и чтобы над этим дворцом не летали штурмовики, и чтобы враг или просто чужой — никогда не открыл своим сапогом дверь в этот дворец.

Так же неожиданно, как начал говорить, Жора встал, сел за стол, невозмутимо соорудил себе бутерброд с колбасой и начал есть. Другие последовали его примеру.

У Наргиз поплыло перед глазами, она с трудом узнала в вошедшем шофёра отцовской машины и с облегчением встала.

— Вам всем всего хорошего. Мне пора идти. До свидания.

Арсен вышел за ней в коридор и крепко обнял её:

— Ты не хочешь поцеловать меня на прощание?

Наргиз со вздохом сомкнула руки на широких плечах, от любимого и родного запаха пришло успокоение, и сразу всё исчезло — и обида, и досада и напряжение.

— В следующий раз выставлю всех вон, — устало сказал Арсен, — Так и скажу: идите вы все куда хотите, меня ждёт моя невеста.

— Скорее земной шар остановится, — грустно засмеялась Наргиз.

— А ты сейчас куда поедешь?

— Как куда? Домой, конечно.

— А как же карнавал?

— Какой карнавал? — удивлённо спросила Наргиз.

— В «Аркадии».

— Ой, я и забыла, зачем приехала. Я сгоряча порвала билеты.

— Правда? Значит, я могу спокойно спать.

— Пить — ты хотел сказать.

— Нет, любимая. Я с ребятами поговорю. Пора уже завязывать с этим делом. А я на твоём месте поехал бы в «Аркадию».

— Я знаю, что я – дура.

— Дурам такие слова, какие только что тебе сказал Жора, не говорят. И дур так не любят, как я люблю тебя.

— Между прочим, за нами подглядывают, — громко сказала Наргиз. — Взрослые мужики по 30-40 лет, а как дети.

Из-за дверного проёма послышался смех.

— Пойдём, посажу тебя в машину, — со вздохом сказал Арсен.

Вокруг машины собралась компания детей.

— Ну почему между нами всегда куча народу? — жалобно спросила Арсена из машины Наргиз.

— Потому что ты у меня — красавица.

Наргиз счастливо засмеялась, какая девушка не попадалась на этот старый как мир крючок.

Подарок судьбы

Когда Минас, шофёр отца, ставший за годы совместной работы и его правой рукой, и его левой рукой, и членом семьи сказал Тамаре, что отец хочет с ней поговорить, когда у него высвободится в течение дня время, она уже знала, о чём пойдёт разговор.

Тяжелобольной друг отца, зная о близкой кончине, специально вызвал сына Давида из-за границы, куда тот благополучно сбежал от войны, для того чтобы женить его. Женить на Тамаре. Видеть Тамару своей невесткой друг отца мечтал уже давно, везде и всюду говоря об этом, как о деле, уже решённом. Но сначала Тамара должна была поступить в университет, затем блокада и война, которую нужно было отсидеть Давиду в безопасном далеке, не давали претвориться этим мечтам в явь.

Но вот военные действия закончились, и Давид должен быть вернуться со дня на день.

Давид никогда не нравился Тамаре, особенно после его отъезда, который она про себя считала дезертирством. Она считала себя вправе судить именно так, потому что вся её семья не покинула родину в час тяжёлых испытаний.

Правда, лично её эти испытания как бы обошли за крепкими стенами отчего дома, где всегда был свет от движка во время могонедельных отключений элекроэнергии, всегда было тепло, всегда был горячий обед. Она цепенела, видя из окна отцовской машины километровые очереди за гуманитарным керосином в серые морозные январские дни, женщин, волокущих 20-литровые канистры с этим бесценным грузом, свежие могилы вчерашних школьников во дворе своей школы — последняя дань уважения народа своим погибшим на войне сыновьям. Она цепенела, когда при ней ругали воров, греющих руки на обнищании народа, на разграблении всего того малого, что осталось после развала Союза. У неё были молчаливые вопросы и к себе – смогла бы она сделать хоть что-то сама, просто купить хлеба, например, в это время. Был вопрос и к отцу, который так и остался незаданным – а откуда это всё у нас?

Тамара хорошо помнила то время, когда заканчивала школу — многотысячные митинги с пламенными речами о демократии, исторической справедливости, леденящая душу правда о погромах армян в Сумгаите, трагедия Спитака и Ленинакана. Именно в это время отец, тогда обыкновенный начальник обыкновенного строительного управления, купил, участок земли под собственный дом. Состояния быстро теряются и наживаются во время крушения империй. Рушилась империя, страна, миллионы оставались ни с чем, теряя всё, которое умело подбирали и использовали сотни.

Развал Союза Тамара встретила 20-летней студенкой, уже в выросшем, как по мановению волшебной палочки, собственном двухэтажном доме с камином, зимним садом, биллиардом и баром в подвале, двумя гаражами с двумя машинами. Тогда же отец открыл банк, президентом которого стал старший брат Тамары Левон. Когда Тамара закончила университет, в самый страшный 1993 год, год кровопролитных боёв и перехода на национальную валюту, в пересчёте на которую проданная за рубли автомашина оказывалась равной ячейке яиц, — отец подарил ей валютный счёт с круглой суммой. Но делать деньги она не умела и не любила думать о них. От цепенящих душу вопросов она убегала в книги, в свою любимую химию. Другого ничего своего у неё не было. Не было личной жизни. Кто из простых смертных мужчин решился бы приударить за ней, поухаживать, пошутить. От неё шарахались, как от прокажённой. И поэтому мысль о замужестве казалась ей единственным выходом. Пусть за нелюбимого, пусть за «дезертира», зато у неё будет уже что-то своё.

Наконец, она услышала приглушённый шум въезжающей в гараж машины, выглянула в окно из своей собственной комнаты на втором этаже – приехал отец. Скоро к ней в комнату постучал Минас:

— Тамара-джан, папа ждёт тебя.

Когда Тамара вошла к отцу в кабинет, тот говорил по телефону. Вернее говорил по телефону переводчик, молодой парень, только окончивший институт. В отличие от всех остальных нуворишей её отец вёл очень строгий образ жизни, близко к себе не подпускал перекрашенных «переводчиц» и «референток», а секретаршей у него работала солидная женщина с многолетним опытом работы, уже бабушка.

Тамара смотрела на отца и понимала, что восхищается им, который когда-то простым деревенским парнем приехал в столицу из глухого ахалкалакского села и достиг всего сам.

— Акоп Левонович, они все бумаги уже получили и сейчас рассматривают вопрос о командировке своего представителя к нам. — Парень вежливо попрощался и вышел.

— Тамара, дочка, мой друг Аркадий очень плох и хочет перед смертью видеть сына женатым. Он попросил твоей руки в отсутствии Давида, но тот приезжает послезавтра и, если ты не возражаешь, они на следующий же день после приезда Давида придут с обручением.

Тамара опустила голову.

— Тамара, если ты не хочешь выходить замуж за Давида, скажи сейчас. Может, у тебя есть кто-то, кто тебе нравится?

Тамара молча покачала головой, и потом добавила:

— Я согласна.

Ко дню предполагаемого обручения готовились основательно. Тамару же не покидало ощущение, что она, согласившись, совершила ошибку. Это ощущение усилилось, когда она увидела Давида, растолтевшего, с круглым лицом и наметившимися залысинами – да, прошло много лет с тех пор, как она видела его в последний раз.

Его приход всех очень удивил: где это видано, чтобы жених в день обручения пришёл раньше всех остальных и пожелал говорить с невестой наедине.

Но на то была причина.

— Тамара, я должен сказать тебе … Это очень неприятно, но если не сейчас, – потом будет поздно. Я пробовал по телефону отца отговорить от этой затеи с женитьбой. На ком надо жениться — всё же решает мужчина, а не родители. Но он и слушать меня не хотел, кричал и ругался в трубку. А вчера, я не успел зайти в дом, как мне заявили, что завтра у меня обручение. Что за азиатчина!

Давид брезгливо повёл плечами и продолжил:

— Если бы он был здоров, я нашёл бы силы сказать, что я уже женат и есть ребёнок. Но это был такой шок для меня – видеть его таким больным, — я не смог. Если сможешь, скажи это сама сейчас, перед всеми. Или ответь отказом. Или, если хочешь, обручимся, а потом разорвём обручение – повод всегда можно найти. Наверное, умнее всего было бы обручиться сейчас… Господи, страна азиатов – была, есть и будет!

Его спесь, снобизм, который возникает у всех, немного поживших в Штатах, а главное — «азиатчина» — вырвали Тамару из состояния многолетнего оцепенения, в котором она пребывала. Перед её глазами встали свежие могилы в школьном дворе, женщины с канистрами и вёдрами на санках, бородатые парни, танцующие на крыле поверженного ими штурмовика, — и она ответила:

— Sorry, American boy. Здесь, конечно, тебе не место! Хорошо, что моя страна избавилась от всех крыс, которые хлынули, куда посытней. Думали, мы здесь все умрём? А мы – победили! Без вас. И возрождаем страну — без вас. Обручиться с тобой, даже фиктивно, — это замарать своё имя рядом с именем труса и дезертира. Пусть я – азиатка! И я тебя, американца, сейчас с треском выгоню. И все узнают, что я тебе отказала. И не потому, что ты – женат, а потому, что ты – ничтожество.

Давид с выступившим на верхней губе потом, слушал её не сводя глаз с её побледневшего лица, на котором, как сполохи, сверкали огнём глаза, большие миндалевидные чёрные глаза Тамары, — и постепенно выражение его лица менялось и он стал похож на прежнего «доамериканского» Давида.

— Тамара, а ты стала настоящей красавицей, — тихо произнёс он, — Мне … очень … жаль…

— А мне нет.

Во дворе уже шумели гости, которые с громким смехом проходили в дом и рассаживались за накрытые столы. Тамара быстро поднялась к себе в комнату, её позовут к гостям, когда она должна будет сказать формальное «да» и протянуть руку для кольца. Вот и для неё пришёл момент истины, который даст ответ на вопрос – кто она и что из себя представляет. Будет ли она и дальше прятаться за паутиной оцепенения в безопасной сытости или поступит честно и выйдет наружу навстречу болезненным ударам.

Её позвали, она вышла к гостям, стараясь сдержать слёзы волнения и дрожь от холодного пота, разъедающего её всю. Она посмотрела на смеющееся счастливое лицо отца и у неё потемнело в глазах. Как из–под земли до неё дошли слова:

— Ну что скажешь, дочка?

Она нашла глазами лицо Давида, и глядя в его круглое лицо с убегающим взглядом, сказала:

— Я не люблю Давида. И никогда не смогу полюбить человека, который способен бросить страну, мать, отца в трудный час. Завтра он точно так же бросит жену и детей. И найдётся тысяча объяснений для обыкновенного малодушия и трусости.

Она закрыла глаза, задохнувшись от окатившей её с головой волны от внезапно наступившей тишины. И услышала вежливый скрип стула. Это был Давид. Он молча ушёл. За ним также тихо стали подниматься остальные. Через 10 минут в зале не осталось никого, кроме неё и её близких. Отец сделал всем знак уйти, но Левон остался.

Отец молча встал из-за стола и направился к Тамаре.

— Папа, я всё объясню, — срывающимся голосом начала Тамара и не закончила.

Пощёчина согнула её пополам.

— Убери руки с лица. Быстро, — заорал Акоп Левонович.

Тамара убрала руки с лица и попыталась выдавить из себя членораздельно:

— Он… мне сказал…

Другая сильная пощёчина свалила её наземь. Тамара вскрикнула от боли. Левон бросился к отцу и схватил его за руки. Тот вдруг, обмякнув, со стоном приник к сыну:

— Какой позор. Дегенератка! Вот, что наука делает с женщинами… Книги, аспирантура… Они их превращают в гадюк. Я же спросил её, хочет она замуж или нет. И эта змея сказала: «Я согласна».

Последовали страшные ругательства в адрес Тамары, жены, тёщи и родни по женской линии. Тамару вдруг стошнило. И отец тут же встал и быстро ушёл. Левон, бросив на сестру злой взгляд пошёл за ним, потом вдруг остановился и раздражённо спросил:
— Что тебе сказал Давид?

Тамару опять стошнило, и она зашлась в кашле. Левон вышел, хлопнув дверью. Тамара, шатаясь, встала и поднялась к себе в комнату. В доме как будто только что кто-то умер. Раздавался приглушённый плач матери. Вот уж кого Тамара сейчас хотела видеть меньше всего! Ограниченная и истеричная, с замашками «княгини», вышедшей из «грязи», мать никогда не понимала свою дочь, изводя её придирками и упрёками, будто мстя дочери за её отличную учёбу, свободный английский и безукоризненный русский, самобытность, тонкую натуру и странную чужеземную красоту.

Тамара ополоснула лицо в ванной, примыкающей к её комнате, и хотела поменять испачканное платье, как в комнату постучали. Это был Минас.

— Тамарочка, девочка моя, собирай вещи. Отец уже по телефону заказал билет. А я сейчас поеду за ним. Ты полетишь сегодня в Москву вечерним рейсом. Там тебя встретит Каро, ты должна будешь жить с его семьёй и работать в нашем магазине. Я сам тебя отвезу. Через три часа надо уже трогаться.

Минас вышел, а Тамара прижала руки к сердцу, выпрыгивающему из груди. Если она всё поняла правильно, значит, завтра утром она будет в Москве. Тамара улыбнулась. Нет, иногда за честность не только бьют. Иногда и вознаграждают. Она не раз была в Москве, и ребёнком, ещё в советские времена, и по студенческому обмену, и на Олимпиадах, и на конференциях. Но поехать именно сейчас, это – подарок судьбы! Потому что именно сейчас там находился Гриша.

Гриша… Эти пять звуков казались ей самой прекрасной в мире музыкой. Она вздрагивала, когда слышала это имя, просто имя, и каждый, которого так звали, казался ей особенным, необыкновенным. Таким же, каким был Гриша, — её робкая тайная девичья любовь. Ей не нравились, даже просто как типажи, никакие Шварценеггеры, Ван Дамы, Шоны и Бандерасы, потому что был Гриша – лучший из мужчин.

Он учился вместе с её братом и в школе, и в институте, и на каратэ. Но они никогда не были близкими друзьями, так, парни с одного квартала.

Гриша всегда был лучший. В школе педагоги обожали умного и работоспособного ученика, тренер гордился его успехами в спорте, у ребят во дворе он был лидером, в институте он был кумиром девушек и преподавателей. А когда начались «события», он оказался в гуще событий. Диплом он защитил блестяще, уже в военной форме полевого командира, на ещё «социалистических» границах уже тогда было неспокойно, мирным жителям требовалась защита.

До Тамары доходили вести о Грише, его отряде, дерзких операциях, в которых благодаря природной смекалке командира почти не было потерь. Нет, она не ждала его. Ведь он об этом её не попросил, она была ему никто, он её никогда не замечал. Правда, один раз…

Она с подружками пришли в кафе поесть мороженого в честь окончания университета, — большего себе в то время мало кто мог себе позволить. Да и кафе в городе остались всего раз-два и обчёлся. На другом конце кафе за столиком сидела группа небритых мужчин. Ну, девушкам не пристало пялиться на них. И Тамара не сразу разглядела среди сидевших Гришу, да и только потому, что подружки зашушукались, что один из них не сводит с Тамары взгляда. Это был Гриша. Он даже пересел так, чтобы лучше её видеть. А когда девушки засобирались, вдруг подошёл к их столику. У Тамары забилось сердце, ей почему-то показалось, что он позовёт её с собой, – и она пошла бы. Но Гриша поздоровался, спросил как Левон, как отец, поздравил с окончанием университета. И вежливо попрощался. Да, и слегка погладил по щеке. Тамару пронзило током от его прикосновения. И захотелось закричать ему в спину: « Возьми меня с собой!». Но крепко держало её оцепенение, и она пошла домой. А Гриша — на войну.

Месяц назад Левон, возвратясь из бывшей боевой, а теперь зоны перемирия, — он регулярно отвозил туда сам лично, несмотря на истерики матери, караваны с продовольствием, одеждой — принёс печальную весть: Гриша, попавший со своей группой в засаду, тяжело ранен. Потери в конце войны особенно тяжелы. Но надежда оставалась. И она окрепла, когда при содействии Левона, Гришу из полевого госпиталя перевезли в столицу, а затем в Москву.

Дороги, которые, казалось, никогда не пересекутся, – вдруг неожиданно соединились.

Она завтра утром будет в Москве и найдёт его. Казалось бы, что мешало ей сделать это неделю назад, например. Но как сказать отцу, что она любит Гришу, если он её не звал замуж. Как самой взять и поехать к кому-то, когда ты – чужая. Ну а теперь — совсем другое дело. Это не она едет. Её выгоняют. И она зайдёт в Москве проведать соотечественника – святое дело.

Тамара собирала вещи, стараясь не запеть от радости — и молясь, чтобы отец не передумал в последний момент. Но нет. Всё обошлось. Минас зашёл за ней, и они поехали в аэропорт. С Тамарой никто не вышел попрощаться – ни мать, ни брат, ни отец. Это к лучшему. Пусть думают, что она жестоко страдает. А она была счастлива, как никогда до сих пор. Ведь она получила бесценный подарок. От самой судьбы.

Женщина в 40…

Свой 40-й день рождения Сона встретила спокойно. Муж, дети, квартира — всё у неё было. Конечно, 15 лет замужества не были безоблачными — была и нужда, когда она ходила по соседям и пыталась что-то продать, болезни, смерть родителей. Но есть такие женщины, которые всё умеют, за всем успевают, которые никогда не говорят: «больше не могу». Её большие глаза, за сходство которых с глазами Одри Хёпборн, её называли «наша Одри», не потеряли ни своего блеска, ни мягкости. Может быть, приобрели чуть грустную глубину. Она тщательно следила за своим весом и была по-девичьи стройна. Правда, как-то так получилось, карьеры она не сделала. Заботы о двух детях, семейный быт, не терпящий конкуренции, полностью лежали на её хрупких плечах. Формально Сона работала на кафедре в университете на пол-ставки, но, конечно, это было совсем не то, чего она хотела и могла бы добиться.

Зато сложилась карьера у мужа Азата. Был момент, когда он сломался, хотел всё бросить, пойти шоферить и кормить семью. Тогда она распродала все свои драгоценности, и какое-то время шила и вязала на заказ. Но сейчас всё было позади. Женская интуиция, однако, не давала ей полностью радоваться жизни. Было что-то в Азате, внушающее тревогу, то, что на первый взгляд выглядело как обычно. Что поздно приходит домой, — он всегда поздно приходил домой, молчит часами и приходит в ярость, когда начинаешь разговаривать с ним сама, — он всегда был грубым, ничего не поделаешь — особенность кавказского воспитания мальчиков. Со всем этим она если и не мирилась, то молча терпела, потому что была уверена: Азат её любит и верен ей. У неё не было никаких сомнений в этом, когда он приходил к ней ночью, разбитый от усталости, и нежно, совсем как мальчик, целовал ей руки, говоря: « Я тебя очень-очень люблю, Сона», — и засыпал рядом.

Теперь же он всё чаще и чаще спал в гостиной перед телевизором. Иногда вообще не приходить домой ночевать. Сначала из-за проблем на работе, потом, когда проблем не стало, — по причине загородных пикников в мужской компании, участились командировки. Она очень хотела верить, что за этим не стоит что-то разрушительное, но он перестал говорить, что любит. Она молчала и ждала — месяц, другой, третий. От постоянной, грызущей её изнутри тревоги, с которой она не могла ни с кем поделиться, она сбросила ещё пару килограмм. Надо было что-то делать.

Она как раз думала над этим, ожидая детей в холле курсов английского языка, когда заметила направленный на неё пристальный и полный запредельной тоски взгляд одной из родительниц. Между этой женщиной и Соной образовалось нечто, похожее на соревнование. Сона заметила, что стоит ей надеть что-то новое, как та появлялась в аналогичной вещи плюс что-либо из акссессуаров и драгоценностей. По материальной части Сона проигрывала — женщина одевалась очень дорого, но никакая одежда не могла скрыть дефекты фигуры, тем более при патологической, как казалось недоумевающей Соне, любви той к брюкам. Сегодня Сона была в короткой юбке и сидела, закинув нога на ногу, давно привыкшая к восхищённым и завистливым взглядам, но этот взгляд её удивил: женщина признавала своё поражение в этом молчаливом споре. И бросив на неё внимательный взгляд, Сона поняла почему. Сегодня эта женщина надела длинную юбку, край которой немного задрался от неосторожного движения, и Сона увидела изуродованные страшнейшим варикозом ноги.

Её охватил ужас — они были наверняка ровесницами, и вот потихоньку та сходит с дистанции, как сходили с дистанции другие знакомые ровесницы Соны: у одной подруги вырезали грудь, у другой камни в почках, у третьей — миома, а её соседка Эмма умерла от рака в 38, оставив сиротами троих дочерей. А сколько ей, Соне — отведено? Пусть это от неё не зависит, но от неё зависит использовать свои уже дни и минуты пока ещё молодости для любви. Это — преступление перед собой, лишать себя последних лучей, последнего жара Звезды по имени Любовь.

Глубокой ночью, когда Азат, наконец, явился домой и расслаблялся, смотря телевизор, она встала с постели, надела новый атласный коротенький халатик и вышла к нему.

— Сона, — даже не взглянув на неё, раздражённо сказал он, — почему ты не спишь?

— Я требую выполнения супружеского долга,- тихо, твёрдо, без тени кокетства сказала Сона.

— Что?!

— Что слышал.

Азат опустил глаза и тяжело вздохнул.

— Нам нужно поговорить.

У Соны засосало под ложечкой.

— Сона, я больше не могу с тобой спать, — выдавил, наконец, из себя Азат.

— Ты болен, любимый? — спросила Сона со всей беспредельной нежностью и состраданием, на которое способно человеческое сердце, — я тебе помогу, я всё сделаю…

— Какое великодушие, жертвенность… Ты ведь всегда шла на жертвы ради меня.

Сону поразила злость, с которой он говорил.

— А ты любила меня?

— Конечно, как ты можешь так говорить,- Соне перестало хватать воздуха.

— Ты — прекрасная жена. Красивая, верная, чистая, здоровая, прекрасная хозяйка, прекрасная мать — безупречна, одним словом. — Он прокричал последние слова и грязно выругался. — Совершенство, ну, что тут добавить! Но только ты меня, меня, ты не любила. Ты любила своего мужа, и кто бы ни оказался на моём месте, ты была бы точно такая же! Ты бы выполняла свой долг жены, матери — точно так же! Сона поняла только одно — она вызывает отвращение.

— Сона, я не хочу развода. И не потому, что ты — мать моих детей. Ты мне … не совсем безразлична. Я хочу приходить с работы в этот дом и видеть тебя и детей, и знать, что всё — в порядке.

Только услышав слово «развод», Сона поняла, как далеко всё зашло. Это был не результат стресса, сброс отрицательной энергии, а значит, явление хоть и неприятное, но временное, как она поначалу подумала. Её убрали с дистанции, её больше не хотели. Нашлась, видимо, та, которая любит его как уникума, одного-единственного и неповторимого, и которой наплевать — муж он ей или другой. Интересно только, почему никакой бескорыстной не нашлось 10 лет назад, когда он был намного моложе, красивее и беднее — штопать его носки?

Сона подавила в себе желание ответить ему. Бесполезно было опровергать его абсурдные и глупые слова. Единственное, что ей оставалось – это, собрав остатки воли и достоинства, уйти. Сона прошла на кухню, выпила успокаивающее — без этого заснуть не удавалось уже пару лет — и приказала себе не плакать, она пока ещё молода и красива для этого. И у неё есть шанс начать всё с начала. Внешне всё оставалось по-прежнему. Там, на Западе или в Америке женщина, конечно, подала бы на развод на её месте. А может быть, и не подала. Слишком сурова жизнь для одинокой женщины, слишком большая ответственность за детей, находящихся в самом сложном переходном возрасте. Как это ни неприятно, но любящей матери приходится жертвовать и самолюбием, и женским счастьем ради детей.

Но Сона сделала выводы из полученного урока. Теперь она работала на полной ставке, потихоньку взялась за преподавательскую деятельность. С удовольствием сама начала выезжать с коллективом на пикники, даже не ставя Азата в известность. Она тщательно старалась не выдать перемену в их супружеских отношениях неосторожным словом, намёком, даже вздохом. Ну, а насчёт последних мгновений любви — были ведь женщины, хранящие верность своим умершим возлюбленным. А возможно, она встретит ещё и свою настоящую любовь, кто знает, — только не надо спешить и людей смешить.

С Азатом она практически не разговаривала. Для неё он перестал существовать как мужчина, не было ни явного, ни тайного желания вернуть его. И она была готова оформить официально развод по первому его требованию. Но он молчал, стал больше проводить времени дома и был очень внимателен к детям. По просьбе старшего сына он отправил их в конный лагерь в живописнейшем уголке страны. Точнее, это был дорогой пятизвёздочный отель со всеми его атрибутами и уроками верховой езды на великолепных породистых лошадях. С ними поехала и мать Азата. Сона очень хорошо относилась к свекрови, — интеллигентной, тактичной и мудрой женщине, и старалась избегать всё более тревожного вопроса в её всё ещё прекрасных чёрных глазах.

Однажды в размеренный и комфортный ритм отеля ворвался дерзкий молодёжный дух. Стройные, улыбающиеся, свободные и не битые жизнью студенты и аспиранты как будто повернули к Соне ту грань жизни, за которой есть праздник и свет. Она не раздумывая присоединилась к организованному ими походу к дальней горной церквушке VII века. Сын Соны слегка подвернул ногу и немного прихрамывал, а дочку она просто не захотела взять, сославшись на трудный маршрут. Ей захотелось несколько часов подышать свободой.

Когда группа, возвращаясь, сделала небольшой привал, Сона специально отошла в тень большого дерева далеко от всех, чтобы не слышать ничьих голосов, смеха. Чтобы была только земля, воздух и она. Вдруг она почувствовала, что рядом с ней кто-то есть. Она открыла глаза и увидела Артура. Ему было не больше 24 -25, и он был очень хорош собой. Артур молча смотрел на неё, в его взгляде был маленький огонёк и от неё, от Соны, зависело превратить ли этот огонёк в пламя. Она без колебаний обвила его шею руками и обожгла поцелуем, каким целует только женщина, знающая, что осталось очень мало и не тратящая драгоценного времени на кокетство и пустой флирт.

— Не здесь, — прошептала она.

— Конечно. Только скажи, где и когда.

— Сегодня. Встретимся вечером в баре.

— Если раздумаешь и не придёшь, — я пойму.

«Я приду, милый мальчик», — подумала про себя Сона, но вслух ничего не сказала.

Вернувшись, уже в коридоре номера она вдруг уловила напряжённое молчание, исходившее из комнаты. Она вошла, и с её лица сразу же сошла улыбка, когда она увидела Азата.

— Азат приехал буквально через пять минут после твоего ухода и с утра ждёт тебя,- очень мило проговорила свекровь.

— Зачем? — с холодным удивлением спросила Сона.

У свекрови остановился взгляд. Но она быстро овладела собой и молча вышла из комнаты, позвав за собой детей:

— Дети, пойдёмте со мной, купим мороженое.

Азат всё это время внимательно смотрел на Сону.

— Ты действительно не можешь сдержать своё отвращение, когда видишь меня или просто хочешь это показать моей матери и детям?

— Что тебе нужно от меня? — довольно грубо перебила его Сона.

— Я хотел спросить, достаточно ли я даю тебе денег, и не нужно ли тебе ещё.

— Во-первых, половина того, что ты зарабатываешь, — это мои, понял, мои деньги. И я трачу свои кровные…

— Сона, мы — не дома. Не кричи, прошу тебя. Я совсем не то имел в виду, что ты подумала. Я ждал тебя, чтобы мы вместе поехали домой. Умерла Ано, завтра похороны.

Ано была близкой подругой Соны.

— Не может быть. Почему? — от шока у Соны исчез голос.

— Расскажу всё по дороге. У нас мало времени. До города около трех часов езды.

Разбитая от усталости, Сона вошла в квартиру и сразу же подошла к телефону. Азат выхватил трубку из её рук.

— Не надо никуда звонить. Застрянешь у телефона на два часа. Лучше отдохни.

Соне показалась странной подобная забота, но день был слишком богат на события, и она молча прошла в душ. Она расчёсывала волосы в спальне, когда туда вошёл Азат.

— Ты прекрасно выглядишь. А в этом халатике, и без косметики ты — как девочка. И ещё лучше.

Он протянул руку, но Сона резко дёрнулась.

— Уходи, Азат.

— Сона, я очень глупо поступил, когда сказал, что Ано умерла. Но, иначе я не смог бы тебя привезти домой.

Сона в изумлении уставилась на него и бросилась к телефону. Набрав телефон Ано и поговорив с нею, она в ярости набросилась на Азата:

— Грязный циник, это в последний раз ты мной манипулируешь! Ненавижу! Год назад ты бросил меня, как старую ненужную вещь. Сейчас вдруг на тебя нашло, и ты обманом приволок меня домой! Зачем?! Хочешь изнасиловать? Живую меня не получишь!

Азат стоял бледный и неуверенный, совершенно непохожий на себя. Он молча глотал обрушенный на него поток слов и проклятий и, когда Сона, устав, разразилась слезами, подошёл к ней и опустился рядом с ней на колени.

— Сона, я виноват перед тобой. Я готов сделать всё, что угодно, только чтоб ты меня простила и вернулась ко мне.

— Нет. Пока мне сорок, мне надо научиться жить без тебя. А если я тебе опять надоем года через два, или через два месяца? Я проявила малодушие, надо было нам развестись. Это сегодня я ещё как девушка, а завтра я буду просто старуха. И ты уйдёшь, даже не обернувшись. Но ведь и после 50 лет надо жить, лучше этому научиться сейчас.

— Сона, я тебя любил 15 лет и люблю сейчас, и буду любить такую, какой станешь и через пять лет, и через 10. Ты у меня в крови, ты — моя половина, без тебя всё теряет свой смысл. Мне это казалось зависимостью, поэтому я так жестоко тебя обидел и ещё более жестоко наказал себя сам. Прости меня.

Сона молчала.

— Ты должна меня простить! Я не какой-нибудь хахаль с улицы, которому за малейшую провинность дают под зад. Я — отец твоих детей, в конце концов, я — твой первый мужчина.
Как ни странно, но именно последние слова, тёплой капелькой упав на обледеневшее сердце Соны, начали его оттоплять.

— Сона, я сейчас уйду. Будет так, как ты решишь.

Азат убрал голову с её колен и, отойдя, оставил её вдруг без тепла. Соне сразу же стало холодно, у неё закружилась голова и показалось, что потолок падает на неё.

— Азат! — закричала она инстинктивно.

Он кинулся к ней из коридора и крепко обнял. Соприкосновение было таким жгучим и таким неузнаваемо новым, что Соне показалось, что её обнимает совершенно незнакомый мужчина. Она как-то сразу поверила, что нашла фундамент, на котором построит свою новую жизнь. Строили же наши предки христианские церкви на фундаменте старых языческих храмов.