Стадо. Рассказы о сельской жизни

Хатка

 

Если бы вдруг нашлась какая-нибудь сумасшедшая типография, которая издала бы ни с того ни с сего план-карту нашего райцентра, и мы бы взяли в руки эту карту, то в первую очередь посмотрели бы на улицы, идущие от центра на запад. Среди них обязательно обнаружили бы две длинных – Степную и Амбарную, а между ними короткую, – Мельничную. Мельничная доходила до Складской и обрывалась, уткнувшись в небольшую хатку, покрытую красной черепицей довоенного образца. Это и есть моя хатка, вернее – дом моего детства.

А теперь выйдем из нашей калитки. Спереди – улица Мельничная, направо и налево – Складская. По диагонали слева – добротный (по тем временам) кирпичный дом. По диагонали справа – хатка, покрытая крашеной жестью. Это и есть то место, где развивались основные события нашей истории.

А теперь вернемся в те годы, когда в этой хатке жила пожилая супружеская чета. Годы многое стерли из моей памяти, но навсегда оставили колодец с прекрасной питьевой водой и имена стариков, какими они обзывали друг друга – Микола и Надийка. 

– Миколо, я тобі на вечір молока спряжу!

– І гадки такої не май, Надійко: я усі гроші потратив.

– Коли ж встиг, капосник?!

– Ще зранку…

– А шо ж ти купив?

– Хальви тобі…

 Дед Микола души не чаял в своей жене, и, зная, ее неравнодушное отношение к сладкому, время от времени баловал ее чем-нибудь вкусненьким – халвой ли, конфетами «подушечка» или яблочным джемом. 

– Шоб тебе скрутило й об землю гепнуло! – целовала в седые усы баба Надийка своего мужа. – Скільки разів казала тобі: не бери у мене гроші без спросу. Це все одно, шо вкрав, старий пакосник…

– Не для себе ж вкрав, для тебе, стара краля… Ти ж знаєш: хальви у рот не беру. Як на тобі одружився, так і зав’язав… Все одно з горла видереш.

– Тіпун тобі на язик, старий дурню! А хто минулого разу півкіла з одним бубликом зім’яв? Краще б чекушку купив – раптом хто у гості прийде?

Вот так они и жили, постоянно подтрунивая друг над другом. А в гости к ним никто не приходил. И детей у них не было. Уже не было… В «зале», то есть в большой комнате, рядом с иконами висели три портрета, окаймленные вышитыми украинскими рушниками. Двое молодых парней в военной форме с ромбами в петлицах, а третий – со шпалами. Когда-то было у деда Миколы и у бабы Надийки три сына, но они даже до войны не дожили – все трое почти одновременно были репрессированы… Жениться хлопцы не успели, поэтому у наших героев не было и внуков. Одинокие старики тянули свои последние дни, помогая и поддерживая друг друга, сколько хватало сил.

Однажды по весне дед Микола позвал своего соседа – Григория Ивановича.

– Злазь на горіще, Івановичу, подивись, чи усе в нас в порядку, – дед Микола уже с трудом передвигался с палочкой, поэтому акробатические упражнения с лестницей были ему не под силу.

Григорий Иванович с ужасом обнаружил на чердаке два деревянных гроба.

– Ота труна, що поширша – то для мене, а друга – для Надійки. Якщо з нами щось станеться, щоб знали де і що є…

«Сталося» довольно скоро. Проснулся как-то утром дед Микола, а Надийка уже и остыть успела. Обмыл дед Микола свою суженую, переодел во все чистое и пошел созывать соседей…

В день похорон дед Микола не плакал и не причитал. Тихо сидел на стульчике рядом с гробом, положив руку на остывшую кисть бабы Надийки. 

– Не журись, Надійко, я тебе там одну не залишу. Зачекай ще трохи… Що я тут без тебе?.. 

Это было в понедельник. Во вторник, в среду и в четверг соседи видели, как дед Микола возится в огородике. А в пятницу утром пришел Григорий Иванович к колодцу воды набрать, а деда Миколы не видно. Привыкли соседи, что старики всегда с первыми петухами поднимаются, а тут уже и третьи пропели… Дверь в хатку оказалась незапертой. Вошел туда Григорий Иванович, и увидел, что в хатке все чисто и убрано. Даже постель застелена. Посреди комнаты лавка стоит, а на лавке лежит дед Микола, во все чистое одетый, и руки на груди сложены. Уже совсем холодный – видать, с вечера умер…

Похоронили соседи в складчину деда Миколу рядом с его верной Надийкой, а о случившемся местным властям доложили. Те пришли, сделали опись имущества, ставенки все закрыли на «прогонычи», дверь заперли и опечатали. Полгода ждали, пока наследники съедутся, но никто из наследников так и не объявился. Хатка стала, как теперь принято говорить, муниципальной собственностью. Приходила комиссия, оценила ее стоимость в какие-то совсем уж мелкие гроши, за эти гроши хатку и продали…

 

Светик

 

Хатка перешла в собственность тетке Марии, одинокой матери, воспитывающей шестнадцатилетнего сына. Сын учился где-то в ПТУ и находился на полном государственном обеспечении. Сама же Мария работала уборщицей на вокзале. Еще, говорят, в каком-то интернате содержалась дочь Марии, но мы ее никогда не видели.

Семья была беднейшая из бедных. Но нашлись доброжелатели, которые решили Марии помочь – пришел однажды к Марии еще не старый мужик, посидел вечерок и заключил с Марией договор. Нынешние юристы назвали бы это так: договор аренды помещения. Поскольку мужик тот возглавлял какую-то секту, то Мариина (теперь уже) хатка превратилась в молельный дом. 

Мы тогда еще экзаменов по научному атеизму не сдавали и, в силу неискушенности, называли секту «баптистами». Возможно, это название было ошибочным – но это не суть важно…

Чуть ли не каждый вечер в хатку стали собираться люди. В большинстве своем это были старики, но среди них были и молодые, и дети, которых в секту ввели, естественно, их родители. Окна в хатку либо плотно закрывались занавесками, либо ставнями, поэтому никто не знал, что там внутри происходит. Мы, мальчишки, из любопытства не раз пытались подсмотреть, но так ничего путного и не увидели. Разве что слышали пение, но это были не популярные песни тех времен типа «Ландыши», поэтому на пение мы особого внимания не обращали.

Никто и не заметил, когда Мария выбрала из числа сектантов себе постоялицу, то есть квартирантку – молодую женщину с маленьким ребенком, девочкой…

Девочку мы впервые заметили в июне.

Мы – это уличная команда из двенадцати пацанов десяти-четырнадцати лет. Как раз накануне последние из нас сдали переводные экзамены, а с сегодняшнего дня начиналась самая благословенная пора учебного года – каникулы! Сегодняшний день обещал быть интересным: с утра по чертежам, опубликованным в «Пионерской правде», были изготовлены все необходимые компоненты старинной русской игры «Городки», очищена от дерна и размечена соответствующая площадка прямо посреди улицы, а сейчас первая партия из четырех человек – я, Петька, Жека и Шурик – готовилась освоить нехитрые правила выбивания фигур из заданного квадрата. Правила и в самом деле оказались нехитрые, зато само искусство – увы! Брошенные нами биты, даже если и падали в нужном месте, то ловко обходили цель…

Намахавшись от души, мы решили передохнуть, и только тогда обнаружили тщедушное существо, которое, по-видимому, уже давно наблюдало за нашей неумелой игрой. Существо было одето в мамкину юбку до пят и мешочного цвета маечку. Волосы цвета прошлогоднего сена были заплетены в две небрежные косички, завязанные вместо бантиков старыми резинками для трусов. Косички были не толще карандаша, а ручки – не толще косичек. Не исключается, что существо иногда умывалось, но не в последние три-четыре дня… Судя по босым ногам, ноги она мыла еще реже…

Мы были в том возрасте, когда с девчонками уже перестали играть, но еще не начали ими интересоваться. И то, если речь идет о ровесницах. Существо же было лет пяти-шести от роду, поэтому никто ее и внимания не удостоил.  

– Ви мене не проженете? – спросило существо тоненьким голосом.

– А чего тебя прогонять? Улица общая… – равнодушно отреагировал на голосок Шурик, и то только потому, что сидел на травке лицом к ней.

– Так мене ж мамка нагуляла…

Мы все резко повернулись в ее сторону.

И тут только мы увидели ее глаза… Надо сказать, что глаза у девочки были удивительными – огромными и чистыми. Готов поспорить, что они были серыми, но отблеск голубого неба придавал им цвет, который я бы назвал сизым. А еще у девочки были неправдоподобно длинные ресницы – таких даже не изготовляли, когда к барышням пришла мода носить клеенные «удлинители». Когда она моргала, казалось, что два озера закрывались пушистыми покрывалами.

– А ну йди сюди! – скомандовал Петька.

Девочка безропотно подошла и встала посреди нас, сцепив ручонки в замок перед собой и покорно опустив голову.

– Тебе як звать?

– Свєта…

– Забудь слово «нагуляла»! Ще раз скажеш – вб’ю! Мамка тебе на-ро-ди-ла. Повтори!

– Мамка мене народила!

– Правильно!

Бог его знает почему, но девчонка затронула больную тему. Все мы – послевоенные. На всю нашу команду из двенадцати человек было два с половиной отца. Половинка – это обо мне: мать сбежала от крепко пьющего муженька вместе со мной, когда мне еще не исполнилось и трех. У остальных отцов не было. То есть, биологические отцы наверняка где-то существовали, может, даже и не подозревая о количественном поголовье своего потомства… Послевоенные годы, миллионы мужиков не вернулись с войны, а миллионы женщин не смогли выйти замуж…

В те годы можно было схлопотать по морде только за вопрос: «А у тебя отец есть?». Я помню, как плачущий Петька – ему тогда было лет семь –  бросался на какую-то бабу с кулаками за то, что та назвала его байстрюком. Баба вынуждена была ретироваться, а вслед за ней еще долго летели грудки земли и Петькины недетские проклятия. 

Но чтобы сказать о собственной матери: «она меня нагуляла»! Такое и в голову никому не могло придти. Что поделаешь, – рассудили мы впоследствии, – баптисты… Исковеркали душу девочке своими молитвами…

Но в то мгновение, когда девочка вошла в круг четырех сидящих на травке пацанов, она вошла в наш круг, в нашу компанию. Вопреки всем правилам возрастной психологии и прочим премудрым наукам, описывающим трудный подростковый возраст.

Светиной жизни никто не мог позавидовать. И хозяйка, и мать уходили на работу рано утром, а возвращались поздно вечером. Мария работала в две смены, а Светина мать ходила куда-то на сельхозработы, которые длились, как известно, весь световой день. Чтобы сохранить свой скарб, женщины в холодное время года оставляли девочку дома взаперти, а летом – наоборот, рано утром выставляли на улицу и закрывали хату на замок. Весь день девочка была предоставлена сама себе. 

Отношения, которые сложились у нас со Светой впоследствии, трудно определить. Самое подходящее – она стала нашей общей сестрой. Старшие – Шурка и Петька, особенно последний – ревностно ее оберегали. Лидка когда-то крикнула вслед Светлане: «Баптистка!» – и потом после короткого общения с Петькой полдня ходила зареванная. Хотя мы же сами по вечерам кричали вслед народу, собирающемуся на моления, то же слово, а иногда и в сочетании с более обидными.

Вскоре Светлана стала вхожа в каждый дом, и каждый из нас считал своим долгом ее подкормить. Мать запрещала дочери что-либо брать у чужих людей, поэтому девочка всегда начинала с отказа.

– Света! У нас сегодня вареники с вишнями. Будешь?

– Ні! Не можна! Хіба шо один…

Конечно же, в итоге съедала больше… 

Сердобольная тетя Зина, мама нашего Женьки, как-то сшила Светлане другую юбку. Тетя Зина промышляла тем, что шила на заказ – она от природы была первоклассной портнихой. От тех отрезов, которые ей приносили заказчицы, иногда оставались кое-какие полоски. Одни забирали все до лоскутка, другие только рукой махали: «Да ну их! Пусть вам на тряпочки останется!». Из таких тряпочек тетя Зина минут за двадцать соорудила Светлане юбочку. Тряпочки были разных цветов и оттенков, поэтому юбочка получилась пестрая, как у девочки на картинке из какой-то детской книжонки. С того дня к Светлане прицепилась кличка «Светик-семицветик», которая навсегда и закрепилась. 

Новенькую юбку страшно было надевать на грязное тельце, поэтому Светлану, воспользовавшись тем, что у женщин был банный день, взяли с собой в баню. Из бани пришла совершеннейшая красавица! Оказалось, что у Светланы волосы были с каштановым отливом и слегка вьющиеся. Женина старшая сестра пожертвовала девочке еще кое-что, в том числе и два своих стареньких бантика. Голубенькие бантики в аккуратно вплетенных косичках вместе с пестрой юбочкой и тщательно отстиранной маечкой превратили «котенка с помойки» в типичную «кошечку-лапочку» из серии «маменькина дочка». Светик-семицветик кокетливо вертелась перед большим примерочным зеркалом и ее огромные глаза сияли от божественного восхищения.

– Уж мы ее и терли, уж мы ее и отскребали! – хвасталась словоохотливая тетя Зина очередной заказчице. – В парную только шесть раз заводили. Зато какая чистенькая! Прямо загляденье! А знаете, – тетя Зина перешла на шепот, – я ей дочкины трусики надела: девчонке шестой год, а она ни разу в жизни не носила трусиков! Ох, горе-горе… Родителей, конечно, не выбирают, но этой девочке не повезло больше всех…

На следующее утро Светик пришел все в той же грязно-коричневой мамкиной юбке до пят. Из украшений – темно-синий «фонарь» под левым глазом и розовая ссадина на лбу. Глаза – темные от обиды и боли.

– Мамка сказала, що то гріх – у бані митися. Не по-божому голим людям разом збиратися… А спідницю порвала. Хороша спідниця… Мамка сказала, що то – блуд, за таку спідницю мене у пекло кинуть. А ляльці голову відірвала і разом із стрічками в убиральню викинула… Потім отець Никодим каже: «Дитя треба бити, поки воно поперек лавки лежить, коли вдовж лавки лягатиме, то буде пізно». Так мати мене спочатку кулаком у лице, а потім – головою об лавку… У куток гороху насипала і мене на коліна поставила – до перших півнів…

Девочка задрала юбку и показала тощие коленки, все в синих пятнах.

– Ты, когда без трусиков, юбку не задирай, хорошо? – попросил ее Шурик. Светик одернула юбку и покраснела.

– Мамка хотіла мені ті трусики у рота запхати. Запихала, запихала, а потім віднесла до вбиральні, і теж викинула…

Играть почему-то расхотелось. Пацаны сидели на тротуаре, пожевывая травинки, и думали. Мать – не Лидка, ей по шее не дашь… Шурка взял Светика за ручку и повел к себе. Его сестра учила девочку буквам по своему старому букварю…

А мы разошлись по домам. Конечно же, высказали свое возмущение родителям, те обсудили возникшую проблему с соседями, те – еще с соседями и знакомыми. Другими словами, пошло формироваться общественное мнение.

Вечером того же дня группка женщин собралась у калитки молельного дома и дождалась, когда вернется Светина мать. Женщине было не больше тридцати лет, но одевалась она как старуха. Даже в этот душный летний вечер она была в платке, плотно прикрывающем лоб. Концы платка были обмотаны вокруг шеи. 

– Что же ты над своим ребенком издеваешься?

– Не ваше діло.

– Да ты только посмотри, до чего ты ее довела! Ребенок с голоду помирает!

– Я за своєю дитиною доглядаю так, як треба.

– А избила зачем?!

– Я свою дочку виховую. Не лізьте у чужу сім’ю.

– Та я тобі, падлюко, зараз усі зуби повибиваю! – среди наших женщин встречались экспрессивные особи.

– Та хоч вбийте, а із дочкою робитиму, що вважаю за потрібне.

Женщина говорила ровно, монотонно, а глаза смотрели на окружающих враждебно. 

Из хаты вышел холеный мужик лет сорока пяти. Скорее всего, это был глава секты.

– Женщины, вы действительно лезете не в свое дело. Зря вы поднимаете скандал. Если это будет продолжаться так и дальше, то нашей общине придется применить ответные меры…

– А ти нас не дуже залякуй! Ми дома, а ти звідки? Та я зараз як гукну людей, так од вашої секти тільки ланцур’я полетить!..

– Все мы под Богом ходим. И вам в суете житейской не стоит об этом забывать. Угроза – это грех, а за грехи все равно платить придется. Кому на этом свете, кому – на том. Вы сейчас берете на себя роль судьи. А есть ли у вас на это моральные полномочия? Неужто каждая из вас безгрешна?..

Некоторые женщины начали разевать рты на округлую речь проповедника, произносимую хорошо поставленным голосом. 

– А ты нам зубы тут не заговаривай! Сейчас мы вызовем прокурора и врачей, снимут с девочки побои, и живо разберутся, где чья вина! Кстати, девочку побили с твоей подачи, поэтому и тебе придется отвечать за твои слова. Бог – это твое личное дело, может, он тебе все грехи простит. А нанесение телесных повреждений дитю малому – это уже не из Библии, а из уголовного кодекса! И ты, и твоя фашистка будете в камере грехи замаливать! Понял, козел! Айда, девки, в милицию звонить!

– Постойте! Я ведь не сказал, что все было правильно. Я клоню к тому, что человек – главный судья себе после Бога. Мы обещаем, что больше такого не повторится. Мы замолим все наши грехи, а девочка больше не будет жаловаться на плохое обращение. Община даже материально готова ей помочь. Думаю, что в скором будущем девочка ни в чем нуждаться не будет…

К сожалению, проповедник сказал правду. Но произнесена она была таким успокаивающим тоном, в таком убаюкивающем темпе, что бабы поуспокоились и разошлись. 

Действительно, больше Светик не жаловалась ни на побои, ни на издевательства. Все так же охотно общалась с нами, все так же подкармливалась через отнекивание в наших домах. Мы с пониманием даже отнеслись к такой детской хитрости – из дому она выходила все в той же грязно-коричневой мамкиной юбке, а у Жени переодевалась в пестренькую, которую ей вскоре после инцидента вновь пошила тетя Зина. Подаренные ей другими детьми игрушки хранила в нашем коридоре. Когда ей хотелось уединения, она приходила к нам, брала картонную коробку со старыми куклами, мишками, лоскутками и тряпочками, шла под яблоню и раскладывала там свои девичьи пасьянсы. Но такое случалось не часто: Светик любила бывать в нашей мальчишечьей компании.

В конце августа, когда уже убрали урожай картофеля, я затеял выкорчевывать старое, почти полностью засохшее вишневое дерево. Светик вертелась вокруг меня и засыпала вопросами.

– Воно вже зовсім померло, да?

– Почти. Видишь, осталось совсем немного листиков, да и те пожелтели.

– А чого воно померло?

– Старенькое оно уже совсем. Сгнило внутри все – заболело значит. Мы его сейчас выкорчуем, а подойдет пора, мы с тобой здесь другое посадим. Вырастет дерево большое-пребольшое! И будет на нем много плодов, сочных и сладких. 

– Правда? І я садитиму? Ти мене не обманюєш?

– Честное слово! Какое дерево ты хочешь?

– Сливу! Оту, що здорова й солодка!

– Ренклод?

– Ага!

– Договорились! Это будет твое дерево. А я буду приходить к тебе и просить: «Светик, можно я одну сливку съем?».

Светикины огромные глаза засияли от счастья.

– А я назбираю ціле відро і погукаю усіх – і тебе, і Петра, і Шурка, і Жеку – і скажу: «Поки не з’їсте, додому не підете!»

Светик смеялась звонким чистым голоском. А потом загрустила, подошла к выкорчеванному дереву, нежно погладила оставшийся листик:

– Дерева, як люди – теж помирають. Тільки людей закопують, а дерева – викопують… 

Детей обманывать нельзя. Я упросил маму, и она через знакомых на плодопитомнике достала саженец ренклода. Деревцо я прикопал, чтобы посадить его вместе со Светой. Уже настала осень, пошли прохладные деньки, и Светлана оставалась дома взаперти. 

Однажды я уже вышел из калитки с портфелем, когда увидел во дворе  Светлану. 

– Света! А когда же мы с тобой дерево посадим?

– Ой! Ти не забув! От здорово! А сьогодні можна? Бо мене можуть уже і не випустити. Тітка Марія пішла до пошти, а я випросилася в неї погулять.

– Тогда пошли сейчас!

Я не пошел в школу, а остался садить дерево. Когда я копал ямку, Светлана бегала вокруг меня и нервничала:

– Це ж не я саджаю, а ти. Я коли садитиму?

– Нет же! Ямку копать – это еще не садить… Мало ли, чего я ее копаю! Может, клад ищу… Садить ты будешь, а я буду только слегка помогать. Договорились?

– Ага!..

Действительно, Светик добросовестно держала ствол и выполняла мои советы (я старался не командовать, а советовать).

– Смотри: видишь шейку? Давай сделаем так, чтобы она была как раз на уровне земли… 

– Давай!

– А теперь полезь в ямку и хорошенько притопчи землю… Вот так! А я тебе помогу…

Так Светик посадила первое в своей жизни дерево. Я очень хотел, чтобы деревцо принялось… И оно принялось!

Зимой мы девочку почти не видели. Только однажды солнечным январским днем выскочила на искрящийся снег. Мария и Светина мать, по обыкновению, были на работе, но у Марии гостил ее сын, который и выпустил девочку ненадолго.

Мы как раз с Петькой прилаживали к санкам порвавшуюся веревку.

– Хлопці! Це я!

Петька аж присел: Света была обута в резиновые калоши на простенький носочек.

– Бігом додому! Застудися! Одягнися, дурна!

– А мені нема в що. Хлопці, покатайте, я ще ніколи не каталася! Хоч трішечки!

– Бігом зі мною!

Мы потащили Светку к Петьке в дом. Полчаса снаряжали, напялив на девочку Петькин спортивный костюм (Петька чуть ли не вдвое был выше Светика), теплые носки, материны валенки, материну же старую шубу и обвязав все это сооружение материным же пуховым платком. А потом мы по очереди бегали вдоль квартала, таская за собой саночки со смеющейся девочкой. Из-под пухового платка видны были только огромные серые глаза, из которых, по-моему, чуть ли не искры сыпались от счастья.

– Не замерзла?

– Та куди там! Жарко!

Когда наши силы иссякли, мы на саночках же отвезли Свету домой. Сняли с санок и занесли прямо в хату. Там уже ее раздели и посадили к печке, а сами забрали вещи и разошлись по домам. До самой весны мы больше Свету не видели…

В конце марта, на весенних каникулах, Мария постучала в наше окошко.

– Мати дома?

– Нет, на работе.

– Пішли, може ти глянеш: чи не захворіла Свєтка? Матері сказала, щоб лікаря викликала, а та – «Бог збереже!»

Все мое медицинское образование – сын медработника. Хорошо, что я хоть термометр догадался прихватить.

Света лежала в широкой кровати – они спали с матерью вместе. Девочка тяжело дышала, глядя на меня испуганными глазами.

Я поставил ей термометр и сел рядышком.

– А у твоего дерева уже почки набухают. Я одну чуть сковырнул, а там уже готовится зеленый листик…

Света слабо улыбнулась. 

…Тридцать девять и восемь.

– Вы знаете, температура очень высокая. Я, наверное, пойду, вызову скорую помощь.

– Іди, бо матері до дитини і діла немає…

Я сбегал в больницу, заскочил к матери, она уже оформила вызов по всем правилам и упросила фельдшерицу захватить меня домой. Домой я не пошел, а пошел смотреть, чем кончится дело. Фельдшер была нашей хорошей знакомой, и она не возражала. Кроме Марии, в хате уже была Петькина мать, которую перепуганная хозяйка тоже позвала.

Фельдшер осмотрела и послушала девочку, вновь измерила температуру и сделала какой-то укол.

– Что это у нее синее? – спросила фельдшер у Марии, показывая на большие синюшные пятна на спине у девочки.

– А то її мати мокрим рушником б’є. Виховує так… То ж спочатку руками била, так сусіди бунт піднімали за синяки та подряпини. Тоді почала через подушку палкою бити або отак – мокрим рушником. Ще й лається, щоб дитина нікому не жалілась… 

– А вы что же молчите? В милицию хотя бы обратились! На ваших глазах ребенка убивают!

– А шо мені? У мене своїх двоє! Якби не квартиранти та секта не платили, то…

Свету забрали в больницу без ведома матери. Не сразу, но установили диагноз – крупозная пневмония…

 

Стадный рефлекс

 

Не могу похвастаться избытком свободного времени, но бывало, что я его убивал разгадыванием кроссвордов. В одном из них встретилось такое слово: «стадное млекопитающее». Семь букв. Кандидатур было много, и я слово отложил, пока не появятся хоть какие-нибудь наводящие буквы. Но каждая новая буква в этом слове уводила меня все дальше и дальше от решения. В конце концов слово осталось неразгаданным. А в следующем номере газеты вычитал решение: «ЧЕЛОВЕК»

И сразу же вспомнился один курьезный эпизод.

Один из моих однокурсников стал ухаживать за девушкой, которая работала киоскером неподалеку от университета. Наслушавшись лекций по психологии, мы с друзьями проводили такой эксперимент. Толпой человек 10-12 устраивали «кучу малу» у киоска. Через несколько минут толпа начинала увеличиваться – люди становились в очередь только потому, что очередь была. Все (!), кроме нас, «подставных», уходили с покупками: кто газетку купил, кто открытку, кто марку – не уходить же с пустыми руками, раз уж потратил время на очередь.

Милая шутка, скажете вы, но эта шутка помогала выполнить девушке план дневной выручки… 

Стадный рефлекс – вот какое название можно дать этой милой шутке. Правда, он срабатывал на нейтральной почве и эффект от него можно было считать положительным. В литературе описано немало случаев другого исполнения этого же мотива – паника, например. Или трудовой энтузиазм добровольцев на целине и на великих комсомольских стройках страны…

А если в основе стадного рефлекса агрессия?..

Светлана провела в больнице семь дней. От длительного недоедания, физического и психического насилия организм девочки был ослаблен, она тяжело переносила болезнь, неумолимо приближаясь к кризису. Лечащий врач оценивал ситуацию как очень тяжелую, но не безвыходную.

На седьмой день в больницу явилась мать девочки. Раньше придти ей, видимо, было некогда. Заметим, что она пошла не к ребенку, а прямо к главврачу:

– Я хочу забрати свою дитину.

– Вы что?! – в один голос закричали вызванные в кабинет к главврачу зав   терапевтическим отделением и лечащий врач. – Ребенок в предкризисном состоянии, девочку можно вылечить только в условиях стационара!

– Я вам не довіряю. Віддайте мені дитину.

Зав отделением был категоричен:

– Из стационара мы ребенка выпишем только тогда, когда минует угроза.

– Тоді везіть в іншу лікарню. У область.

Главврачу, наверное, не хотелось скандала. Мать ребенка была настроена решительно и непреклонно: «не доверяю». Может, она обнаружила, какие-нибудь недостатки в больнице? Начнет жаловаться, приедут комиссии, а любая из них не уедет, пока чего-нибудь не накопает.

– Хорошо, – принял он решение. – Сейчас снарядим машину и отправим вашу дочь в областную больницу. В сопровождении врача. Выпишите все необходимые документы, – распорядился он. – А вы, мамаша, напишите заявление, вам подскажут как…

– Я поїду з нею.

– Конечно, конечно! Это будет даже лучше.

Девочку подготовили к отъезду, ввели ей дополнительно еще какие-то медикаменты, санитарки отнесли ее в машину «скорой помощи». Водитель прогрел мотор, а врач все не появлялся и не появлялся. 

– Да что же это такое? Пойду-ка я его потороплю! – занервничал водитель.

Когда водитель вернулся к машине, не было ни матери, ни ее дочери.

…Менее, чем через сутки Света умерла.

Мария прибежала к нам рано утром, когда мать еще не ушла на работу. От соседки несло перегаром.

– Підіть, може який укол зробите… Весь вечір пісні співали, а потім лоскотати дитину почали. Вона кашляє, а вони лоскочуть – кажуть, що радість – це життя. Як розійшлися усі, ця курва спати вклалася, а дитина води просить. Так за ніч ні разу і не прокинулася. Я за ніч разів чотири вставала, водички подавала… А вранці маманя оділася та й подалася на роботу, а дівчина так жалібно дихала. Нащо її лоскотали?

Мать наскоро собирала шприц, отыскивала какие-то лекарства.

– Я спочатку побігла на роботу, щоб мене ж не шукали… І зразу з роботи – до вас…

Мать вернулась через несколько минут. 

– Света умерла часа два тому назад, – сказала. – Во сколько вы ушли на работу?

– На пів сьомого – до восьми я прибирати повинна була.

Часы показывали пятнадцать минут девятого.

– Чего же сразу ко мне не пришли?

– Та щоб на роботі не лаяли…

– Иди отсюда, зараза!.. – никогда ни до, ни после этого случая я не видел мать в состоянии такого гнева.

В течение дня по городу ползли, обрастая все новыми и новыми подробностями, слухи о том, что мать насмерть защекотала свою шестилетнюю дочку…

На следующий день прямо с утра к нашему Т-образному перекрестку стали стекаться люди. Был воскресный день. Люди собирались кучками, оживленно переговаривались. Тема была одна – мать-убийца. Поприходили соседки, стали вспоминать скандалы, связанные с жестоким отношением к ребенку… Каждый факт обрастал все более и более изощренными подробностями. Стали по- новому истолковываться пророческие слова предводителя секты о том, что девочка больше не будет жаловаться на плохое обращение и что она ни в чем не будет нуждаться … 

Действительно, Света больше ни в чем не нуждалась…

К двум часам дня, когда настало время похорон, на перекрестке было уже до тысячи человек. Все ждали выноса гробика.

Но похороны сорвались. Сектанты, собравшиеся в хатке с утра вместе со своим руководителем, потихоньку-постепенно исчезли. В домике остались только хозяйка и мать. В половину третьего толпа уже представляла собою монолит в полторы тысячи голов. Начали раздаваться крики:

– А ну, покажите нам эту сучку!..

– Ведите ее сюда, пусть в глаза людям посмотрит!..

– Да что там смотреть, ей самой глаза повыдирать надо!..

– Мужики! Ведите ее сюда! Мы ее пощекочем!..

– Та шо її лоскотати? Бити будемо!..

– Живою її у землю зарити, собаку!..

Мать и хозяйка спаслись тем, что поставили гробик с телом Светика поперек входной двери, а сами спрятались по углам. Стронуть гроб с места люди почему-то побоялись…

Кто его знает, как бы развивались события дальше, если бы не «подвиг неизвестного солдата».

…На станции остановился воинский эшелон. Куда и откуда он ехал – дело военное. Но время от времени и воинские эшелоны останавливают хотя бы для того, чтобы вывести солдат из теплушек и дать им команду: «Можно оправиться». Некий сержант, вероятно, команду расслышал неправильно, и решил, что было сказано: «Можно заправиться». Нашел подходящий «источник» в виде станционного буфета или продуктового магазина и «заправился». Под завязку.

Если человек, попавший в незнакомый городишко, уже сыт и доволен, а у него есть еще в запасе часа два, что он делает? Правильно: идет знакомиться с местными достопримечательностями. 

Нашему сержантику страшно повезло: уже минут через десять прогулки зигзагообразным нестроевым шагом по заросшим травой улочкам он обнаружил достопримечательность – толпу в полторы тысячи голов, преимущественно женских, детских и стариковских. При появлении младшего командира толпа не стала по стойке «смирно» и не взяла под козырек. Это сержанта несколько обидело, но он еще стерпел. Выяснять отношения с необученными «салагами» было ниже его достоинства, и он стал искать командиров. Собрав в кулак подогретую спиртным солдатскую (пардон, сержантскую) смекалку, славный советский воин сообразил – начальство там, где больше шума. Туда он и стал продираться.

Вскоре он уже стоял у покошенного заборчика какой-то угловой хатки и пытался разобраться, кто какие команды издает. Команды исходили, в основном, от каких-то не по уставу одетых теток. Сержант попытался сосредоточиться, для чего ему пришлось упереться своей тыльной частью в забор. Забор затрещал, но это сержанту не помогло: команды в своей большей части были неуставными, что-то типа: «Давай її сюди, паскуду!». Мало того, из четырех последних слов бравый вояка понял только первое и последнее. Те, что были в середине, прозвучали непонятно, а следовательно, обидно.

Но, воспитанный в духе любви к советскому народу, каковой сержант был призван защищать, последний решил все-таки сначала выслушать перевод, а потом уж принимать решение.

– Ма-а-л… чать! – рявкнул он команду.

Его наконец-то заметили.

– Йшов би ти, служивий, звідси!.. Не плутайся попід ногами, – попросила его какая-то женщина.

– Мал-чать, я сказал!

Те бабы, которые призывали народ линчевать мать-убийцу, временно переключились на сержанта. Из полусотни луженых глоток сержант за полминуты выслушал столько нелестного о себе, сколько он не слышал от старослужащих за весь период учебки на первом году службы. Бабы в армии не служили и не знали, что значит оскорбить «деда», который третий год тянет лямку нелегкой солдатской службы…

Сержант сорвал свой ремень и захлестнул его на правую ладонь.

– Р-р-разойдись!

Если вы думаете, что это была команда толпе, то вы слабо разобрались в ситуации. Судя по дальнейшему, сержантик отдал команду себе, ибо на последующие полчаса он разошелся не на шутку. В воздухе засвистела тяжелая солдатская пряжка – это бравый сержант ринулся в атаку на тех, кого  согласно им же принятой присяге, должен был защищать. Опять-таки, если бы бабы служили в армии, то и команды не надо было бы, чтобы они гуртом скрутили пьяного младшего командира и набили ему то место, которое по всем педагогическим канонам лучше всего влияет на умственное развитие. Бабы же не только в армии не служили, но и не владели приемами самообороны, за исключением одного, самого главного, под кодовым названием «ноги в руки». 

За полсекунды перед сержантиком образовалось пустое пространство радиусом в десять метров. Это была победа! Кто-то из поэтов бранного дела времен мушкетов и рапир сказал: «Победа нас пьянит и окрыляет, на подвиги зовет и в бой толкает…» (за дословность цитаты не поручусь). Сержанта победа опьянила еще больше – приплюсовалась к спиртному – и, само собой, окрылила. Зов на бой мы не слышали, но толчок на бой увидели воочию: сержант грамотно разделил толпу на три почти равные части (по количеству дорог, отходивших от перекрестка) и пошел в атаку…

Скорее всего, инцидент закончился бы трагически, если бы у сержанта не заплетались ноги… Размахивая над головой ремнем, он гнал одну часть противника по улице. Отогнав на достаточное расстояние – метров триста, возвращался на перекресток, и гнал второе стадо, потом вновь возвращался, чтобы проделать ту же процедуру с третьим. 

Пятьсот человек убегали от одного! А среди убегавших были и нехилые мужики, которые одним ударом могли вогнать разошедшегося защитника Родины на полметра в землю! Но стадо – оно и в Африке стадо! Полчаса один пьяный сержант, вооруженный всего-навсего ремнем, держал оборону перекрестка против полутора тысяч голов противника… И после этого кто-то сомневается в доблести русского солдата?!

Интенсивные физические упражнения на свежем воздухе, оказывается, обладают отрезвляющим действием. Последние несколько минут обороны перекрестка показали, что сержант начал кое в чем сомневаться. Пряжка над его головой уже не свистела, а так – негромко повжикивала… Боевой пыл и азарт и вовсе пропал, когда из-за угла показалась полуторка, резво подъехала к тылам одной из групп и резко затормозила. Из кабины вылез майор, из кузова выпрыгнули два лейтенанта и все трое бодрым шагом направились к эпицентру событий.

Увидев новых баранов, стадо мгновенно сменило настроение. Оттесняя в стороны баб и детей, к перекрестку решительно направились те, которые вдруг вспомнили, что они, извините за выражение, мужики. Кольцо вокруг сержанта постепенно смыкалось – сержант понял, что сражение проиграно… Слева – толпа, справа – толпа, спереди – толпа и три офицера. Служивый оглянулся: сзади – никого. Заборчик, за ним сад-огород, а дальше – такие же сады. 

Что-то в физической подготовке сержантика (по крайней мере, в части преодоления полосы препятствий) подкачало – он сумел преодолеть только два забора: наш и еще один… Не успел он спрыгнуть с забора и углубиться в сад, как на заборе оказались все три офицера. Спрыгнувшие офицеры уступили место первой дюжине мужиков. Следующей порции мужиков человек в пятьдесят уступил забор – он рухнул. Отсутствие препятствия погнало вдогонку за виновником торжества всех остальных… Стадо жаждало мести…

Следующий этап – драка. Все трое офицеров мужественно отбивали сержантика от стада. Толпа бегала по огороду, футболя трех военных постарше, последние своими спинами прикрывали одного, который помоложе. Сопровождаемые тумаками и оскорблениями, вояки продирались сквозь толпу к полуторке. Погрузились в кузов машины, дали водителю сигнал ехать. Но ехать было некуда – толпа окружила машину со всех сторон, по чьему-то сигналу автомобиль стали раскачивать, чтобы перевернуть. Гражданский водитель испуганно выскочил из кабины и стал продираться сквозь толпу. Его приняли за своего и не тронули. Четверо военных обреченно качались вместе с кузовом, выражения их лиц нельзя было назвать мужественными…

Безобразие прекратила какая-то тетка, крикнувшая звонким голосом:

– Шо ви робите? Ви ж дитину вб’єте!..

Стадо остановилось и огляделось. Детей в зоне предполагаемого падения автомобиля не было. Тогда мужики подняли глаза вверх и увидели того, кто незадолго до этого был грозой перекрестка. Молоденький мальчишка с рассеченной губой, заплывшим глазом и распухшим ухом, гимнастерка порвана в клочья… Солдатик уже без погон, без ремня и без фуражки… Маленький, щупленький. Судя по петлицам – танкист, в танкисты только маленьких и брали. Действительно: «дитина». Чей-то ребенок, испуганно моргающий незаплывшим глазом на разъяренную толпу.

А рядом с ним еще двое молоденьких и короткостриженных мальчишек – лейтенантики. Видать, только-только из училища. Им тоже досталось на орехи: у того, что посветлее – на скуле ссадина и оборваны все пуговицы, у другого – надорван на плече рукав. Тоже чьи-то дети… 

Казенную фуражку сохранил только самый старший – майор. Он снял ее с головы, отер рукавом пот с рассеченного лба и сказал:

– Ну вы, мужики, и даете!..

Устало присел на борт и почему-то улыбнулся, рефлекторно пытаясь приладить на место левый погон, висящий на одной нитке…

Эта улыбка еще раз изменила настроение стада. 

– Ты, майор, того… Не очень-то служивого… Ну, подвыпил – дело знамое… Свое он уже получил… 

Лица лейтенантиков распрямились. Тот, который посветлее, тоже улыбнулся – широко, открыто.

– Вы, мужики, на нас зла не держите… что мы вас того… отделали…  

Майор только рукой махнул: чего уж там…

Перепуганного шофера посадили в кабину, кто-то из толпы покрутил ручку, мотор завелся, и машина уехала… 

Сержантику, по всей вероятности, влетело здорово. А зря! По большому счету, он спас от самосуда двух теток, которых никогда в жизни не видел. Стадо на нем отчасти стравило пар агрессивности – вернувшийся к исходной точке народ только-то и набуянил, что выбил в хатке все окна да содрал с крыши добрую половину жести. Ах, да! Чуть не забыл – развалили трубу. Но это мелочи по сравнению с тем, что могло бы произойти…

К шестнадцати часам, наконец, до района боевых действий добралась наша доблестная районная милиция. От толпы оставалось уже человек триста. Четверо милиционеров по-деловому вылезли из «бобика» и направилось к толпе.

– Что тут происходит? – строго спросил лейтенант. – Кто свидетель?

Слово «свидетель» произвело магической действие – через тридцать секунд на улице никого не осталось, кроме милиционеров. Стражи порядка разбрелись по дворам выяснять, что же все-таки случилось в охраняемом ими городке за последние полдня… 

А я ходил по тщательно утрамбованной площадке, которая еще час назад гордо именовалось приусадебным участком, и собирал трофеи. Трофеев было много: два погона – один сержантский с тремя лычками и один лейтенантский с двумя звездочками, две военные фуражки, втоптанные в некогда рыхлую и вспушенную землю, один солдатский ремень с погнутой пряжкой, одна зажигалка, одно водительское удостоверение, горсть пуговиц – военных и гражданских – и пяток монеток разного достоинства…

Пришли мальчишки, помогли мне поднять с земли забор и подпереть его какими-то временными колышками. Посмотрели на утоптанную землю, почесали затылки:

– Придется все снова перекапывать. Ты только погляди, что наделали: смородину всю в землю втоптали, из крыжовника только две колючки осталось… А тут, говоришь, когда-то пионы росли? Царство им небесное…

Прошлись по саду.

Сломана ветка у яблони, ободрана кора у черешни, на сливе-венгерке висит чей-то измятый носовой платок… Меня словно током пронзило:

– Слива! Ренклод!

– Яка слива?

Я подбежал к тому месту, где было недавно деревцо… Пусто! 

– У меня есть лишний саженец, я тебе дам.

– Не в том дело! Его Светик посадила! Еще осенью…

Сбегали в сарай за лопатами. Аккуратно долбили утрамбованную сотнями подошв землю… Откопали несколько изломанных палочек. Все! Безнадега!..

– Пошли, хоть попрощаемся… Сегодня уже хоронить не будут – видите, скоро стемнеет, – сказал Женька.

Но разгромленная и ободранная хатка была заперта изнутри. В нее безнадежно стучался наш участковый. Из хатки – ни звука.

А утром мы пошли в школу, и девочку похоронили без нас…

 

«Дерева, як люди – теж помирають. Тільки людей закопують, а дерева – викопують…»

И еще: и тех и других может втоптать в землю стадо. Как, например, тебя, Светик.

Стадо – это когда говорят о животных. Стало быть, где стадо, там и животные…

___________________

© Кашкин Юрий Иванович