«Кино», которое нам и не снилось…

Мы с  моей женой, Еленой Петровной, дружим с семьей Щербаковых 50 лет. В таких случаях пишут, счастлив, что судьба подарила встречу… Судьбе, конечно, спасибо, а не замечали ли вы: фортуна нас буквально «несет на руках» по жизни, если мы не противимся ей. В отношениях людей складывается в основном то, что и должно было сложиться. И Галя, и Саша были нашими учителями, но они «учили» нас не тому, о чем обычно говорят, а тому, чему нельзя научиться извне, они показывали нам  — своей жизнью – надо всегда быть самими собой и отдавать себя без остатка любимому дел. Во многом у нас  с Леной это получилось – значит, мы «совпадали» со своими учителями в главном…

Первым, кого я встретил, придя на практику в газету «Комсомолец», был огромный бородатый детина. Он сидел за столом и легко выжимал огромную гирю. Поставил ее на пол, начал писать, потом вновь взялся за двухпудовик. Это был Леонид Плешаков – символ тогдашней редакции, «ископаемое» — как называли его болельщики СКА, когда он стоял у  футбольных ворот с громадным  фотообъективом. Теперь все журналисты того «Комсомольца» — «ископаемые мамонты»: Александр Щербаков, Борис Яковлев, Галина Режабек (Щербакова), Виктор Степаненко,  Александр Яковенко, Нелли Егорова… Я  «практиковался» во всех отделах, но больше всего мне нравилось работать с Галиной Режабек. От нее исходило какое-то светлое облучение. Его не опишешь, а можно только чувствовать. Точно так же воспринимала Галину и Елена, которая в то время уже работала в штате редакции, в отделе учащейся молодёжи у Режабек. С тех пор мы считаем Галину Щербакову нашим наставником в журналистике.

 Это было удивительное время. Романтизм нашей молодости совпал с романтикой хрущевской оттепели. Политические химеры не омрачали тогда  нашей  прекрасной юности. Биологическая линия саморазвития совпала с амплитудой государственного оптимизма – такое бывает нечасто. Хотя… и сейчас пессимизм   поздней зрелости совпадает с развалом страны…  Мы исчерпали «утопические искания» времени своей жизнью. Какие вечеринки мы устраивали тогда под видом комсомольских собраний, как бескомпромиссно спорили о стихах А.Вознесенского, песнях Б.Окуджавы. как самозабвенно пели! У нас даже  был свой  гимн – «Шеф нам отдал приказ лететь в Кейптаун» — песня американских журналистов, ни больше и ни меньше. Теперь-то я понимаю, как много значила для нас эта атмосфера искреннего дружества, доверия, взаимоуважения. На новоселье у Саши Яковенко  Роман Розенблит, острослов, балагур  и выдумщик, принёс подарок: новый ночной горшок с пивом, в котором плавали сосиски. И ничего — мы тогда со смехом выхлебали этот горшок. Подумаешь – условность какая… Галя вообще не обращала внимания на условности. «Поступайтесь  принципами, ребята, поступайтесь!». Эти  реактивные слова на прошумевшее письмо Н.Андреевой «Не хочу поступаться принципами» — по сути дела были ее кредо, активным неприятием-противостоянием серым чиновничье-партийным «моделям» запрограммированного  мышления и послушного социального поведения.

Когда Щербаковы  сами получили квартиру на улице Мечникова, меня поразила одна деталь: они свезли свои библиотеки и расставили их по разным стеллажам двух противоположных стен, оказалось: многие книги у них были одинаковыми! Да, Александр и Галина были единомышленниками во всем, и это потом помогало им хранить любовь, тепло семейного очага, в  противостоянии преградам жизни, которых у них было предостаточно. Мне кажется, что Саша Щербаков сыграл  в  писательском становлении  Галины Режабек немалую роль. Великолепный профессионал, знаток литературы, рассудительный, глубокий, спокойный  — Саша «огранивал» темперамент  жены, направлял его. И поддерживал всем, чем мог в нелегкие времена её медленного, долгого движения к  высокому успеху. Неслучайно она всегда доверяла его художественному вкусу. Он был её самым первым  читателем –  внимательным и заинтересованным. Сколько раз я наблюдал, как проявлялась Галина благодарность. Даже когда его настигала обыкновенная простуда, она рассказывала, как лечила его популярным «Фервексом» с интонациями настоящей сестры высшего милосердия. А уж когда он заболел серьезно, она буквально поставила его на ноги любовью и заботой. Тем же, естественно, отвечал ей и он. Она писала, что журналистика и писательство — два разных типа творчества. Журналистика  «кормится» фактами, художественное творчеством «дышит» фантазией автора. И журналистика, мол, только мешает писателю. Но журналистика дала ей возможность и место для отталкивания от одномерного мира официальной информации  в «страну реальных грез». Недаром же она признавалась, что в своих журналистских материалах иногда немного «присочиняла» — так проклевывался в ней будущий писатель. и даже скорее не фактически, а энергетически. Так в ней начинал «шевелится» ее  неугомонный талант. Это было самое то, употреблю  ее любимое выражение. Но она никогда не «чернила» журналистику и была по-своему благодарна ей. В жизни вообще нужно быть благодарным всему, что с тобой случилось. У неблагодарных нередко остается в ладонях горстка пепла…

Я всегда удивлялся, как  близко она может принимать к сердцу чужую боль и заботы. Как реактивно  клокотала в ней заинтересованность в правде, искренности, нетерпимость ко лжи, несправедливости! Вспоминается случай. Одним из первых её заданий, которые она мне поручила, было – написать репортаж из приёмной комиссии в университете. И вот я, студент-третьекурсник, уже  вдохнувший  сладкого  редакционного  воздуха, где меня приняли как своего, с удостоверением корреспондента гордо иду в альма матер. А там меня «отшила» какая-то девчуха- секретарь — не дала нужную информацию.  Галя приняла это как личное оскорбление. Нужно было видеть, как она взвилась: «Ну, я им сейчас покажу!»  Чинушество, хамство были её «личными врагами», вот только не знаю, какое номер один, какое  — два.

 «Писать нужно о том, что в тебе кричит». Это, правда, она говорила о литературном творчестве. Ещё она любила словечко «заглотнуть». Но глотать ей  было ни к чему. Все и так пристрастно булькало в глубоком и горячем «кратере» её мировидения.

­­­Когда я просматривал её старые публикации в «Комсомольце», то только  теперь обратил внимание на их стиль и язык.  Уже тогда в Галину Николаевну все было «заложено», все ярко пробивалось: и резкость ума, и острота глаза, и широта души, и доброе озорство.  И росло это все, как трава на старых трамвайных путях, вопреки  общественным  прополкам.  Только видеть  этого  мы, её коллеги, тогда  еще  не умели…

А вот опыт  маститого писателя чувствуется в  современной  публицистике  Щербаковой в каждом слове. Я не раз перечитывал её интервью – надо сказать, столичные журналисты баловали свою любимицу. Как плотно, ёмко, образно и одновременно глубоко и оригинально умела она говорить! Вспоминается случай: я захотел записать беседу с ней. Достал свой магнитофончик, и вот беда -он вышел из строя. Ну, такое у меня бывало не раз, думаю – не пропаду, все-таки – профессиональный радиожурналист. Решил записывать от руки живой разговор. И я столкнулся с тем, как  же трудно мне было фиксировать этот нестандартный сверкающий каскад мыслей, метафор, неожиданных речевых поворотов…

Её публицистика была органичным продолжением её художественных текстов. Она спускалась тогда с подмостков «кукловода», выходила из-за ширмы.  И  раскрывала то, что «паковала» в своих замечательных романах и рассказах – свои пристрастия, привязанности и острые нелицеприятные оценки. Поэтому я с такой радостью ждал выхода в свет тома с ее публицистикой и интервью. И спасибо  Александру Сергеевичу Щербакову, который  подготовил эти дорогие для всех любителей творчества Галины Николаевны  материалы.

Я уже написал этот очерк-воспоминание, когда в Ростов пришла  новинка – эта самая книга  статей, интервью, заметок — «И вся остальная жизнь». Я не могу оторваться от её страниц. В ней заключался для меня один из последних, но, пожалуй, самых важных уроков  Г.Н. Щербаковой.  Я понял: по строчкам  серьезного, глубокого писателя нельзя скользить глазами. За их краткостью, внешней броскостью – точность наблюдений, оригинальность размышлений. Книга будила мысль. Открывалось что-то новое, что-то хотелось дополнить, с чем-то поспорить…  Она звала и учила думать. С ней интересно, и что важно — продуктивно было продолжать непредсказуемый  диалог. И то: настоящий писатель пишет книги своей кровью, так их и читать — то надо всем своим существом. Более того, перечитывать вновь и вновь. Сейчас  стоит буквально вселенский шум и гам: читать, мол, из нынешней  литературы ничего. Ой, ли! Господи, ну, а уж если вы так видите, тогда  читайте нашу великую классику. Она никогда не стареет, в ней бездна мудрости, настоящий кладезь для ума и чувств. Так читала всю свою жизнь А.П. Чехова Галина Щербакова.

Как мы любили наши коньячно-водочные чаепития под маринованные грибки на  маленькой московской кухоньке Щербаковых, с коллекцией пустых заграничных бутылок на шкафах и  декоративными, «полулетающими» тарелками на стенах. Но мы отдавали предпочтение не «политической кухне». Она обожала вспоминать: друзей, знакомых, ушедшую юность! В последнее время  ее буквально преследовали сценки из её военного  донбасского детства… Словно она с чем-то недорасчиталась, недосказала того, что стала понимать тогда, когда жизнь подошла уже к самому концу. О, это высшее знание – свидетельство высшего, уже не земного  озарения.

Галя, нередко  рассказывал забавные случаи из своей творческой биографии. О том, например, как задумывались «Яшкины дети», или как приходил к ним Д.Быков за рассказом, который Галина Николаевна так и назвала «Рассказ для Димы».  Эмоциональный, крупно-неуклюжий раблезианец он едва поместился в их узком коридорчике, завешанном рисунками внучки. Галя вспомнила однажды, как стала писать детективы. Дело было на даче, и  к ней обратился их сосед, коллега Саши по «Журналисту», В. Кузнецов: «А тебе слабо написать детектив?» Они поспорили, и она выиграла пари. И ее «романы про убийства» стали прекрасной художественной прозой. Она ломала жанр современного пошлого детектива через свое  «колено» мастера  серьезной прозы, и у нее это отменно получилось. Да иначе и выйти не могло.

Назовите мне, пожалуйста, другую писательницу, которая добилась бы такого успеха в «формате» классической русской прозы – в каждом крупном магазине стоит полка с изданиями Г.Н.Щербаковой. А ведь писала она без  спекулятивных поп-прибамбасов на потребу избалованной публике, до отвала накушавшейся нашей  тлетворной телекаши.

Как многое говорил о ней её рабочий кабинет и особенно стол! На стенах – живописные миниатюры со сказочными эльфами, эстампы с экзотическими насекомыми,   графика с полумистическими сюжетами. На столе: загогулины сухих веточек в вазоне, какие-то камешки-амулеты,  особенно дорогие сувениры…  Литературные новинки, подаренные книги. И листы бумаги, исписанные крупным круглым почерком «ясновидца душ». Она писала только ручкой. Теперь я понимаю: этот коллаж письменного «станка» был  островком спасения – позднеромантическими кущами её духа. Этот фантастический пейзаж противостоял будням серой улицы, хищным  житейским  вещам-обыденностям, злополучного века, которые окружали её дом  в Москве на  Бутырской улице, далее – везде…

Как-то она спросила меня: «Слава, а ты давно перечитывал «Мелкого беса»? И когда мы стали говорить об этом  странном романе, она сказала: «Вся классическая русская литература  рассказывала нам о человеке «головы и сердца», а  Ф.Сологуб впервые показал нам его «ниже пояса». Мне кажется, неслучайно, она заговорила об этом. А кто же были её герои? При её жизнелюбии реальное наше бытие  для неё было таким возбудителем, что она рисовала мир, с которым хотела «рассчитаться». Она не поднимала своих героев, но и не опускала их. Да и куда денешься от жизни? Мне думается, что глубокое художественное осмысление обычной жизни –  и есть её стихия. Она любила-ненавидела своих героев, обывателей в лучшем смысле этого слова. Так ведь и Александр Щербаков назвал свой прекрасный интернет-журнал «Обыватель. Страж здравого смысла».

Однажды она сказала мне: «Ты знаешь, последние письма Чехова не уступают его поздним рассказам». Чеховым она «оправдывала» свои  поздние творческие искания.  Она  словно вела с ним внутренний диалог. Навсегда запомнилась мне её фраза: «Если Бог не всандалил в человека ген любопытства (речь шла об интересе к чтению), то лучше его и не трогать». Мне кажется, она вплотную подошла к мысли, что человека вообще лучше не трогать. Все великие русские писатели-мыслители были учителями жизни: Н.Гоголь, Л.Толстой, Ф.Достоевский – строили свои учения, концепции переустройства мира и человека. А Чехов – нет. Он изображал жизнь такой, какая она была.  Я давно убедился в том, что, действительно, человека нельзя исправить, его надо принимать таким, каков он есть. И творчество Щербаковой еще раз убеждает меня в этой концепции. Таким человек создан природой. Сколько дров наломали люди в политических и иных попытках переустройства жизни с благими  воспитательными целями (один социализм чего стоит!). Противоречие жажды любви и жажды самой жизни («Как хорошо и  вкусно жить!») – и  ее  великой обыденности, с её мелкими страстями, заботами, надеждами и создали блестящий, яркий мир «вселенной» Галины Щербаковой. И еще одно наблюдение:  в плотном, влажном, пульсирующем дыхании языка Щербаковой отдаленно чувствуется  В.В.Розанов.

Я всегда поражался – она никогда не говорила общих слов, тем более – банальностей. Она во всем была неповторимо индивидуальна. Для меня Галина Николаевна —  выдающийся писатель не потому, что ее произведения переведены на иностранные языки, даже китайский, не потому, что она  постоянный автор высокочтимого и почитаемого высоколобой  интеллигенцией «Нового мира» и лауреат его премии, не потому, что её творчество  серьезно, на уровне научных изысканий, изучают в Европе. Для меня писатель начинается с языка: инструмента, сущности и души литературы. Н.Гоголь, Ф.Кафка, А.Платонов, М.Шолохов… Для меня  Щербакова — в этом «моем ряду». Я могу читать её с любого места, как «Мастера и Маргариту»  М.Булгакова. И наслаждаться этим удивительным калейдоскопом  неожиданных деталей, словечек-заковык, неповторимых, ароматных черточек, через который она внимательно и заинтересованно рассматривала нашу  несуразную жизнь. Её «поток жизни», её «языковая игра» — уникальны.

Не забуду, с каким восхищением читал я автобиографическое предисловие к одному из томов её избранного. По-моему, таких иронических и в тоже время драматических собственных жизнеописаний не создал никто. Обогащенный самоиронией текст блистал, переливался как свежий наст под северным солнцем. И за каждым словом проступало её  внутренняя готовность  оценить  сходу,  нестандартно любую  конкретную ситуацию, – всё  воспринималось ею так естественно, словно в ней всё уже  было готово   к такому импровизированному общению. Она  была  так  «устроена», жила всем  этим органичным мироощущением, которое и составляло суть её внутренней, а значит, и художнической жизни. У неё в прозе был такой запас энергетики, что она «перехлестывала» через край, т.е. существовала не только в самих словах, в их органичной связи, но и между словами, и между строк и вообще «окутывала» весь текст.

Любой талант  —  загадка.  Стократно прав Ван Гог, говоря, что «всё решает темперамент». У неё была мгновенная реакция, точная и тонкая ирония, схватывающая существо дела. Вспоминается такой случай: я лечил катаракту во Всесоюзном институте глазных болезней в Москве. И кому бы  я ни говорил об этом, все в один голос спрашивали, как заведенные: « — У Фёдорова?»   (Обратите внимание на то, как действуют  на человека клише СМИ). Когда я сказал об операции Галине, она (полуотрешенно) : « — У Фёдорова?»  Я ( удивленно-возбужденно): «Галя, и ты!?» И тут последовала незамедлительная  торжествующе-озорная реакция: « У нас в стране если и есть что-то хорошее, то — в единственном числе». Это, между прочим, любопытная задачка для психологов. А психологом она в своих   полифункциональных, остросюжетных произведениях была превосходным. Да, собственно, без психологии и писателя-то настоящего нет.

В одной из опубликованных наших бесед, я спросил  Галину Николаевну:

—  «Работа писателя – это всегда и выявление собственного «я». Для этого существует немало художественных способов. Какие из них ты предпочитаешь?

— До перестройки у нас  существовала совсем другая литература. Я была сочинителем историй. Была сцена, я и мои персонажи. Мне было интересно придумывать своих героев, заселять ими сцену. Я была водилой,  дергала их за ниточку. Были палец, нитка и куклы. А меня не видно, как в кукольном театре.

— Так ведь актеры исполняют чужой сценарий, разыгрывают уже описанные кем-то и известные актерам ситуации, да и зрителям  порой — тоже. А в твоем «театре»?

— А я дергаю ниточки по своим правилам. Поступки героев разыгрываются впервые здесь и сейчас. Никто не знал, что это — я.  Я была свободна в творчестве и через героев освобождала себя. Прикрываясь ими, я одновременно наполняла их собой. Писать о себе? Я стеснялась: кому это интересно? Но происходила эволюция, внутреннее дорастание, потом во мне что-то сломалось. Мне гораздо интереснее стала я сама. И мне захотелось на страницах книг стать собой. Это работа без лонж, под куполом цирка.  Можно и сорваться. Здесь есть риск самооткровения.

—  В твоих произведениях все чаще появляется ирония. Это способ познания, самозащиты или что-то другое? Как она работает?

 — Это трудно растолковать. Значит, в какой-то степени происходят изменения во мне самой. Ирония – способ показать более откровенные вещи. Ведь я смеюсь и над собой. «Куклы» и «ирония» — разные способы прикрытия себя».

Галя никогда не сетовала на свою творческую  судьбу, хотя всегда с горечью вспоминала годы вынужденного молчания, когда «работала в стол» и боялась выглядеть в глазах детей неудачницей. А потом пришла пора признания и славы. Пришло время  раскрепощенной  литературы, эпоха новых слов, новых надежд, заблуждений и иллюзий. Но мне кажется: то, что  контрасты её житейской, творческой биографии  в советские и постсоветское времена, так разительно  отличавшийся  художнический  опыт,  столь разные возможности  самовыражения  — только плодотворно обогатили её.

Она не принимала советскую власть, нашу прежнюю донельзя запрограммированную, заштампованную жизнь  — со всей  своей эмоциональностью, но эта жизнь  стала для нею трамплином к её же непримиримому отрицанию. Полёт помогал самостоянию? Диалектика способна и не на такие чудеса! Ибо  Галина Щербакова была человеком необыкновенно цельным, преданным своей идее.  И, что особенно важно, — честным. Она не приняла и жизнь современную. « Я не хочу идти в ногу с этим временем, оно мне не нравится так же, как не нравилась коммунистическая партия», — сказала Галина Щербакова  в одном из  своих интервью.

Возможности новой  бесцензурной литературы только усилили её основное природное и самое ценное  качество —  она была писателем-художником. Она не размышляла, не описывала, она показывала и события, и поступки своих героев через действия, детали, «подробности мелких чувств». И делала это превосходно!

А ведь если задуматься по глубже, то советская власть не виновата в своем «поведении». Так жестко и однолинейно действовать её заставляла идея. И все критики советской власти почему-то не говорят о главном —  об этой самой идее, которая уходит корнями в  фантазии  достославных французских  утопистов-просветителей. Ведь никто иной, как Руссо провозгласил неумирающий и ныне лозунг: «Свобода, равенство, братство», звучащий ничем не хуже, чем мысль о «светлом будущем». Утописты-моралисты  учили: люди приходят в жизнь равными, их нужно  только воспитывать и  тогда наступит царство всеобщего благоденствия. !?!?!? Идеология марксизма стоит на этом.  И бесы-революционеры  в России-СССР стали врубать эту идею в жизнь топором. И тогда  сама действительность как могла стала сопротивляться этому.. Да, не забыть бы  и о людях, которые  эти идеи  двигали в  реальную жизнь. Откуда взяться такому количеству «святых», когда их и по штучно что-то не очень видать? Идея, которая была навязана России извне, стала драмой страны, трагедией для  миллионов людей. Более того, это противоречие больно бьет и по нам, уже в наше  время. Ведь люди- то не изменились, они остались прежними!  Они вообще, если  и меняются, то настолько медленно, что при наших скоростях это практически можно не брать в расчет.

В этом водовороте страстей, в этой драме идей, трагедийности самой жизни Галина Николаевна Щербакова стояла за  честность, боролась за человека высоконравственного и всегда защищала любовь, которую она видела тоже диалектически, так как любовь  может нести и беду, и даже порой ненависть, хоть «от беды любви не ждешь».

В размышлениях о творчестве Г.Н.Щербаковой все говорят о том, что любовь —  ключ к её  произведениям, стержень, на котором она проверяет человека. Да и сама она  повторяла, что пишет в основном о любви. А что такое любовь? Что имеется в виду под этим всепобеждающим чувством? Разумеется, речь  в первую очередь идет о сексуальном влечении  —  романтическом в юности и  «губительной страсти»  (Б.Окуджава) взрослого  человека. Так, со всесокрушающей мощью заложила  природа в человека побуждение к продолжению рода – свою главную стихийную задачу. И так  райски-сладостно обустроила чувственные переживания, что человек теряет  и одновременно находит свое истинное лицо и нутро в облучении любовным влечением. Вот  тут-то и возникает бездна соблазнов показать человека в его этом самом «закрыто-раскрытом» состоянии, когда он перед тобой как на блюдечке с голубой каемочкой.  Плодотворнейшие соблазны надо сказать! Но  это – и сложнейшая задача, требующая подлинного таланта. И эту задачу Г. Щербакова решила  тоже блестяще. И потому она  —  классический   реалист чеховской школы, в самом лучшем значении этого слова. Ну, а где берега её реализма читатель должен определять сам…

Ах, как я жалею теперь, о том, что  о  некоторых  экзистенциальных проблемах творчества мы так и не успели поговорить. От жизни, как и от любви, беды тоже не ждешь…

Галина как-то сказала: «Я бабушка политическая, хочу досмотреть это «кино до конца»». Галя, Галя! Это «кино» нам досмотреть не дано. Но главное в нем, как мне кажется, мы всё-таки поняли. «Мы успели сорок тысяч всяких книжек прочитать и узнали, что к чему и что почем и очень точно». Наш любимый Булат Окуджава нас никогда не обманывал и в заблуждения не вводил. Но кто бы мог подумать, что судьба «покажет» нам такое  социально-политическое кино, какое нам и не снилась в золотых наших юношеских снах.

Во время наших встреч  я иногда фотографировал. Последний раз меня подвел аккумулятор. Когда я стал делать снимки, оказалось: с каждым кадром все словно потухало. Четко: она сидит за столом, развернув газету со своим рассказом «Бабушка и Сталин». Менее четко: Галя обнимается  с Леной. Еще менее четко – с  нашей внучкой Сашей, которую Галя особенно любила. (Мне казалось, ею она сублимировала сложнейшие  проблемы в отношениях со своими детьми). И вот, наконец, Александр Сергеевич снимет меня  с Галиной Николаевной на диване. Она положила мне голову на плечо, и смотрит, как будто, из какого-то далёка-далека  —  всё расплывалась в зыбком полутумане. Она словно «уходила» от нас…

На могильном камне Жана Кокто — надпись: «Я начинаю…»  Надгробная плита Галины Щербаковой встречает печальных посетителей  каскадом необыкновенно живых портретов… Её книги, отделённые от автора, начинают жить другой жизнью. Галина Николаевна Щербакова вернулась в них, осветив тексты  не только  выдающимся талантом, но  теперь уже — и всей своей удивительной жизнью.

Перечитывая это эссе, я поймал себя на мысли: а ведь я пишу о ней, как о живой. И это действительно так: она жива и для меня, и для многих ее благодарных читателей.