Письма о жизни и времени. Письмо пятое. Дожитие и старчество

   Ты удивляешься слову старчество? Не старость, не стариковство, а старчество. Это слово родилось, когда я узнал, что в нашей с тобой родной стране есть термин – экономический, социальный, возрастной, чёрт знает, какой ещё – годы дожития.

Так вот, назначенные мне страной годы дожития я прошёл. И что дальше?

В том-то и дело, что ни страна, ни я не знаем, что же дальше?

Ты – пенсионер и тебе выделено время дожития. Ты переступил назначенный тебе порог и власть грозится: — кто не спрятался, в смысле, кто ещё не убрался, тот ест не свой хлеб, тот чужой кусок заедает!

— Ты, жующий! – негодует и гневается власть, — тебя быть уже не должно! Ты снят с довольствия! Боливар не вынесет двоих! А потому – пошёл вон!

А если ты ещё не затуманенный склерозом старичок, не только жующий, а еще и думающий, и, не приведи Господь, требующий и хотящий?!

А никакого значения это не имеет и иметь не должно. Всё равно и ты, и твоё время – это – старчество, это – дожитие.

Ну, ладно, если бы речь шла о каком-то, пусть даже и немалом, числе завтра умирать не собирающихся людей. Но ведь у нас есть большие людские скопления, которые сами ничего не могут изменить в своей судьбе. Кроме больных, детей, бедных, осужденных и заключенных это и мы с тобой, в основном, советской ещё выделки пенсионеры со своим, непригодным для жизни других, воздухом эпохи. А мы, видишь, дышим и продолжаем жить. И не уложились мы, жизнелюбивые и несознательные, в отпущенное нам время дожития, а остались забытыми и нелепыми реликтами в своей среде обитания, со своим состоянием ума и души, со своим миропониманием и мироощущением.

И что с нами теперь делать?!

Ну, ладно я. Я книжки пишу, у меня есть ежедневный смысл существования. А другой, вышедший на пенсию и утративший свою коллективно проживаемую жизнь?

Вопрос, замечу, совсем непростой, потому что около нас остаётся великое множество других, кому ещё хуже, чем нам с тобой. Протекание их жизни идет в условиях непрекращающейся невзгоды, когда люди перестают принимать участие в жизни, которой живут. Да и как примешь, если каждый четвертый живет за чертой бедности.

Недавно листал книжку одного великого старика. Цитирую: «Надо сказать правду, в России в наше время очень редко можно встретить довольного человека (конечно, я разумею исключительно культурный класс, так как некультурным людям нет времени быть недовольными). Кого ни послушаешь, все на что-то негодуют, жалуются, вопиют. Один говорит, что слишком мало свобод дают, другой – что слишком много; один ропщет на то, что власть бездействует, другой – на то, что власть чересчур достаточно действует; одни находят, что глупость нас одолела, другие, что слишком умны мы стали; третьи, наконец, участвуют во всех пакостях и, хохоча, приговаривают: ну где такое безобразие видано?! Даже расхитители казённого имущества – и те недовольны, что скоро нечего расхищать будет. И всякий требует лично для себя конституции…»

Не про сегодняшний ли наш денёк сказано, хотя и сказано бог знает как давно?

Об этом и о многом другом мы говорили с тобой, когда затеяли разговор о судьбе поколений. Зацепился я тогда за мысль, которая, наверное, давно во мне сидела и только ждала выхода. О раздрае поколений, о драме нашего поколения, оставшегося одиноким, никому ненужным осколком ушедшей, погибшей, умершей цивилизации.

В наши годы юности, — уточнил ты, — что, было по-другому?

— Совсем по-другому. Два, а то и три поколения стояли на одном фундаменте, жили на одном духовном, моральном, душевном, социальном материке.

Были мы одинаковы в восприятии жизни, её радостей и невзгод, были мы одинаковы в богатстве и в бедности, мы пели одни и те же, общие для двух-трех поколений, песни, они одинаково нам принадлежали, одинаково нами воспринимались и ценились.

— Пример?

— Любой. «Мне кажется, порою, что солдаты…», «… день победы порохом пропах…» Да хотя бы вот эта ужасающая простота – «жила бы страна родная и нету других забот…» А дальше – всенепременнейшая – «там вдали за рекой», «темная ночь, только пули свистят…»

— Книги?

— Мы читали одни и те же книги, передавали из рук в руки одни и те же журналы, тексты, статьи. Бродский, Солженицын, Симонов, да хоть слепой текст Камасутры. Плюс журналы, западная, японская литература, там, Акутагава, Абэ, Стейнбек, Хемингуэй, Апдайк. У нас были одни и те же концерты, картинные галереи, спектакли, кумиры, герои. Аксёнов, Высоцкий, Окуджава, Визбор, кое у кого – Галич. Всё, точка. Ибо в этот джентльменский набор укладывались все самые смелые помыслы и мечтания. И от того, что они были одной и той же сигнальной опознавательной темой – «свой – чужой», это цементировало и людскую дружбу, и взаимопонимание, и единство поколений: — ты и я – мы одной крови…

И, вот, всё, пришёл конец этой оптимистической трагедии. Мы, наше поколение – вымираем. Со своей нищенской пенсией мы выдавливаемся из жизни – неглупые, начитанные, законопослушные, совестливые, но категорически не понятые новыми поколениями. Между поколениями пролегла пропасть. Поколения исповедуют разные веры, молятся разным богам, разговаривают на разных языках. Я с трудом представляю, да нет, я этого даже представить не могу, что могло бы собрать нас за одним столом? Ну, допустим, похороны. Так ведь и там мы окажемся в разных компаниях, с разным проявлением чувств и эмоций. Нет, образовавшуюся пропасть никогда, никому перескочить не удастся.

Говорю же – синдром выгорания, которому – каждое по-своему – противостоят поколения. 

И наше – пока ещё держится. Хотим мы того или не хотим, но проверку эпохой мы прошли. И портрет свой нарисовали и потомкам оставили. А как потомки распорядятся подарком – это их дело. 

А наш портрет, даже не столько наш, сколько тех, кто шёл пораньше и впереди нас, он прост и аскетичен. Люди были и оставались людьми при всех обстоятельствах жизни, как бы она – их жизнь – ни складывалась, а складывалась она – не приведи Господь.

Люди, о которых я сейчас говорю, никакой роли про себя не играли, им некогда было, и незачем, и не для кого играть – им надо было жить и выживать. Как нашим матерям. Каждой – на своём месте. И жизнь, и сами они – всё на виду. Деваться некуда. Живу такая, какая есть. Про отцов сказать нам нечего – они убиты в самом начале жизни. Хотя нас зачать успели. И это, кажется, всё, что они смогли успеть.

Поколение жертвенного жития.

Но не забудем при этом, что у поколения – особенно у родившегося в начале века того – были основания. У тех, кто в жизнь пришёл вслед за ними, то есть у тех, кто родился при новой – бесовской – власти,  подобных оснований уже не было и быть не могло.

А потом пошли и мы. И дошли до старчества.

Старчество, — как понимаю его я, — это и наше наглое желание жить и не играть отведённую нам роль балласта или человека за бортом.

Спорить не приходится, этап угасания – самый мучительный этап жизни.

С возрастом остаётся всё меньше и меньше радостей, которые вчера ещё можно было выудить, выхватить из стремительно несущегося потока жизни.

И не скрыть от самого себя, что радость жизни уходит. Не уходит, — улетает!

Всё пошло очень быстро, полетело, посыпалось. Тот случай, когда время становится тобою…

Ты просишь бросить гирьку и на другую чашку весов?

Бросаю.

И признаюсь тебе, что в последние, зрелые годы дожития я нашёл себя того, о существовании которого раньше и не догадывался. Я не остался, а стал самим собою, а немногие близкие мне люди – и из ушедших, и ещё живущих – стали частью меня.

Это придаёт смысл моему существованию после потерь, опустошивших и обессиливших душу.

Так она устроена, наша жизнь. Трагичная и фантастическая сама по себе, она состоит из подробностей, которые делают её личной жизнью, а нас, собственно, людьми.

Сохранить свою приобретенную, завоёванную, выстраданную – называй, как хочешь – свободу – вот сверхзадача моей старости и времени старчества. Не сохраню, сломаюсь, значит, возвращусь в рабство.

Тут, на этом поле, можно много мудрых мыслей и афоризмов и найти, и посеять. Например, приказать себе жить высокими чувствами, которые спасут и не дадут упасть в пустую, брюзжащую, а то ещё хуже – растительную, равнодушную старость.

Есть на этот счет одна – за авторством Орианса Фаллачи – достаточно оригинальная мысль, мол старость – это победа, знак удачи, потому что альтернатива ей – кладбище. Только старость преподносит тебе такой дар, как полная свобода. 

На второй части я малость стушевался, потому как плодов в виде полной свободы я от своей старости не вкушаю.

Но попытаемся и мы со своей колокольни всё-таки посмотреть на описываемую ситуацию. Вот я прочитал в листке отрывного календаря заключение каких-то умников, то ли озорников, которые возраст после шестидесяти определяют как период подготовки к смерти, как «узелковый период». Это когда человек собирает в узелок всё достигнутое. Заключение, пожалуй что, и верное.

Лично я собираю два узелка. В одном – остатки моего прошлого, в другом – зыбкая рябь текущего бытия.  Но как бы то ни было, а кое-что в узелках имеется. Б?льшая, чем когда либо, внутренняя свобода, потеснившая, а то и совсем выдавившая из нутра раболепие, угодничество, приниженное положение слуги, обслуживающего самодовольного и капризного хозяина.

По мере того, как я всё больше теряю интерес к окружающему меня миру, и всё больше чувствую интерес к собственным внутренним переживаниям, иной раз кажущихся абсолютно беспричинными, я представляю свою старость как побег – спасение от окружающего зла, да и от себя тоже – еще недавно – громкого, беспечно-бездумного.

Потому всё чаще обнаруживаю в себе тяжелую неприязнь к себе прежнему, когда был шумлив, многословен и глуповат.

Возраст заявляет о себе? Да помню, читал, что сорок лет – это и есть последний возраст острого восприятия мира человеком. У меня эта планка, возможно, сдвинулась к шестидесяти годам. Это возраст, когда я сам себя стал осознавать по-настоящему.

У Гумилёва что ли вычитал, что каждый человек имеет конкретный, не изменяющийся с годами, истинный возраст, не зависящий от паспортных данных? Ты себя ощущаешь так, как ты мыслишь, а биологический возраст, точно, не совпадает с реальным.

Красивая гипотеза, ничего не скажешь. У неё много сторонников. Один утверждает, что под старость чувства не притупляются, а наоборот, обостряются, человек становится более впечатлительным. Другой возражает, де, с возрастом его перестали интересовать плотская любовь и политика. Третий советует принимать жизнь такой, какая она есть, людей, какие они есть. Это и есть, мол, условие, как будучи пожилым человеком, не превратиться в вечно всем и всеми недовольного, отвратительного старика.

Хорошие советы, пока их, как одёжку, на себя не примеришь. Я, например, так и не научился относиться снисходительно к глупости, не стервенеть от хамства, не принимать всерьёз мелодии крысоловов с дудочкой…

Многому не научился, а теперь уже и не научусь. Но и кое чему бесценному всё-таки научился. Вот я только что рассуждал об истинном, не паспортном, возрасте. А дело-то не в нём, а в душе! Это у души нет возраста. Это она существует в одном состоянии, в своей изначальной, неизменной сути, данной человеку при рождении, данной раз и навсегда – от первого до последнего вздоха.

Я в своей старости сижу как боец в окопе и пытаюсь добиться невозможного – сделать это сидение более-менее сносным.

Конечно, смешно, конечно, мальчишество. Но надо же, чтобы человек где-то остановился, закрепился и удовлетворился тем, что у него есть. Синявский на этот счёт откровенно признавался, что с определенного момента он стал жить не для удовольствия, а чтобы что-то сделать.

В заботах о завтрашнем дне меня больше всего занимают мысли о средствах к существованию, состоянии здоровья, способности к творчеству. Вот если бы была, если бы нашлась страна, которая гарантировала бы мне и моей небольшой семье сносное существование и поддержку в названных надеждах – желаниях, я бы уехал туда не задумываясь. Хотя и понимаю, что это означало бы умереть не только для моей родины-страны, а для всего необъятного мира моей жизни, которая, что ни говори, была животворной и – в редкие мгновения – даже и счастливой.

А, может, и зря я так фатально настроен? А вдруг окажешься и незабытым, и в какой-то счастливый час кто-то скажет о тебе слово, или вспомнит при случае и добавит, что последние, ну, например, десять – двенадцать лет живет имя рек, ну, допустим, в Новой Зеландии. Вот и не умер ни для страны, ни для людей.

Иногда я кокетничаю со старостью, мол, я не старый, а пожилой пока что человек. И что я знаю, что в молодости надо делать то, что хочется, а в старости не делать того, чего не хочется. Хотя и понимаешь вполне, что первое – практически невозможно, второе – неимоверно трудно.

Внешне это выглядит достаточно запутанно и драматично. Иногда, например, мне встречаются люди, до встречи с которыми я даже не знал, живы ли они. 

Иногда непомерной душевной тяжестью я ощущаю свою ответственность проживания жизни за другого.

Но сильнее всего меня занимают перемены внутри себя. Моя даже не тяга, а растущая потребность в молчаливом, сосредоточением раздумье; моя склонность к печали по пролетевшей жизни. Я ведь, совсем, кажется, недавно даже и подумать не мог, что буду жизнь доживать молчаливым стариком, что в моём доме поселятся ещё и молчание с одиночеством. Я настолько исполнен одиночества, — вычитал я у Эмиля Чорана, — что любая встреча для меня – Голгофа. Для меня пока, к счастью, голгофского уровня чувствования нет. Но замечаю я, как всё больше, всё чаще встречи со многими и многими становятся для меня по-настоящему обременительными. В принципе, я давно уже чувствую себя более-менее нормально именно в состоянии меланхолического одиночества.

Каким бы я в старости хотел видеть себя?

А, вот, помню фотографию Паустовского. Он сидит, подавшись вперёд, упёрся подбородком в мосластые, узловатые руки, сжатые в кулаки, смотрит исподлобья. И этот взгляд! Изнутри. Читающий и пронзающий время. Обращенный прямо к тебе и на тебя. Вот такое лицо я хотел бы иметь в старости. Оно бы и означало также, что старчество, о котором я здесь рассказываю, не победило, не поглотило, не унизило, не сломало нас.

Я продолжаю думать о жизни, как о неразрывном процессе. И это думанье становится главным делом моей жизни, само становится жизнью. 

Несмотря ни на что, хорошей, желанной жизнью.

_____________________

© Ерохин Николай Ефимович

 Предыдущие выпуски серии «Письма о жизни и времени»:

Письма о жизни и времени. Письмо четвертое. Жизнь. Фрагменты

(№9 [227] 24.05.2011) | Общество

Письма о жизни и времени. Письмо третье. Личность. Муки рождения

(№8 [226] 01.05.2011) | Общество

Письма о жизни и времени. Письмо второе. Коннотация рефлексии

(№7 [225] 15.04.2011) | Общество

Письма о жизни и времени. Письмо первое. Поговорим о смысле бытия…

(№6 [224] 01.04.2011) | Общество