Tabula rasa
***
Диктат языка начинается с табула расы
и школьной привычки обгрызть то, что держишь в руках,
с невнятной, крылатой, едва оперившейся фразы, —
стряхнув твои вздохи, эпитеты, блёстки и стразы,
лучом неподкупным и строгим ложится строка.
Симфония звуков, оттенков и запахов лета,
тебе одному предназначенный смайлик луны…
На лживый вопрос не бывает правдивых ответов,
и снова вернётся с жужжащим нытьём рикошета
унылая правда твоей ницшеанской страны.
В глубинах фрактальной мозаики листьев каштана
проступит на миг – что сумею, в себе сохраню,
увижу, где хуже – да видимо, там и останусь.
Сбегу – мир не выдаст однажды открытую тайну,
она не случайно доверена мне — и огню.
Но сколько ни лей эталонную мёртвую воду,
ничто не срастётся – и дальше пойдём налегке.
Ни Чёрная речка, ни Припять, ни Калка, ни Волга
нас не научили – что ж толку в той музыке колкой,
тревожным рефреном пружинящей в каждой строке?
Порталы закрыты, здесь каждый в своей параллели,
— но слабенький звон несквозной переклички имён…
Со скрипом немазаным тронется жизни телега,
востребован стих некрещёным моим поколеньем,
как тонкая ниточка рвущейся связи времён…
Диктует язык – и уже раскрываются створки
моллюска души – ну, дыши, будь живее, чем ртуть,
и выпусти джинна пружину из тесной подкорки,-
я знаю, как надо, я здесь ничего не испорчу!
…Забудь о свободе. Придумай другую мечту.
Откуда свобода у тех, в чьём роду крепостные?
Дурная генетика в нас – и бессильны волхвы.
Безмолвствуют гроздья акации предгрозовые,
всё тише пасутся стада на просторах России,
планета Саракш разместилась внутри головы.
Язычество многим даётся само, от природы,
а для христианства не вызрели свет да любовь.
Подняться над собственным опытом робкие пробы –
и есть твой полёт, твоё поле, твой вектор – за строгий
диктат языка, и что это случилось с тобой.
КОЛХИДА. АПРЕЛЬ.
Лес сырой и доверчивый, рослый и взрослый,
смотрит примула прямо и пристально – как ты?
По камням, по корням ухожу от вопроса,
от прямой непреложности этого факта –
ни во мне, ни вовне солнца нет – и не надо,
лишь бы ливень слегка моросил, а не лился,
лишь бы обувь покрепче – и можно исчезнуть,
затеряться чаинкой в листве под ногами
пастухов, под копытами крепких лошадок,
проходящих над бурной рекой по карнизу
этой кряжистой сказки, раскидистой песни
с валунами, корягами и баб-Ягами,
со ступенями к мокрой сосновой избушке
по вихляющей тропке вдоль дерева-змея,
впрочем, ни колобка, ни царевны-лягушки,
у Кавказа хватает своих берендеев.
Я простая паломница, здесь моя Мекка,
бессловесный источник единого смысла.
Веер – нет, фейерверк золотого с зелёным,
эти скалы – слоёного сизого теста,
этих рек цвета хаки крутые замесы
и тоннеля портал у высокого мыса
органично, естественно и непреклонно
составляют основы иного контекста.
Для воды понастроили много игрушек –
перепады, лотки, ливневые колодцы,
аквапарк! – и смеётся, и к морю несётся,
и звенят водопады светло и упруго.
Море белой кисельной подёрнется рябью –
все градации серого плюс бирюзовый,
и бегут серпантины, гремят эстакады,
всё течёт, всё меняется, с роком не споря,
остаются далёкие снежные гряды,
пожилого адыга негромкое слово,
и ребристое скальное дно водопада –
цвета мокнущих дров на крестьянском подворье.
МАМЕДОВА ЩЕЛЬ
Лес апрельский, твоим изумрудам гроза нипочём –
зажурчат родники, запоют ливневые колодцы.
Оплети мои мысли своим малахольным плющом –
Ведь ему всё равно, он в любой голове приживётся.
Под зигзагами тисовых молний гремит водопад,
только ложе его – цвета детской ольховой кроватки.
Прихожу – причаститься. Кривые мостки невпопад,
жёлтый свет валунов, неуклюжих и ласково-гладких.
Саркастичен весёлый листок молодой крапивы.
Духи этого места вселяются в ящериц юрких.
Запах скошенных трав, фимиам прошлогодней листвы,
быстрый шорох по камню её малахитовой шкурки.
Цвета чёрного чая ручья каменистое дно –
оттого ли я так по тебе ненасытно скучаю?
Горьковатой воды зачерпнуть, наиграться с волной,
Инфантильным, языческим, светлым наполниться счастьем…
***
Заманчиво спускаться вдоль ручья,
впадать в него, ликуя и звеня.
Стволы тонки и гибки, словно змеи,
они совсем не смотрят на меня
и вряд ли видят. Жаль, я не умею
назвать по именам, узнать в лицо,
прочесть тугие руны их корней.
Стремительной и солнечной работой
увлечены, вбирают влагу дней,
резных лучей несметные щедроты,
опутанные ласковым плющом.
Самшитовую веточку сорви –
и ветер обзывает фетишисткой.
Он выдувает дурь из головы,
а заодно метель пыльцы из шишек.
Как в «Аватаре» — минус, крытый мхом,
его пугливо огибаю с тыла,
об остальном подумаю потом,
когда карета превратится в тыкву.
Теперь я всё доверила траве.
Пусть шаткий мостик проставляет прочерк
в моей пустой счастливой голове,
пока внизу хохочет речка Сочи.
***
куда ты денешься, проснёшься и пойдёшь
по снегу, снегу, под деревьями в воронах
вдоль вечности в подробных воробьях…
А. Месропян
А куда ты денешься – нальёшь в стакан молока –
погасить отраву простым, имманентно чистым.
Все фрагменты истинны – небо, грачи, река, —
но неверно склеены, пазл не получился,
инородным, лишним ты в нём торчишь звеном
и звенишь от боли звоночком велосипедным –
на проспекте, в пробке. Заладил опять одно –
молока, свободы, воздуха… не успеешь,
что ли, шестнадцатый твой черёд.
Жди пока, бормочи стихи, до тебя ли, право,
завтра будет суббота, утро, свобода – вот
и подышишь, и выплеснешь на листки отраву.
Никуда не денусь – сверну от реки наверх,
и спиной к рассвету – в набитый битком троллейбус, —
к монитору. Винтик, колёсико, интроверт,
обучаем, активен, — годен. Твоя валентность
позволяет и то, и это, — и только дух
корпораций ты не переносишь на дух.
Боливар спокоен, но он не выносит двух
ипостасей, он – лошадь. Есть слово – надо.
Никуда не денусь, всё будет, как в прошлый раз,
колесо сансары не зря проходили в школе.
Богу – душу, кесарю – нефть и газ,
мне – слова и рифмы на радостном минном поле.
***
А мы на берегах Невы не родились и не блистали, и нам не взволновать молвы и не стоять на пьедестале, корабль – ко дну, сменилась власть, соседа – за борт: в лодке тесно. Нет, эта крепость не сдалась – но стала мне неинтересна.
***
Я расскажу о Таиланде, где я ни разу не была.. Не хватит робкого таланта живописать мои дела, наш быт нелепый и суровый, страну в плену бандитских рук, ненужность музыки и слова в краю откатов и ворюг. Я расскажу о Таиланде, мне говорили, там живут совсем не так, легко и ладно, не пропадает скорбный труд, они честны – что нам неясно, городим философий строй о том, что зло не безобразно – необходимо, и застой – предвестник скорого расцвета, а там – уже, без лишних слов, и каждый радостен, приветлив, и ближнему помочь готов, и океан ласкает взоры, и в каждом доме есть бассейн, а многоуровневый город венчает виадуков сеть, непостижимых нашим узким, кривым, зашоренным умам. И говорят, там много русских. У них стеклянные дома, в окне – приливы и отливы, совсем дешёвая еда, там очень просто быть счастливым, что здесь возможно не всегда. Там большеглазые лемуры ласкают пальцы на руке, и Будды мягкие фигуры – в траве, на площади, в песке, там охраняют бодхисатвы устой разумный и простой, там год две тыщи сто двадцатый – вот почему такой отстой в родимых наших палестинах – давайте сменим календарь? И разведём слонов ретивых на трассе Сочи-Краснодар, и сменим левый руль на правый, а чтобы не сойти с ума – засеем правильные травы, вдохнём чарующий кумар и развернёмся деловито, воров начнём сажать в тюрьму и есть кузнечиков, улиток, а не тупую шаурму.
***
Что ни осень – болдинская. В тучах
что-то стонет, просится наружу,
в слово. Я каштана шар колючий
расколю – но тайны не нарушу,
унесу в руке… И полнолуний
непочатый край – в свою воронку
тянет море, мысли, слёзы, струны,
врёт альтернативно-благородно,
вынимает душу графоманью
и творит фальшивого кумира…
привожу в порядок мирозданье
в меру сил и смелости. И с миром
засыпаю. Но ему не спится,
мир вершит свою слепую волю,
кормит птиц с руки духовной пищей,
а меня духовным алкоголем
спаивает – за упрямство, дикость
и за аморальные издержки.
…Сапоги облезли, прохудились,
ни дождя, ни критики не держат.
Сквозь плотину ручейком – привычка
расколоть каштан, поймать на спуске.
Веселит народ косноязычно
надпись «тише едешь – меньше русский»
на капоте. Но спешить? По хляби,
по листве, которой надышаться
невозможно. Золотой октябрь
с варварскою роскошью ветшает.
Человек, зомбированный степью –
застегну на молнии все чакры –
холодно. Восточный ветер треплет
обещанья чад и домочадцев.
Ты в аптеку? Принеси мне яду!
Надо же к зиме готовить душу.
Лягушачья кожа авокадо
и хрустальный вкус китайской груши –
до весны дотянем. Лёд облезлый,
злобная метель в пустых аллеях…
Мало не покажется им, если
Ты ко мне глобально потеплеешь.
***
Транспорт мечется в пробках, как шахматный конь,
испугавшийся визга, гламура и блеска,
ты вдали протекаешь осенней рекой,
отправляешь себе самому смс-ки,
преломляя во мне и хлеба, и лучи,
и цветного дождя косоглазый стеклярус.
Мы увидимся в этой искристой ночи,
приручим ненадолго пугливый солярис
моих токов и бликов, и снов, и слова
обретут, право слово, свободу молчанья.
Этот вечер коряв, мелковат, узловат,
ты один прозреваешь живое начало, —
и чего же нам больше – совпасть и идти,
и чего же в нём больше – огней или листьев,
или капель в безропотном их конфетти,
или глаз заполошных в несложном пути,
или звёзд-невидимок в сиянии мглистом.
Аппетит не приходит во время еды –
видно, корм не в коня. Поднимите мне веки,
что ли, или избавьте от этой узды,
или тихо направьте в иные бразды –
и запишемся в маленькие человеки.
Я сквозь воду дышать без тебя не могу,
эквалайзер частоты сведёт постепенно,
от меня до тебя – только сон на бегу,
только дождь, соразмерный ноктюрну Шопена.
ИДУЩЕЙ СЛЕДОМ
Всё проходит. Ты, знаю, не веришь.
И не верь. В это верить нельзя.
Только бледную гостью за дверью
лучше спустим на тормозах
с шаткой лестницы. Встала. Уходит.
Время лечит, ломая хребет.
Не натягивай туго поводья –
не сдержать их ни мне, ни тебе.
Знаешь, всё это мы проходили –
горький город, который не спит,
липкий дождь, ненавистный будильник,
нелюбовь, депрессняк, суицид…
Все подряд через это взрослеют,
больно бьются о те же углы.
Уходи по кленовой аллее
прочь от скользкого края скалы,
всё – потом. Будет утро, увидишь.
Мир стоит на ошибках чужих.
Не поддайся жестокой обиде,
не скажи непростительной лжи,
отползи. Будут силы – и встанешь,
этот камень с тобой не навек.
Тёплый луч репетирует танец
на пушистой твоей голове.
Площадь 2-й пятилетки
В чудесном месте – и в такое время!
Последней лаской бередит октябрь,
плывёт покой над хосписом. Смиренье
и взвешенность в струящихся сетях.
Как трудно удержаться от иллюзий.
Глазам не верю – верю своему
слепому чувству. Кто-то тянет узел
и плавно погружает мир во тьму.
Рыбак свою последнюю рыбалку
налаживает в мятом камыше,
шар золотой падёт, как в лузу, в балку,
за Темерник, и с милым в шалаше
нам будет рай. Но где шалаш, мой милый,
и где ты сам? Как хорошо одной.
За этот день октябрьский унылый
прощу июльский первобытный зной.
Стрекозы, да вороны, да листва,
я, бабочки – совсем немноголюдно.
До донышка испить, до естества
прозрачный тонкий мир уже нетрудно.
Я наконец-то становлюсь спокойной,
когда уже побиты все горшки,
горят мосты, проиграны все войны
и даже стихли за спиной смешки.
В нирване пробок, в декабре, с утра,
в родимых неприветливых широтах
припомню, как скользит твоя кора,
а я не знаю, вяз ты или граб,
по времени скользя, не знаю, кто ты.
***
Когда рождается поэма – в жаре, в пыли,
несвоевременно, не в тему – в подол Земли,
ненужная, бледнее тени – ты знаешь всё,
но лёгкий ветер вдохновенья тебя несёт.
И лязг, и хмурые водилы, и СО2,
и полстраны уже забыло, что есть слова,
связующие стылый космос и глаз лучи –
ты говоришь, темно и косно — но не молчишь.
Кого здесь тронут ямбы, тропы, твой лёгкий стих –
в местах, где есть ещё дороги – но нет пути,
где выпускают из подкорки и боль, и страх,
где соль земли несётся с горки в семи ручьях,
подальше от скульптурной группы там, наверху,
от их спектаклей, сбитых грубо? Поверь стиху,
не бойся, говори — умеешь, не прячь глаза,
ты знал всегда немного меньше, чем мог сказать.
Пусть проза пишется неспешно, к мазку мазок –
а стих летит во тьме кромешной без тормозов,
водораздел строки, вершина, словораздел –
и вниз ликующей стремниной, ты сам хотел.
И бабочкой порхает сёрфинг по злой волне,
и строки хрупкие не стёрты, слышны вполне,
когда отпустит – в небе звёздном споёт гобой –
она возьмёт тебя в свой космос, так будь собой.
***
Кто так коротко выстриг газоны?
жалкий ёжик трёхдневной щетины
на ветру, виновато-зелёный,
схвачен инеем. Рву паутину,
никого и ни в чём не неволю –
даже можете зубы не чистить,
не иду в поводу у тревоги –
хватит поводов, только причины.
Время нежных цветов отпылало –
терпкий, пряный горчит палисадник,
жёлтый, синий, и жёсткие стебли
не согнут непокорные шеи.
Мост уходит трёхмерным лекалом
к горизонту, бесстрастным глиссандо
резкий ветер акации треплет —
так позволь себе всё, что умеешь.
Мы так редко себя отпускаем
полетать над прощёной землёю,
но на то и октябрь. Суетимся,
всё надеемся – может, успеем.
Но молитвенник на аналое,
и гроза где-то ходит по краю,
обессилев. Прощаются птицы,
и уже распевается певчий.
Каждый лист подержать на ладони —
будто карты лежат вверх рубашкой,
будто ждёшь там увидеть такое,
чего не было сроду в колоде.
Но с улыбкой фальшиво-парящей,
как ворона над аэродромом,
мне предложат – коньяк или кофе,
стылый чай, разговор о погоде.
Лишь октябрь – он не может иначе –
мокрой подписью, синей печатью
заверяет в туманах творожных
наше право на вдох и на выдох,
и в объятиях сумерек прячет
суеверно иные объятья –
в лицах дождь и листва, невозможность
быть друг другом — исчезнуть из виду.
***
Это февральский Ростов. Это Кафка.
Серое мутное жидкое небо.
Город бессилен, контакт оборвался
оста и веста, и севера с югом.
Мерзко, но цельно зияет подсказка
в грязных бинтах ноздреватого снега:
всё завершится сведённым балансом –
жадность и страх уничтожат друг друга.
Не соскользнуть бы в иллюзию. Скользко.
Под сапогом мостовая в движенье
кобры шипучей. Портовые краны
кромку заката изрезали в раны.
Тот, кто взошёл на Голгофу – нисколько
не нарушает закон притяженья.
Можно об этом поспорить с Ньютоном
запанибратским этаким тоном.
Почерк врача неразборчив – подделай
всё, от анамнеза до эпикриза:
может, дозиметры и не зашкалят,
только повсюду – приметы распада.
Выпить цикуту? Уйти в декаденты?
В партию «Яблоко?» В творческий кризис?
Я ухожу – я нашла, что искала –
в сказочный город под коркой граната.
***
Сколько звёздочек-листьев нападало!
Спи, дворняга, успеешь набегаться.
Так хозяев никто не обкрадывал –
видишь, солнышка нету, и деревца
золотого. Не лай вслед за утками –
высоко… Не догонишь, умаешься…
Им – за ими долгими лунными сутками
в антимир зазеркалья, за Манычем.
Воздух лакомый, терпкий, отчаянный,
тучи ластятся, шитые гарусом,
где-то в них наши взгляды встречаются,
преломляются и разбегаются.
Листьев нет – у деревьев каникулы.
Бисер ягод да прутья зелёные –
весь боярышник. Будь, что бы ни было –
толерантность к неопределённости.
Город смотрит в глаза кошкой палевой –
чуть надменно, но в целом доверчиво,
как подросток. Листва между шпалами –
однозначно к зиме, гуттаперчевый,
осторожный намёк, откровение.
Но душа, в эйфории беспочвенной
не вкусившая лотос забвения,
не отпустит фантомного поручня.
В странный цвет небеса загрунтованы —
ненадёжности, бренности, табора,
с подкупающей трезвостью тоники
и воды, как древнейшей метафоры.
Мысли спутаны тонкими нитями,
льётся прана из пряного воздуха,
где старательно, неукоснительно
догорают кленовые звёздочки
***
Зимы – как не было. Наверно, страшный сон,
чистилище из пуганой подкорки.
Очнулся мир — истрёпанный, босой,
прозрачный. Горький, взрослый, непокорный…
В весну – без проводов и тормозов.
Глаза огромны и остры ресницы.
Так трудно начинать с её азов.
«Я видел всё» — на бледных тонких лицах.
«Что видел ты – забудь, забудь, забудь…» —
ласкает луч, щекочет – «мы играем».
Фантомный след оставила на лбу
беда неровным воспалённым краем.
И нас слегка качает от зимы,
и лес ослаб, он на ветру бледнеет,
но дышит мартом. Первобытной тьмы
полны озёра, побережья немы.
Сбежать ли от того, что наяву,
к тому, что – истина? Несложное заданье.
Я заварю волшебную траву
и в щёлку подгляжу за мирозданьем.
Но там – всё то же. Путаный прогноз
о том, что доллар дорожает к йене.
А значит, хватит грызть граниты грёз
и заниматься йогой сновидений.
Ты помнишь эту церковь на холме?
Ты помнишь — возносилась и парила
в лучах и в молниях? Но, выйдя к ней во тьме,
не допусти дешёвой эйфории.
Весна влечёт сверх всяких вер и мер,
и назовёт её всяк сущий в мире мистик,
и, площадью в квадратный сантиметр –
живой детёныш, виноградный листик.