(К 100-летию первой русской революции)

«…Революция произошла, беднота поднялась, начали графские хутора жечь, амбары с хлебом, скотину тащить на все стороны… Земля отошла крестьянину. А потом приехал эскадрон казаков и давай зачинщиков пороть плетями» – так рассказывала о событиях 1905 года старейшая жительница села Русская Борковка Самарской губернии Ольга Николаевна Голосова. Сказ сей, видимо, передавался из уст в уста, поскольку не могла помнить старушка те времена в силу своего возраста. Спутала с событиями 1919 года, с так называемой «чапанкой», когда местные крестьяне восстали против большевиков с их грабительской продразверсткой, и расправляться с бунтарями прибыли уже не вольные казаки «с плетями», а вооруженные до зубов, каравшие огнем и мечом красноармейцы и чекисты. Но никакой тут фальсификации: просто в памяти народной оба бунта, бессмысленных и беспощадных, действительно слились воедино…

Эти и многие другие свидетельства о давно минувшем вошли в уникальную книгу «Ставрополь на Волге и его окрестности в воспоминаниях и документах», подготовленную тольяттинским городским музейным комплексом «Наследие». Вскоре книга выйдет в свет в самарском издательстве «Агни» при поддержке благотворительного фонда «Духовное наследие». Мы представляем читателю фрагменты, касающиеся, прежде всего, 1905 года, и предлагаем взглянуть на ту эпоху глазами героев будущей книги – представителей разных сословий и умонастроений, людей, так или иначе сопричастных к событиям, во многом предопределившим ход истории нашей страны.

О том, как «произрастали зерна будущего», вспоминала в начале 1960-х Татьяна Ивановна Мистюк (1887-????), дочь фельдшера Ставропольского уезда Самарской губернии Ивана Матвеевича Сафарова – местного сочинителя, печатавшего свои литературные произведения под псевдонимом «Немврод»:

«Самое сильное впечатление произвела на меня ставропольская деревня в год самовольной запашки крестьянами земли, незаконно присвоенной графом Орловым-Давыдовым (это случилось дважды – в 1899 и 1903 гг. – авт.). Царское правительство рассматривало выступление крестьян как бунт, и в деревню были посланы войска для усмирения. По приказанию свыше всех участников самовольной запашки земли жестоко выпороли розгами. Главных зачинщиков, окровавленных, со связанными назад руками, на дрогах повезли в тюрьму. Вся деревня провожала их. Вопли, стоны, причитания баб, плач детей оглашали воздух. В густой пыли толпа шла за дрогами, увозившими кормильцев семей, лучших людей деревни. В этой толпе бежала и я. Событие это определило дальнейший путь моей жизни…

Летом 1905… я приехала на каникулы, проучившись уже год в Петербургском женском педагогическом институте. Со мной приехала моя подруга по институту. Обе мы были охвачены настроениями 1905 года. Моя мать тогда временно работала в Мелекессе, и мы поехали к ней. Там был съезд сельских учителей. Каждый вечер на зеленой горке, у опушки леса, собиралась молодежь и пела революционные песни. В клубе ставились любительские спектакли, устраивались вечера, на которых выступали с декламацией стихов.

Главным вдохновителем всего этого был студент Аблов. Длинные темные волосы, правильные черты лица, большие темно-синие серьезные глаза, тонкие нервные руки, косоворотка, сапоги – типичный облик студента времен первой русской революции. Аблов играл Несчастливцева в комедии А. Островского “Лес”, декламировал “Песнь о буревестнике”, возглавлял марксистский кружок молодежи, к которому примкнули и мы. Вернувшись через месяц в Ставрополь, мы с подругой засели штудировать “Капитал” Маркса. На чердаке у меня хранилась нелегальная литература…

Однажды вечером перед нашим крыльцом остановились четыре путника с котомками за плечами. Посмотрев на нас, они уселись на крыльце с таким видом, будто их путь здесь окончен. С радостью мы с подругой узнали в них наших знакомых питерских рабочих, высланных из столицы. На этот случай я и дала им свой адрес. Сейчас же я пошла к матери на работу и рассказала, в чем дело. Она поспешила домой к отцу. После недолгого совещания отец принял ссыльных рабочих под видом маляров для ремонта моей светелки (комната над кухней). Были куплены кисти, белила и прочие принадлежности для работы, которой фактически не было. Приходилось белить одну и ту же стену. Днем рабочие ходили по двору с ведрами, измазанные в белилах, завтракали, обедали и ужинали в палисаднике перед кухней. Они были очень довольны питанием и моим отцом, хотя тот из конспирации с ними только здоровался, но не разговаривал.

После обеда они получали от нас революционную литературу и расходились по деревням.

Из них трое – Грасс, Ермаков и Дворянский (партийное имя – Пан) – были солидные пожилые люди, а четвертый, Илья Кроликов – молодой рабочий лет восемнадцати. Все они были членами революционных петербургских кружков, где мы с ними и познакомились…

Наша маленькая группа вела пропаганду среди крестьян и распространяла среди них нелегальную литературу.

Спокойный, солидный, корректный Грасс; высокий, сильный, добродушный Ермаков, с копной рыжих волос и мягкими карими глазами; пожилой, худощавый, небольшого роста, живой, хитроумный Дворянский, с каким-то особенно задушевным голосом, неизменно располагающим к себе собеседника, – все они, умельцы на все руки, легко завоевывали доверие крестьян, подчас являлись их помощниками и советчиками.

Молодой, задорный, веселый Илюша Кроликов, слесарь по профессии, всем был полезен и отлично ладил с деревенской молодежью обоего пола…

Я не сомневаюсь, что наши товарищи рабочие вполне справились со своей задачей и приобрели среди крестьян немало единомышленников. Нам с подругой достался более трудный участок – деревенские женщины…

Всем матерям хочется поговорить о своих детях. Эта тема развязывает тупые языки крестьянок. А сколько жалоб и горя в их рассказах! Что касается меня, то я расспрашивала женщин об их здоровье, заводила речь о болезнях. Тоже тема жгучая. Кажется, рассказам и конца не будет. В атмосфере этих разговоров найден общий язык. Тогда можно уже начать беседу о недостатках теперешней жизни, указать корень зла, возможности улучшения жизни. Осторожно и постепенно мы подготовляли сознание деревенских женщин к восприятию революционных идей. Беседа велась непринужденно за столом, пока мы пили купленное у хозяйки молоко и угощали всех, особенно ребятишек, монпансье. С нашими слушательницами мы расставались друзьями.

Насколько шатка была почва, которую нам предстояло засеять семенами революционного сознания, показывает одно из наших посещений деревни Тимофеевки.

В Тимофеевке Настя решила читать женщинам манифест. Мы же с подругой пошли по деревне и потом остановились в одной избе, где попросили продать нам крынку молока. Как обычно, сначала зашел разговор о детях и о болезнях. Хозяйка усадила нас за стол, подала молоко и предложила пирога. Оказалось, что пирогом она называла каравай хлеба из просеянной муки. Пока мы ели, в избу вошли еще любопытные женщины. Мы свели разговор на манифест и объяснили его содержание и значение. Беседа прошла без всяких инцидентов и, расплатившись с хозяйкой, мы пошли к Насте. Еще издали мы услышали гул голосов и резкие крики. Настя стояла вся красная в толпе женщин, в руках она держала газету с манифестом. Крестьянки возмущались тем, что она “бумажку для подтирки” выдает за манифест и ведет смутные речи. Мы поспешили ей на выручку. Никто не захотел нас слушать. Нас окружили разъяренные женщины и повели к старосте на расправу. Путь к cтаростиной избе был неблизкий – через всю деревню. Времени было достаточно, чтобы обдумать наше положение.

Враждебная толпа прибывала. Мысли вихрем носились в моей голове. Дома над моим письменным столом висела картина Репина “Арест пропагандиста”. Она напоминала мне о той участи, которая ждала меня на избранном мною жизненном пути, поэтому настоящее положение не могло быть для меня неожиданным. Однако меня глубоко волновало то, что развязка наступила так скоро, когда мы еще так мало сделали; тяжело было и то, что удар наносился самими крестьянами, которые должны были бы идти с нами по пути в своих же интересах. Моя мысль лихорадочно работала, ища выход из создавшегося положения. Вдруг в этой толпе я увидела наших товарищей рабочих, Пан незаметно приблизился ко мне и шёпотом предложил отбить нас от толпы. Но у меня уже созрел другой план, и я отказалась подвергнуть опасности и их.

Староста стоял на широком крыльце, лохматый, красный, расставив ноги и слегка покачиваясь под влиянием винных паров. Еще не успел никто рта раскрыть, как я подбежала к старосте вплотную и стала громко кричать на него, возмущаясь его порядками, тем, что дочери Ивана Матвеевича нельзя с подругами по деревне пройтись: их хватают как воровок или убийц. Обалделый староста с руганью набросился на толпу, которая притихла, ошеломленная моим поведением. Имя моего отца произвело и на нее магическое действие. В смущении и недоумении люди разошлись по домам, а староста долго просил у меня прощения, поминая добром моего отца.

Отделавшись так благополучно от грозившей нам опасности, мы поспешили выехать из Тимофеевки…

Нелегальная литература хранилась у меня на чердаке и время от времени пополнялась. Иногда приходилось тайно подбрасывать ее в крестьянские телеги, ехавшие с базара домой. Нас сопровождал в этих случаях ходячий склад нелегальной литературы в лице моей двоюродной двенадцатилетней сестренки Анюты. Бедная девочка во время наших, иногда и дальних, походов была обложена брошюрами, книжками, листовками, тщательно скрытыми под ее платьицем. Наши товарищи рабочие звали Анюту “наш маленький товарищ”. В настоящее время она живет в Москве, и мы часто вспоминали, когда она самоотверженно помогала нам. Она рассказывала, как уже после нашего отъезда из Ставрополя она и другие школьницы писали записочки политическим заключенным в нашем остроге и посылали им папиросы. Девочки выражали им свое сочувствие и солидарность, причем подписывались собственными фамилиями. В результате это дело дошло до начальницы прогимназии, она вызвала родителей, и все юные “революционерки” получили строгий выговор.

Так зерна будущего постепенно произрастали на ставропольской почве».
(Цит. по: Ставрополь на Волге и его окрестности в воспоминаниях и документах. – Тольятти: Городской музейный комплекс «Наследие», 2004).

Василий СтариковИнтересны воспоминания Василия Старикова, чей дом в Ставрополе в 1953 году был первым перевезен из зоны затопления, будущего Куйбышевского водохранилища (сейчас этот дом принадлежит ГМК «Наследие»). Еще дед рассказывал Василию Константиновичу, как уговаривал стариков взять полный надел земли – «а они уперлись и не пошли»; это было в XIX веке. «В то время боялись земли, наверно, земля была очень дешевая… А вот татары пошли на полный надел, у них земли вдвое больше нашего». И не татары и не работящие, а потому зажиточные ягодинские и прочие крестьяне, – а дети и внуки чуравшихся земли и работы в годы «первой русской революции» жгли и грабили барские хутора и амбары. Впрочем, даже трудяги, мастеровые люди (а сам Стариков, живший до Ставрополя в Ташелке, слыл лучшим в округе сапожником) «поиграли» в новомодную азартную игру, привезенную из столицы.

«В 1904 году Японская война началась. И вот, когда при Цусимском бою разбили адмирала Рождественского, у нас пошло брожение, народ недоволен был царским правительством, и особенно Николаем. Тут у них при дворе появились разные Распутины и разные гадатели, и в это самое время пошла пропаганда среди народа, стали раскидывать запретные книжки. Я тоже в это дело втянулся. К нам приезжал из Ставрополя учитель, молодой парень, Буянов Алексей Семенович. И вот он привозил эту нелегальную литературу. Заезжал он к моему другу, к Логинову Андрею Григорьевичу, ему отдаст эту литературу и опять уедет. Через немногое время опять привезет. Вот Логинов присылает мальчика, и я иду к нему, я уж знаю зачем. Они эти книжки прятали в омет соломы. И вот поздно ночью он мне укажет, где они лежат, и я их ночью по всему селу раскидаю. И вот это проделывали не раз, а потом стали собранья делать.

Осенью – наверное, в ноябре – громить стали помещиков. На восток от нас есть село Сосновка. Там был у помещика дом. Помещик Сергей Александрович Сосновский был предводителем дворян нашего уезда. И вот его все имущество разграбили и сожгли дом. И в этот же вечер у нашего двора много собралось мужиков. Наш Митя с товарищем у нас собрали подводу и поехали в Талагаи, там было именье графа Орлова. Привезли воз проса, тятя дал три рубля. Воз был небольшой, потому что они приехали поздно, все уже развезли, а некоторые по два и по три раза ездили».
(Цит. по: Ставрополь на Волге и его окрестности в воспоминаниях и документах. – Тольятти: Городской музейный комплекс «Наследие», 2004).

Александр НаумовА вот как описывал те же события Александр Николаевич Наумов (Наумов А.Н. Из уцелевших воспоминаний. 1868-1917 / Изд. А.К. Наумовой и О.А. Кусевицкой: В 2 кн. – Нью-Йорк, 1954-1955.) – с лета 1905 года предводитель дворянства Самарской губернии:

«Мукден и Цусима положили предел народному терпению: стало проявляться всеобщее недовольство, начались беспорядки, повсеместно слышались требования мира… Приблизительно в тех же двадцатых числах октября революционное движение перебросилось из города в деревню, то там, то сям стали образовываться “сельские республики”, вроде Старо-Буяновской, Красноярской и др., с президентами – самыми отчаянными деревенскими бунтарями – во главе. Одновременно вспыхнули аграрные беспорядки, сопровождавшиеся поджогами и безжалостным уничтожением помещичьих усадеб, хуторов и всего инвентаря, включая всякую живность… Были случаи, когда у всех жеребых маток на конских заводах распарывали брюхо, а у молодняка перерезали горло…

В нашей губернии подобное возмутительное варварство началось в Бугурусланском уезде, с обширной экономии генерала X.X. Роопа. Оттуда эта разрушительная революционная лавина, не встречая на своем пути никаких препятствий, разлилась широкой полосой, приблизительно в 200 верст, к северо-западу губернии, захватив часть Самарского, Ставропольского, Бузулукского и Бугульминского уездов, причем было сожжено дотла, разгромлено множество культурнейших и ценнейших хозяйств.

В нашем Ставропольском уезде подверглись тому же бедствию все экономии гр. Орлова-Давыдова и старинная господская усадьба гр. Орлова-Давыдова. Громилы не пощадили даже память умершей добрейшей старушки Е.А. Сосновской, в своё время сделавшей много добра всей деревенской округе. Над её могильной плитой в церковной ограде озверелые от пьянства участники разгрома устроили возмутительную opгию.

Также пострадали и другие помещики.

Разразившиеся повсеместно по Среднему Поволжью аграрные беспорядки, сопровождавшиеся пожарищами или “иллюминациями”, как сказал один из модных в то время учёных публицистов, член Государственной думы Герценштейн, организовывались и протекали почти повсюду в одном и том же порядке. Откуда-то появлялись никому неизвестные гастролёры-агитаторы, большею частью молодёжь, руководимая чьей-то опытной рукой. Немало среди них бывало студентов. Являлись все они не без денег, и выбирали в губернии для своей деятельности места, где население было больше подготовлено к восприятию их агитаторских призывов.

Надо сознаться, что работа этих господ была рассчитана умно. В нашей губернии они очень удачно выбрали экономию Роопа. Ее молодой хозяин – столичный смазливый хлыщ – все делал, чтобы довести местное крестьянство до состояния полной и открытой ненависти к своему “барину”. Стоило появиться двум агитаторам, как все село встало на ноги и пошло пускать красного петуха в господскую усадьбу.

После начального разгрома обычно снаряжался целый походный обоз, набиралось своего рода добровольческое войско, куда входил наиболее праздный и худший элемент деревни. Под водительством особо избранных “атаманов”, в число которых попадали, чаще всего, заезжие гастролеры-агитаторы, импровизированное полчище передвигалось дальше по пути намеченных к уничтожению барских хозяйств и усадеб. Одновременно, или даже заблаговременно, по всей губернии появлялись… подложные манифесты… В некоторых манифестах царь (якобы, разумеется – авт.) налагал на крестьян обязанность – в течение трех суток забирать и уничтожать все помещичье добро. Подобные манифесты способствовали только распространению аграрных беспорядков…»
(Цит. по: Ставрополь на Волге и его окрестности в воспоминаниях и документах. – Тольятти: Городской музейный комплекс «Наследие», 2004).

Из донесения и. д. начальника Самарского губернского жандармского управления Г.С. Добрянского заведующему политической частью Департамента полиции Л.Я. Рачковскому о крестьянском движении в Ставропольском уезде (ЦГИАМ, ф. ДП, 00, 1906 г., д. 2350, ч. 46, лл. 106—108. – по: Революция 1905–1907 гг. в г. Самаре и Самарской губернии, с. 233- 234):

«9 декабря 1905 г. Секретно

Сообщаю, что я получил донесение о том, что в Ставропольском уезде аграрное движение крестьян принимает огромные размеры, выразившиеся в следующем: 23 прошлого ноября крестьяне Никольской волости, с. Никольского, деревень Русской и Мордовской Борковок приступили к разграблению Борковского хутора графа Орлова-Давыдова. 25 ноября, покончив с этим хутором, приступили к другим хуторам; 27 ноября, совершенно все было разграблено, хлеб и скот весь развезен, постройки все сожжены и служащие с хуторов прогнаны; полицейский урядник, получив удар кирпичом в руку, бежал раздетым в г. Ставрополь, а квартира его затем была сожжена, к крестьянам названных селений присоединились и крестьяне сел Выселок, Васильевки, деревень Тимофеевки и Кунеевки. 27 ноября аграрное движение приняло такие же размеры и в имении уездного члена окружного суда Сосновского при с. Сосновке, Ташёлской волости, и земского начальника Ярового при сельце Зеленовке, Федоровской волости, в означённых имениях также все разграблено, а постройки сожжены, часть скота помёрзла в поле без корма, награбленный хлеб крестьянами привозится ежедневно в г. Ставрополь для продажи.

К усиленным противозаконным действиям крестьяне были настроены ветеринарным врачом г. Ставрополя Благодатным и ещё тем, что 13 прошлого ноября в г. Ставрополе состоялось мещанское общественное собрание для обсуждения своих мещанских дел, на это собрание явились в виде слушателей и лица, состоящие в революционной партии во главе с врачом Благодатным; на собрании прежде всего был прочитан манифест 17 октября о дарованной свободе, по прочтении манифеста был отслужен молебен, по окончании молебна бывший секретарь городской управы Лаврентий Прянишников произнёс по поводу манифеста речь, в которой указывал на неправильное действие полиции с произнесением слов: “долой полицию, долой крамольников тьмы”, слова эти были подхвачены присутствовавшей там публикой, на другой день весть о том, что “долой полицию” распространилась на базаре, где было много крестьян из Никольской волости, которые, как видно, поняли, что полиция более не существует, обыски и аресты производить некому.

20 ноября в городском курзале состоялось собрание до 150 чел. ставропольских жителей, председателем собрания был избран упомянутый врач Благодатный, помощником его бухгалтер городской управы Медведко и секретарём проживающий в г. Ставрополе сын чиновника Анатолий Люсилин; на этом же собрании было несколько крестьян Никольской волости, на собрании произносились речи в революционном тоне, что ничего нельзя добиться мирным путём, а нужно добиваться беспорядками и аграрным движением, ораторами были врач Благодатный, бывший учитель Алексей Буянов и заштатный священник Черновский, последний в своей речи говорил так, что всё можно делать, но против государя не идти, затем на собрании читались газеты о беспорядках крестьян в других уездах и этим указывалось, что иначе добиться хорошего нельзя.

23 ноября имение того же графа Орлова-Давыдова при с. Рязанове, Ставропольского уезда, подверглось разграблению так: часов в 10 утра в контору явилось человек 150 рязановских крестьян с кольями, некоторые пьяные и потребовали от управляющего Васина возвращения залога и внесённой платы по аренде земельного участка, всего 1900 рублей, угрожая Васину в противном случае смертью.

Управляющий Васин под страхом угроз выдал требуемые деньги. После этого крестьяне напились ещё сильнее и поехали за экономическим сеном. Пристав и земский начальник Черноруцкий тотчас же прибыли в с. Рязаново, но остановить начавшегося погрома не могли. В числе грабителей были женщины и подростки. Главными руководителями разграбления были крестьяне с. Рязанова Никифор Моисеев, Федор и Василий Храмковы, Иван и Вукол Марахтановы, к этим крестьянам присоединились и ивановские крестьяне. Разграблено всё, постройки сожжены. Рязановские крестьяне уговаривали крестьян села Грязнухи разгромить имение Обрезкова, но последние не согласились и вместе с волостным старшиной явились к Обрезкову и предложили ему охрану имения, для чего поставили караул.

Некоторые жители сс. Ташёлки и Сосновки разграбили всё имение помещика Сосновского, находящееся в с. Сосновке, Ставропольского уезда, заключающееся в хлебе, жилых постройках, скоте, земледельческих орудиях, дом, в котором помещался владелец, и контора уничтожены пожаром, лес, принадлежащий Сосновскому, крестьяне уничтожают на корню. В это же время крестьяне с. Фёдоровки сожгли надворные постройки при доме Самарского купца Аржанова, а имущество доверенного Аржанова Баландина разграбили.

Предвидя эти беспорядки ещё в августе месяце сего года, я сообщил директору Департамента полиции 24 августа сего года за № 4416 о необходимости безотлагательно расположить в каждом уездном городе по одной сотне казаков, на что получил ответ от 24 сентября за № 12529, что необходимость расположения войск в уездах должна исходить по распоряжению губернатора, который на сообщение мое об этом ответе директора Департамента полиции 3 октября за № 5393 словесно выразил мне, что он не находит население губернии настолько тревожным, чтобы потребовать и расположить казаков по уездным городам.

Полковник Добрянский».
(Цит. по: Ставрополь на Волге и его окрестности в воспоминаниях и документах. – Тольятти: Городской музейный комплекс «Наследие», 2004).

Для восстановления порядка правительство все же привлекло казаков.

«В декабре, в Москве Николай победил рабочих, после этого к нам вскоре приехали казаки, – продолжает свои воспоминания В.К. Стариков. – И вот тут пошла потасовка. Кто ездил за хлебом, кто колол скотину – всех переписали. Тайно царские доброжелатели у нас за этот полувозок проса пшеницы двести пудов, сто пятьдесят пудов ржи, что было в амбаре, – все вывезли. Ладно, три воза увезли на мельницу, а то бы есть нечего было.

У нас был полицейский Пимоныч. Он, кто ему в это время насолил, их всех переписал, и вот десять человек угнали в Архангельск. Один мужик пожилой попал, не знал ничего и неграмотный, и так там и помер. Казаки здорово напугали народ»…

Да так ли уж напугали: казаки – не чекисты, Архангельск – не Соловки. Но так или иначе – напугали. Как свидетельствует история, ненадолго. Масло в огонь затаившегося на время бунта подлила «империалистическая» война и все, что последовало за ней.

«До войны мы жили очень хорошо, а как война началась в 14-м году, тут жизнь стала плоха. К концу войны и началу революции мы совершенно проторговались. Денег все больше, а товару все меньше и меньше, и, наконец, в лавке стало пусто. Денег масса, а купить на них – нет ничего: война всё съела, и хлеба все меньше и меньше»…

5 марта 1917 года, после известия об отречении Николая II, в Ставрополе был создан так называемый городской Комитет народной власти, а 9 апреля избран уездный Комитет, в который, в частности, вошел один из лидеров крестьянского бунта 1905 года, уже упомянутый Алексей Буянов. Год спустя, 5 марта 1918-го, состоявшийся в Мелекессе съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов Ставропольского уезда признал «единственной властью… власть Советов» и призвал всячески способствовать продразверстке.

«Когда Николая сшибли, в 18-м году, по сёлам поехали отряды рабочих организаций, их называли “продотряды”. Они приходили в амбары, лишний хлеб отбирали. А тут – 19-й год: и посеяли мало, да и год плохой был. А в 20-м году ещё меньше посеяли. А почему, да потому, что лошадей стало совсем мало, да и людей стало мало: то война германская, а потом – гражданская. У нас и то была чапанка»…
(Цит. по: Ставрополь на Волге и его окрестности в воспоминаниях и документах. – Тольятти: Городской музейный комплекс «Наследие», 2004).

Только по официальным данным с января по март 1919 года из Самарской губернии в Петроград отправлено 14 длиннющих поездов с хлебом, который вряд ли достался полуголодным рабочим и солдатам – большевики валили все на хитрых крестьян. Последним же валить было не на кого – крайние. Те, кто не успел надежно припрятать хлеб, были обречены на голод. Укроить что-то на посев удавалось немногим: за «укрывательство» – расстрел.

Выражаясь «по-ученому», социальной базой крестьянского бунта 1905 года была малоземельная голытьба. Октябрьский переворот подкинул новой власти нового «врага» – «кулака», «подкулачника». И не так уж много пришлось потрудиться большевикам, чтоб сделать деревенскую бедноту своим форпостом в деревнях.

С лета 1918 года на селе воцарилась собственная разновидность Советов – комбеды. Вождь мирового пролетариата знал, на кого опереться в «военном походе против деревенской буржуазии, удерживающей излишки хлеба и срывающей монополию». В походе, результатами которого стали концлагеря, массовые расстрелы зачинщиков и заложников, воцарение страшнейшего в истории голода 1921-1922 годов.

Мало кто спорит теперь: развязанный по указанию Ленина грабеж без правил и пределов – главная причина послереволюционных крестьянских бунтов. Не такую советскую власть хотела видеть измученная большевиками деревня. Не такой власти хотели крестьянские дети, многие из которых успели сходить в Красную гвардию, «дезертировать» и пополнить ряды восставших.

К марту 1919 года в ограбленном продотрядами Ставропольском и сопредельных уездах начались волнения, вошедшие в историю как «чапаное восстание» 5-14 марта 1919 (Черная книга коммунизма. Преступления, террор, репрессии. – М.: Три века истории, 2001).

Созданный чапанниками Ставропольский исполком обратился к населению и красноармейцам с воззванием, которое сегодня кажется наивным: «Товарищи, братья – красноармейцы! Мы, восставшие труженики, красноармейцы всего населения России, крестьяне, обращаемся к Вам и заявляем, что мы встали не против Советской власти, но встали против диктатуры засилья коммунистов – тиранов и грабителей. Мы объявляем, что советская власть остается на местах, советы не уничтожаются, но в советах должны быть выборные от населения лица, известные народу данной местности. Мы ни на шаг не отступаем от Конституции РСФСР и руководствуемся ею»…

«Именно в двух богатейших губерниях, Симбирской и Самарской, на которые пришлась в 1919 году пятая часть всех хлебных реквизиций в России, отдельные крестьянские бунты превратились в марте 1919 года, впервые после установления большевистской власти, в широкое крестьянское восстание, – пишут об этих событиях авторитетные историки (Черная книга коммунизма. Преступления, террор, репрессии. – М.: Три века истории, 2001). – Десятки сел были захвачены повстанческой крестьянской армией, насчитывавшей до 30000 вооруженных бойцов. Чуть ли не на месяц советская власть утратила контроль над Самарской губернией. Восстание провозгласило политическую программу с требованиями прекращения реквизиций, разрешения свободной торговли, свободных выборов в Советы и уничтожения “большевистской комиссарократии”. Это восстание способствовало успешному продвижению к Волге частей Белой армии адмирала Колчака, т. к. большевикам пришлось перебросить на “внутренний фронт” десятки тысяч солдат, чтобы покончить с хорошо организованной повстанческой армией».

Чапанка – как стихийный порыв воспротивиться нашествию вооруженной столичной «пролетарии», методично и подчистую выгребающей крестьянские амбары, – не случайно зародилась в Ягодном. Село славилось крепкими хозяйствами старообрядцев, по воспоминаниям старожилов, даже в голодные «царские» годы не очень-то нуждавшихся в продуктовой помощи правительства и земства. И не желавших даром подкармливать бездельников. Именно ягодинские мужики первыми не выдержали бесчинств продотряда, орудовавшего в деревне. Именно они сформулировали требования восставших, которые наши местные историки обозвали «демагогическими» – особенно лозунг «За Советы без коммунистов» (о других ключевых пунктах программы «чапанов», в том числе об «удовлетворении продовольствием всех» и «оказании помощи нуждающимся крестьянам», обреченным новой властью на голодную смерть, почему-то умалчивалось). Именно они, где кнутом, где пряником, собрали по селам крестьянскую гвардию для похода на Ставрополь и Самару.

– У меня на руках как пять пальцев, чапанка эта, – рассказывал незадолго до смерти коренной ставропольчанин Василий Федорович Новокрещенов (1904–1999), отца которого «силком пригнали» на строительство федоровских оборонительных укреплений: те же бороны зубьями кверху, окопы да колючая проволока. – Мобилизация шла и днем, и ночью. Звон колокольный. Староста идет с палкой и всех мужиков выгоняет в ограду. Там все главари и богатенькие, всей своей династией, все верхами и все с винтовками. Лошадь к лошади – и не убежишь. Смотрю, встают на трибуну мой учитель по русскому языку Зефиров и Лукьянов, учитель по пению, – оба уже прапорщики: мол, мы идем спасать Отечество от коммунистов. И погнали мужиков в Федоровку, за 22 километра.
(Цит по: Ставрополь на Волге и его окрестности в воспоминаниях и документах. – Тольятти: Городской музейный комплекс «Наследие», 2004).

Взяв Ставрополь, чапанники под предводительством ягодинца Алексея Долинина стали готовиться к обороне под Федоровкой. Мобилизовали всех, кто мог держать в руках вилы и пики – «оружие» ковали в кузнях на Сенной площади. Рубить «черенья» для пик снаряжали на остров молодежь. По воспоминаниям Новокрещенова, чуть ли не каждый день возившего еду отцу, охраняли его «реалист Трофимов с нашей улицы, они дачи свои имели; сын мельника Коновалова и купец Шагаров. Все в зеленой форме, с кортиками»…

7 марта 1919 года – как раз в день, когда войсками Тухачевского начался обстрел мятежного Кронштадта – из Самары на подавление чапанного восстания отправился отряд красной кавалерии под командованием И. Шевердина. На разгром почти безоружных ставропольских чапанов губернский ревком снарядил 1-й Самарский рабочий полк и 2-ю интернациональную роту – мадьяр, вооруженных пушками и пулеметами. Всего 400 бойцов пехоты и эскадрон кавалерии из 75 клинков. Плюс – судя по докладу Шевердина – отряд из 100 пехотинцев и 17 кавалеристов Ставропольского гарнизона «под командой тов. Румянцева», который «без особого на то приказания… повел бестактичное наступление по реке Волга на деревню Федоровка, где и потерпел поражение, одного убитым военкома тов. Ингельберга и двое раненых»…

Тела погибших (а их к моменту полного разгрома восставших добавилось) не хоронили до взятия мятежного Ставрополя. Лишь 14 марта 1919 года в газете «Ставропольский коммунар», которую редактировал покойный «ученик Володарского» Валентин Ингельберг, появился некролог под заголовком «От Ставропольского ревкома»:

«Сегодня состоятся похороны т.т. красноармейцев и военного комиссара тов. Ингельберга, павших в бою с восставшими бандитами 9 марта при наступлении на деревню Федоровка. Вынос тел из дома Дудкина в 3 часа дня.

Вр. И.О. Предревкома И. Румянцев»…

А 20 марта в том же «Ставропольском коммунаре» некий «Соработник» (прямо так и подписано) опубликовал статью «Погиб орел». Где, в частности, упомянул маленькую, но характерную для понимания того времени и тех нравов деталь: Ингельберг называл местное население «толстокожими». Ну не рукоплескали они грабежам и убийствам, привнесенным в их мирный вековой уклад «борцами за народное счастье».

В городском архиве, в фонде тольяттинского историка и краеведа А.М. Тураева хранится письмо, написанное в 1966 году одной из участниц становления коммунистического режима в Ставропольском уезде, работавшей в первые послереволюционные годы в уголовном розыске – Серафимы Новиковой. Она просит совета краеведа – мол, что бы такое предпринять, чтоб именем ее двоюродного брата-красноармейца, погибшего во время чапанки, назвали улицу в Тольятти. «Правда, в то время вместе с Валей Ингельбергом более 100 гробов хоронили сразу, – оговаривается женщина. – А где это отражено и кто из нашего потомства знает об этом?..»

А кто знает о том, сколько чапанников стали жертвами карателей? Только в первые дни после подавления чапанки, по официальным данным, в Ставрополе чекистами было расстреляно около 50 человек.

18 марта 1919 года полководец Михаил Фрунзе доложил Ленину о разгроме крестьянского восстания в Ставропольском, Самарском и ближайших уездах: «При подавлении движения убито, пока по неполным сведениям, не менее 1000 человек (по полным – 4240. – Авт.). Кроме того, расстреляно 600 главарей и кулаков. Село Усинское… сожжено совершенно».

При этом Фрунзе отдает себе отчет, что столь жестоко подавленное красными карателями «движение выросло на почве недовольствия экономическими тяготами и мероприятиями» , и что «сейчас все успокоено, но, конечно, лишь наружно»… (Цит. по: Ставрополь на Волге и его окрестности в воспоминаниях и документах. – Тольятти: Городской музейный комплекс «Наследие», 2004).

Но и это еще не все. Как докладывал глава Самарской ЧК в начале апреля 1919 года, 4240 повстанцев были убиты, 625 расстреляны, 6210 дезертиров и «бандитов» арестованы («Черная книга коммунизма»). А если учесть, что между убийством и расстрелом разницы для чекистов не было, и вспомнить, что ждало арестованных в чекистских застенках – можно представить общий «итог»: около 5 тысяч повстанцев и им сочувствующих.

Хотя по числу невинных жертв чапанка выглядит не столь внушительно по сравнению с множеством других жестоко подавленных большевиками антикоммунистических бунтов – в том же Кронштадте, Тамбовской губернии, по ряду источников, были десятки тысяч убитых, у нас – тысячи, – можно утверждать: в Ставрополе и его окрестностях был свой Кронштадт, своя Тамбовщина.

Василий Новокрещенов– Изо всей чапанки спасся один ставропольский, – вспоминал В. Новокрещенов. – У ставропольцев было много недовольства чекистами. Где это видано: прямо из Дудкинского дома (где располагалась местная ЧК – С.М.), из камеры, в одном нательном белье, босиком, сами пьяные, – ведут на Черный мыс. Раз тебе выстрел спину, а вода быстрая, тащит: до свиданья, до свиданья. И контрольный выстрел… Вот в это время один наш ставропольский, Ишевский, и убег. За чапанку их хотели всех порешить, как организаторов – всю семью. Отца – в прорубь, брата – в прорубь, а он взял и преждевременно бросился под обрыв, в сугроб. Они, пьяненькие, и не заметили…

По рассказам, чудом спасшегося Ишевского спрятали знакомые в Жигулях. Следы его теряются в Австрии, где он был в плену в Первую мировую, «жил в сельском хозяйстве и чуть не организовал семью». Там, говорят, и остался.

Спасся и Иван Шагаров, владелец ветряных и паровых мельниц в Ягодном и Ставрополе.

– Отец после чапанки пришел больной, – рассказывает Александр Иванович. – Всю жизнь, до самой смерти в 1933 году, на костылях провел… 19 мая 1920 года в селе Ягодном была утверждена артель «Люди труда», которая объединяла 5 дворов Шагаровых. В этом же селе 6 домохозяев Багровых образовали артель «Пахарь». Добровольно влились в колхоз – отец работал бухгалтером. Начали обрабатывать поля, скот разводить. Как только утвердилась советская власть, дети сообразили что к чему и как. Сумели себя перестроить на те обстоятельства. Гибкие, мудрые люди были. А это не каждому дано…

Да и куда им было тогда деваться, коль маячил кровавый Черный мыс.
___________________________________
© Мельник Сергей Георгиевич,
Казакова Валентина Андреевна