– Дурак же ты, братец, пошлый дурак! – говорит Грушницкому офицер-секундант.
«Пошлый» здесь означает «обычнейший», «рядовой».
Ср. у Гоголя: «… пошлость пошлого человека». У Льва Толстого «говорил пошлости», т.е., как ясно из контекста, нечто плоское, банальное, бессодержательное. Ленин гордился тем, что всю жизнь боролся с политической пошлостью. Остап Бендер характеризует этим словом и Кису Воробьянинова, и гроссмейстера Ласкера, и Александра Ивановича Корейко, и даже Вечного Жида: в устах Великого Комбинатора «пошлый» значит «мелочный», «примитивный», «неинтересный, без изюминки».
В конце сороковых годов Михаила Зощенко высочайше обозвали «пошляком», т.е. мещанином, существом вульгарным, низменным.
Потом негативный смысл усилился, «пошлость» равняется «гнусности», «непристойности»:
«Винокур нес такую пошлятину, просто стыдно было за него».
«Мы будем бороться с пошлостью на эстраде!» (Имеется в виду борьба не просто с дурным вкусом и банальностью, а с откровенной скабрезностью).
«В газете публикуются полупорнографические фото и двусмысленные, пошлые шуточки».
Немецкое «gemein», очень близкое по значению к русскому «пошлый» (однокоренное с «Gemeinde», община), меняло свое значение сходным образом: сначала «обычный, рядовой, простой, общий», потом «вульгарный, низкий, подлый, гнусный».

«Что пОшло, то и пошлО».
Кому только это изречение не приписывается: Пушкину и Тургеневу, Козьме Пруткову и Михаилу Жванецкому!
Но Василий Розанов в 1912 году ссылается на Мережковского как на автора, и нет оснований ему не верить.
Кстати, в начале восьмидесятых один приятель (зная, что я собираю афоризмы) попросил меня найти, кому принадлежит высказывание: «Кто хочет делать – ищет средства (вариант: возможности). Кто не хочет — ищет причины (варианты: объяснения, отговорки)». Приятель готовил доклад для шефа, а шефу очень нравилось это изречение, но все его приводили как анонимное, и хотелось блеснуть эрудицией.
Увы, я ничем не мог помочь. Только через пять-шесть лет, в сборнике статей Анатолия Аграновского, я наткнулся на строчку: «Когда не хотят делать, ищут причины. Когда хотят, находят средства» («Детали и главное», 1977 г.).
А слово «журналюга», ставшее теперь общеупотребительным, еще в 1994 году выделялось как только что появившееся. И назывался его автор — Александр Градский.
Еще бы сотни три-четыре таких открытий, и можно предпринять новое издание сборника «Крылатые слова»!
Была такая толстая книга в синем переплете, составители Ашукин и Ашукина – любимая книга моего детства. Фразы оттуда встречаю как своих старых друзей.
«Золотое правило этики заключается в том, что нет никаких золотых правил». По моим сведениям, это сказал Г.К.Честертон (1874 — 1936). Но довольно авторитетные источники указывают на Дж. Б.Шоу (1856 -1950).
Трудно жить в такой мучительной неопределенности!

К вопросу о пошлости.
— Самая громкая новость уходящего года… — говорит ведущий популярной телепередачи.
Что же, по его мнению, самая громкая новость?
Напомню, прошлый год был отмечен многими событиями. Российско-грузинский конфликт. Начало мирового экономического кризиса, разоблачение чудовищных афер, банкротства, молодежные бунты, сомалийские пираты, ужасные аварии и катастрофы, убийства, шумные судебные процессы и сенсационные приговоры…
Так что же телеведущий считает самой яркой и интересной новостью? А вот что:
-… Игорь Николаев женится во второй раз! Буквально гром среди ясного неба!
«Эта весть мгновенно стала сенсацией номер один»,- пишет большая молодежная газета.
Какая весть? Никогда не догадаетесь:
— Наташа Королева беременна!
Причем тут же выясняется, что это были ложные слухи.
…Среди журналистов встречаются люди неумные. Допускаю даже, что неумные люди встречаются среди журналистов ничуть не реже, чем среди людей других профессий. Вообще глупость довольно широко распространена в этом мире («дураков не сеют и не жнут»), и проще всего предположить, что в данном случае мы встретились с одним из обычных ее проявлений.
Можно также предположить, что журналист выдает явную глупость «по приколу»: чтобы поглумиться над глупой аудиторией, которая и в самом деле готова всерьез считать беременность не самой великой певицы и второй брак не самого великого композитора событиями эпохальными…
Наконец, возможно, мы имеем дело с проявлением так называемого профессионального кретинизма. Корреспондент отдела науки привыкает думать, что нет ничего важнее адронного коллайдера, а ведущий светской хроники, склонен придать несоразмерное значение очередному скандалу в благородном семействе какой-нибудь поп-звезды или модного кинорежиссера.
Однако над каждым неумным, несерьезным или неопытным журналистом стоят более ответственные интеллектуально развитые коллеги, которые, собственно, и решают, попадет ли глупое высказывание в печать или в эфир.
Почему же глупая фраза не была выброшена в ходе подготовки номера (телепередачи)? В обычной редакционной запарке просто не обратили на нее внимания? Но более вероятно, как мне кажется, что дежурный редактор, вздохнув, дал «добро» на публикацию глупости, ибо понимал: для массы читателей и слушателей беременность Наташи и женитьба Игоря — действительно сенсация мирового уровня.

В свое время считалось, что публика не должна слышать дыхания певца. Артисты учились вдыхать и выдыхать воздух совершенно беззвучно, этого требовали правила хорошего тона.
В наше время, когда эстрадные певцы пританцовывают, прыгают, бегают по сцене, скрыть дыхание становится труднее. Но, с другой стороны, для этого достаточно отвести от лица переносной микрофон.
Однако многие исполнители в этот ответственный момент никуда микрофон не удаляют, дают аудитории услышать, как участилось у них дыхание, и насладиться соответствующими звуками.
Это не небрежность, а специальный исполнительский прием.
Объяснение: прямо в микрофон дышат, чтобы передать напряженность своего эмоционального состояния. По методике «дышите глубже – вы взволнованны». Тому, кто не умеет (еще не умеет либо не никогда не сможет из-за недостаточных специальных способностей) выразить свои чувства нормальным художественным способом, приходится эти чувства изображать, наигрывать, внешними приемами имитировать их наличие.
Другое объяснение: прямо в микрофон певцы дышат, чтобы доказать, что поют не под фонограмму. У нас, мол, всё по-честному, и пот, и одышка.
Как бы то ни было, на наших глазах возник новый стиль, новая эстетика вокала.

«Без женщин жить нельзя на свете, нет!»
«Без женщин мужчина – как без паров машина».
«Ах, дамы, к вам льнем всегда мы!»
«Но без женщин и свет нам не мил!»
Это всё из разных оперетт. Если начать вспоминать, можно вспомнить еще много песенок в этом роде: мужчины как род заявляют о своей любви ко всему женскому роду.
О женской любви написано тоже много песен. Но я не могу припомнить ни одной, где говорилось бы о любви к мужчинам как таковым, Хотя и слова, и музыку сочиняют, как правило, мужчины, они инстинктивно чувствуют, как фальшиво, неестественно прозвучало бы: «Без мужчин жить нельзя на свете!», «Без мужчин нам не мил свет!». Или: «Скажите-ка, девчата, откровенно, скучно вам было бы на свете без ребят».
Женский лирический герой признается в любви, счастливой или несчастной, — только к вполне конкретному мужчине.

Во времена не только Пушкина, но и Иннокентия Анненского никому не приходило в голову заявлять о своих преимущественных правах на смелую рифму (может быть, потому, что рифмы еще не были смелыми). Но уже в десятые-двадцатые годы (футуристы, имажинисты, конструктивисты) рифмы стали как бы самостоятельным элементом, предметом изобретательства. Повторять их стало дурным тоном. Да и кто осмелился бы повторить, например, «падишах – падежах» вслед за Михаилом Светловым, «поперек – поберег» вслед за Николаем Асеевым, «Бисмарком – высморкать» вслед за Владимиром Маяковским?!
Однако Матусовский рифмует «искоса – высказать», забыв или не придав значения тому, что Пастернак нашел это созвучие гораздо раньше («Увы, любовь! Да это надо высказать… Как конский глаз, с подушки искоса…»). Что, разумеется, не красит автора «Подмосковных вечеров».
Илья Сельвинский изобличал и клеймил позором молодых поэтов, которые крадут у него выдающиеся открытия (например, «за лацканы – заласканы»).
Один провинциальный поэт-пародист жаловался коллеге на поэтов-пародистов, работающих в столичных изданиях. Получая из провинции стихотворные пародии, москвичи, оказывается, «воруют эпиграфы» (те неудачные или необычные строчки, которые высмеиваются).
— Ищешь-ищешь, столько сборников перелопатишь, пока найдешь что-то подходящее, а ОНИ берут готовенькое!
Итак, если некто А. нашел у некоего Б. неуклюжий стих и написал на него пародию, а некто В. увидел у А. этот стих и написал свою собственную пародию, — это подлость! Почти плагиат!
Вот так развились и рафинировались литературные понятия с античных, средневековых и ренессансных времен, когда заимствование не то что рифм, а прямо фабул, сюжетных коллизий было в порядке вещей.

Говорят, ни один католик не может понять, как можно солгать на исповеди. Не хочешь открыть душу — не ходи к патеру, а если уж пришел…
Православный человек, если верить кинофильмам, не может солгать собеседнику, с которым распил бутылку водки. Не хочешь исповедаться — не надо было приносить бутылку!

Каких-нибудь 100-120 лет назад простой человек фотографировался лишь несколько раз за всю свою жизнь: дитя в трогательном платьице, гимназист (реалист), солдат, новобрачный, глава семьи.
Каждая визит к фотографу был событием, каждая карточка – почти произведением искусства, и относились к ней – трепетно.
Сравнить с нашим временем: сотни, если не тысячи изображений сопровождают всю нашу жизнедеятельность. Школьный бал – десяток снимков, дембель – десяток, отпуск на море – три десятка и т.д. Раньше карточки хранились в альбомах, сегодня для этого есть лазерные диски, флэшки.
Каждый отдельный снимок уже не ценится. Погибла целая фотокультура. Так что же, прикажете горевать по этому поводу?
Знаменитый педагог Антон Макаренко считал, что ребенку вполне достаточно смотреть один фильм или спектакль в неделю. Чаще — опасно для неокрепшей нервной системы и психического здоровья.
Так это воспринималось в тридцатые годы. Через двадцать лет в пионерских лагерях водили ребят в кино два раза в неделю. К тому времени ученые педагоги решили, что такая нагрузка для психики ребенка уже не чрезмерна.
В шестидесятые годы в СССР получило массовое распространение телевидение – и миллионы советских детей смотрели как минимум один фильм почти ежедневно — без явного вреда для своего психического здоровья.
Очевидно, Макаренко устанавливал предельную норму художественных впечатлений, исходя не столько из глубоких научных соображений, сколько из сложившейся практики. Поскольку в те времена дети, как правило. НЕ ИМЕЛИ ВОЗМОЖНОСТИ смотреть кинофильм или спектакль чаще одного раза в неделю. Хотя уже тогда дети театральных работников ходили на спектакли почти каждый день – и ничего, неврастениками не становились.
До изобретения радио лишь небольшая часть человечества, а именно, жители больших городов, притом с образованием и доходами не ниже среднего уровня, могли регулярно слушать оперы и-или симфонический оркестр. Понятно, что каждый такой культпоход становился событием, вспоминался и переживался достаточно долго – вплоть до следующего посещения театра или концертного зала.
Можно было прожить долгую жизнь, не услышав НИ РАЗУ звучания симфонического оркестра.
В те времена педагоги и психологи имели бы право «на основе научных данных» утверждать: оперно-симфоническая музыка оказывает слишком сильное влияние на душевный мир человека, вполне достаточно подвергаться ее воздействию один-два раза в месяц. Иначе, мол, нервный срыв.…
Не природа человека изменилась, не психология, не способность воспринимать художественные впечатления, а условия этого восприятия. Избалованные, мы относимся к искусству спокойнее, равнодушнее, чем наши деды и прадеды. Здесь, как в механике, действует обратная пропорция: выигрывая в скорости (потребления эстетической информации), проигрываем в силе каждого отдельного переживания.
За всё в мире надо платить. За доступность зрелища, за легкость его получения мы платим глубиной впечатлений.
Я думаю, что Антон Макаренко был не совсем неправ: если бы современный ребенок принимал судьбы героев на сцене и на экране так же близко к сердцу, как это было 70-80 лет назад, одного фильма или спектакля в неделю было бы вполне достаточно…

Принято смеяться над министрами культуры советского периода: ткачиха Катька Фурцева, химик-технолог Демичев – что они понимали в высоком искусстве?!
На местах часто «бросали на культуру» проштрафившихся или бесперспективных аппаратчиков — неважно, чем они занимались до того. Советская интеллигенция роптала:
— Начальство считает, что руководить культурой дело нехитрое, в нем кто угодно разбирается, с ним любой дурак справится!
Между тем, в странах хваленого Запада министрами культуры (должность может называться по-разному, я имею в виду выполнение соответствующих функций) тоже могут стать «кто попало». Адвокаты, бизнесмены, бывшие офицеры и профсоюзные работники…
Хотя с таким же успехом культурой руководят писатели, музыканты и певцы. «С таким же успехом» в данном случае означает, что мастер культуры в должности управителя культуры совсем не обязательно окажется успешнее отставного генерала.
Для того чтобы «разобраться в конкретном вопросе», у министра есть специалисты, экспертные комиссии. А министр – выбивает у парламента ассигнования, обращается к спонсорам, произносит приветственные речи на открытии фестиваля, решает, что ремонтировать в первую очередь, а что во вторую – Национальный театр или Национальную библиотеку и т.д.
Словом, министр культуры «у них» – это менеджер, а не Мэтр, Меценат и Тонкий Знаток. Его личные художественные вкусы и пристрастия обычно оказывают крайне незначительное влияние на политику, проводимую ведомством.
Иное дело в социалистическом обществе. Закрывать ли, разрешать ли спектакль, добиваться ли, чтобы «невыездному» музыканту разрешили заграничные гастроли, хлопотать ли насчет прописки и квартиры… Для решения подобных вопросов действительно надо было иметь семь пядей во лбу или, по меньшей мере, хорошо разбираться в предмете. Чтобы не ошибиться, кому действительно необходима помощь, ради кого или чего надо давить на все педали, использовать все связи, идти на возможный конфликт.
В любом случае, людям культуры и искусства гораздо приятнее, когда в просьбе отказывает интеллигентный человек в подобающей форме («Я для вас сделал всё, что было в моих силах, но, увы, батенька, выше лба уши не растут»), чем когда невежественный хам из бывших политработников бурчит: «Им Советская власть всё дала, а они вместо благодарности, строят из себя гениев непризнанных. Видали мы таких!»
Самый тяжелый период в жизни советского (российского) искусства совпал с деятельностью министров культуры, которые были не тупыми аппаратчиками, а как раз наоборот: знаменитый актер и режиссер, серьезный литературный критик, крупный библиотечный работник, видный театровед, известный музыкант… Невольно начинаешь думать, не лучше ли показали бы себя на их месте энергичные, толковые и честные менеджеры, без всяких художественных амбиций?

Анатолий Луначарский на посту наркома просвещения начал писать пьесы одну за другой, и лучшие театры наперебой их ставили. Над этим принято было издеваться, связывая популярность драматурга с его, выражаясь по-современному, административным ресурсом.
Сам Луначарский объяснял, что пишет для того, чтобы пополнить крайне скудный советский репертуар.
Прошло много лет после смерти Луначарского, и об административном ресурсе говорить уже не приходилось, однако советские театры продолжали (изредка) ставить его пьесы. Любой желающий может с ними ознакомиться и убедиться, что наркомовская драматургия не лишена достоинств.
Драматургия другого Анатолия, Софронова, художественных достоинств начисто лишена, в чем также легко убедиться. Поэтому нынешним режиссерам и в голову не приходит ставить комедии «Стряпуха» или «Судьба-индейка», в свое время не сходившие с афиш. Розова и Вампилова сегодня ставят, Арбузова, Володина, Рощина, Зорина ставят, и никого не смущает, что и в советские годы эти авторы были «репертуарными». Что же касается Софронова, былая популярность его опусов сегодня требует объяснений.
Сталин, Хрущев, Брежнев линию партии резко колебали, но Софронов неизменно был в фаворе. Думаю, руководители и покровители советского искусства ценили его творчество не только за всегдашнюю «правильность идейной позиции»: им ЭТО искренне нравилось! Нравилась так называемая «народность» и, соответственно, нескрываемая неприязнь к шибко умничающим чистоплюям и картавым инородцам. (Между прочим, лучшие песни на слова Софронова-поэта написаны именно композиторами-инородцами. Но это характеризует их, композиторов).
В биографической справке значится, что выдающийся поэт, сценарист, драматург Анатолий Софронов родился в 1911 г. в Минске, но не сказано, что — в семье полковника царской армии. Об этом факте сам Софронов по страшному секрету поведал ростовскому журналисту Владимиру Т., тоже сыну царского офицера, а Т. по страшному секрету поведал мне, пишущему эти строки. И значит, чтобы смыть эту позорную и опасную строку, всю свою жизнь Анатолий Владимирович вынужден был лезть из кожи вон, демонстрируя не просто лояльность, а собачью преданность в служении делу партии. Заливался истошным лаем, когда от писателей требовалось всего лишь порычать или просто обозначить рычание. Визжал от восторга и лизал руку, когда власть была бы вполне удовлетворена легким вилянием хвоста.
К 95-летию со дня рождения А.Софронова в Центральном Доме литератора состоялось торжественное собрание общественности. Была дана высокая оценка ему как РУССКОМУ и борцу с инородческой нечистью.
А некто Юлия Медведева 19 января 2008 года писала в Интернете: «Я читала пьесы Анатолия Софронова, а теперь хочу купить книгу с пьесами. Где это можно сделать?»
Не поторопился ли я, предположив, что драматургия Софронова давно умерла и никогда не возродится?

Два здания в классическом стиле на противоположных сторонах площади (Кенигсплатц в Мюнхене). Если верить туристическому справочнику, один дворец, Глиптотека — истинный шедевр, а второй, Музей античных украшений и мелкой пластики, всего лишь плод стараний добросовестного ремесленника.
Но я, неспециалист, не вижу между ними особой разницы. Да, пожалуй, одно здание изящнее, как-то веселее. Но не внушил ли это я сам себе, прочитав справочник?
А если бы в справочнике была допущена ошибка? Если бы меня стали авторитетно убеждать, что, наоборот, здание Музея украшений есть истинный шедевр, а Глиптотека – так себе?
Очень может быть, я изменил бы прежнюю точку зрения. Я ведь профан в архитектуре.
Вообще говоря, крик (тем более дружный крик) «Король-то голый!» может любого сбить с толку. Должно быть, разоблачать короля — это потребность нашей натуры, почти такая же настоятельная, как поклоняться королю и восхищаться элегантностью его платья.
Писарев объявил голым королем Пушкина, Лев Толстой – Шекспира, оба обладали огромной силой внушения, однако не сумели переубедить читателей. Значит, не надо преувеличивать внушаемость аудитории. Особенно когда дело касается непосредственного эстетического чувства, которое способно успешно противостоять не только рассудочным аргументам, но и массированной пропагандистской атаке.
Что же говорить о тех случаях, когда агитация идет вразрез с жизненными интересами слушателей!?
Лучшие ораторы Временного правительства (а там были прекрасные ораторы) не сумели поднять солдат на войну до победного конца. Тогда как большевикам не требовалось особого искусства: «Долой войну! Штык в землю!» — и кончен разговор.
Но вот противоположный пример. Мой дед, по профессии портной, в 1919 году был мобилизован в Красную Армию (для службы в полковой швальне). Несколько сот таких же, как он, мобилизованных сидели под охраной в Петроградском цирке и чего-то ждали. Как позже выяснилось, ждали приезда Троцкого.
Многие из собравшихся, мягко говоря, не горели желанием смело идти в бой за власть Советов и как один умереть в борьбе за это. И выкрикивали нечто нелицеприятное о Троцком и других вождях революции.
Наконец, Троцкий приехал и держал получасовую речь. По словам моего деда, как передала их моя мама, содержание речи было вполне банальным и сводилось все к тому же: «Смело мы в бой пойдем». Но КАК это говорилось!
Дедушка уверял, что, если бы Троцкий закончил свое выступление призывом броситься в ледяную Неву – ради победы пролетарского дела, весь зал как один ринулся бы исполнять!
Да, но сколько было в XX веке таких ораторов, как Троцкий? Два, три…
А главное: надолго ли хватило бы толпе простых обывателей этого истерического запала?

В драме Александра Афиногенова «Страх» главный герой, профессор Бородин, произносит убийственную для советского режима речь. Мол, страх есть господствующая в СССР эмоция, каждый гражданин боится чего-то своего, власть держится террором:
— Мы живем в эпоху великого страха!
Нечто совершенно необычное для отечественной драматургии той поры (1931 год).
Большевичка Клара страстно, длинно и по видимости убедительно опровергает профессора. Но если присмотреться, говорит она как-то не по существу, по касательной. Не о том страхе, который владеет населением страны, а о том, который побеждали беззаветные борцы-революционеры.
(В той же манере Зюганов отвечает не на заданный ему вопрос, а на тот, на который у него есть хороший ответ).
«Далекое» Афиногенова. Смертельно больной комкор Малько ведет себя очень мужественно, и чем ближе его последние дни, тем на большую духовную высоту он поднимается. Это должно служить доказательством небытия Бога и правоты дела, которому служит Малько.
Весьма сомнительный способ доказывания! Образцы несгибаемого мужества, удивительной стойкости и беззаветной преданности проявляли, бывало, и приверженцы ложных, исторически обреченных либо прямо преступных теорий.
При всем при том Александр Афиногенов талантливый драматург, и «Страх» и «Далекое» — драмы, по-прежнему способные вызвать интерес — хотя их вряд ли где-нибудь поставят, в отличие от слащавой и поэтому обреченной на вечный успех «Машеньки».

Марксистско-ленинская эстетика доказала, что человек с истинно пролетарским мировоззрением может получать истинное художественное удовольствие даже от тех произведений искусства, автор которых разделял глубоко чуждую идеологию (рабовладельческую, как Гомер, феодальную, как Данте и создатель «Слова о полку Игореве», мелкобуржуазно-индивидуалистическую, как Ибсен и Уайльд).
Так что ж странного, если приверженец глубоко чуждой марксизму идеологии испытывает художественное наслаждение от советских фильмов «Броненосец Потемкин», «Коммунист» и «Мать» (все три киноверсии)?

Ленин. «Старое общество было основано на таком принципе, что либо ты грабишь другого, либо другой грабит тебя, либо ты работаешь на другого, либо он на тебя, либо ты рабовладелец, либо ты раб. И понятно, что воспитанные в этом обществе люди, можно сказать, с молоком матери воспринимают психологию, привычку, понятие – либо рабовладелец, либо раб…»
Если прав Ленин, «основной принцип старого общества» должен был красной нитью проходить и во всей русской реалистической литературе – иначе она не была бы реалистической.
Но странное дело: русскую литературу, в самых великих ее образцах, как раз наоборот, мало интересует вопрос о том, грабит ли герой других героев или позволяет себя грабить. Попробуем приложить эту мерку к Пьеру Безухову, князю Мышкину, чеховским трем сестрам и дяде Ване… Чувствуете, как странен был бы классовый подход, и даже в самые свирепые времена самого примитивного социологического анализа литературоведы стеснялись строить анализ толстовских и чеховских образов преимущественно на том, рабы они или рабовладельцы.
В произведениях русских классиков Чехова действуют помещики, крупные чиновники, купцы, интеллигенция, военные, а также представители народа, однако отношение к ним автора («положительность» или «отрицательность») зависят не от социального положения, не от того, по какую сторону роковой черты – «эксплуататор либо эксплуатируемый» — они пребывают.
Наше поколение знало, как определить, хорош или плох литературный персонаж: надо спросить себя, пошел бы он вместе с декабристами (народовольцами, большевиками) – или с их врагами. Офицер Соленый из «Трех сестер» родился примерно в 1870 году, т.е. по возрасту мог и должен были участвовать в гражданской войне. На стороне красных или белых? Ответить невозможно: вопрос совсем «не оттуда»!
Четко прослеживают зависимость морального облика человека от его классовой принадлежности и политической позиции, как правило, не лучшие русские писатели. Или не в лучших своих творениях («Воскресенье» Льва Толстого).
У Максима Горького «среднего» периода (например, роман «Мать» и пьеса « Враги») личность если не исчерпывается, то в основном определяется тем, купец это, промышленный рабочий либо царский прокурор.
Начинал же и закончил Горький («Жизнь Клима Самгина», «Егор Булычов и другие»), как бы нарочно опровергая ленинское учение о фатальной, «с молоком матери воспринимаемой» предопределенности: рабовладелец или раб.

На философскую концепцию «Войны и мира» оказал огромное влияние Артур Шопенгауэр. Об этом я сам не додумался, а узнал из теледискуссии между Михаилом Веллером и Дмитрием Быковым.
Так почему же я сам не додумался? Может быть, дело в том, что «Войну и мир» я прочитал в девятом классе, а «Мир как воля и представление» значительно позже.
Нет, виновата моя умственная зашоренность: где, мол, великий русский писатель-гуманист, а где немецкий пессимист и мизантроп!

Писатель и философ М. Веллер признается, что от книг, которые дарят ему авторы, немедленно избавляется. Попросту выбрасывает эти книги, не читая, ибо заранее знает: бездарная графомания, не стоит тратить драгоценное время.
Правильно, не надо читать эту макулатуру! Вдруг окажется, что она совсем даже не макулатура, а нечто талантливое? Пришлось бы вносить коррективы в картину мира, а это всегда неприятно. В стройную и гармоничную картину мира, в котором все хорошие писатели уже известны М.Веллеру, а лица не известные ему могут быть только графоманами.
А чего, собственно, я придираюсь к известному писателю по такому пустяковому поводу? Ловлю себя на том, что я испытываю досаду при мысли: подари я М.В. свою книгу, он выбросит ее в первую попавшуюся урну. Ведь мое имя ничего ему не говорит, значит, я бездарный графоман, на чтение которого не стоит тратить драгоценное время.

Лев Толстой — гений анализа, расчленения, классификации, раскладывания по полочкам. «Самоуверенные люди делятся на такие-то разновидности». «Заключенные были таких-то разрядов».
Другими словами, Толстой — гений упрощения, что особенно ярко видно в его пересказах (Нового Завета и трагедий Шекспира). Прославленная «диалектика души» часто сводится к тому, что сложные психологические движения разлагаются на элементы и наружу вытаскиваются самые низкие побуждения. То есть старательно отмечается, что в состав благороднейших порывов входят и «пошлые» мотивчики (как неприятные обертоны в звучании дивного аккорда).
Не за это ли любил Льва Толстого Ленин — тоже гений анализа, классификации, раскладывания по полочкам, т.е. упрощения?
«До этого графа в русской литературе настоящего мужика не было»,- так отзывался Владимир Ильич о Льве Николаевиче (в передаче Алексея Максимовича, который в таких случаях был фонографически точен).
До Толстого образы мужика создавали Радищев и Карамзин, Гоголь и Пушкин, Тургенев, Некрасов, Григорович. По-разному описывался русский крестьянин – любовно и насмешливо, жалостливо и снисходительно…
Почему же все эти мужики, по мнению Ленина, читателя умного и внимательного, были НЕ НАСТОЯЩИМИ? И с какой стороны «ненастоящими» — идеализированными или окарикатуренными?
Возможно, Ленин имел в виду, что, пока крестьянин пребывал в порабощенном, неравноправном, униженном положении, к нему нельзя было относиться «как ко всем прочим». Будь то жалость в чистом виде либо жалость, смешанная с горечью и досадой на самого мужика, — испытывать ее было моральной обязанностью русского писателя.
Роман же «Война и мир» появился, когда крепостное право было отменено и стало морально допустимым не испытывать перед ними сословной вины:
— Если дворян можно описывать как они есть, со всеми их пороками, почему к мужикам должен быть другой подход?
Жалость к мужику перестала быть обязательной. Отпала необходимость кому-то доказывать, что «и крестьяне чувствовать умеют». Мужик – такой же человек, как и мы, значит, говорить о нем надо без придыхания. Не как о богоносном хранителе истинного знания и высших нравственных ценностей.
Русский крестьянин у Слепцова, Чехова, Николая и Глеба Успенских, Горького, Бунина – он не менее «настоящий», чем мужик в «Войне и мире» Но это уже после Толстого, по его следам.

С некоторым удивлением слушаю телевизионное выступление одного современного мыслителя. Оказывается, «Война и мир» и «Власть тьмы» — глубоко православные произведения. И автор их был глубоко православным человеком. Иногда, правда, «уклонялся», но в глубине души оставался верным религии русского народа.
В сущности, это трогательная человеческая черта – приобщить всё хорошее «к нам», сделать все хорошее «своим», так же как всё плохое «чужим», и отмежеваться от «не нашего». Поскольку Лев Толстой велик и благ, он должен быть целиком и полностью «наш».
«Каждая душа в сущности христианка, даже если сама того не сознает»,- говорил Тертуллиан. Может быть, сегодня это определение кажется слишком расплывчатым и кому-то хочется объявить Душу не просто христианкой, а – православной, причем без малейших уклонений от учения греко-кафолической Церкви!

Во время Второй чеченской войны российские офицеры запрещали солдатам брать еду и питье в домах местных жителей. А продовольствие доставляли с задержками. Так что были случаи, когда бойцы в течение суток, а то и двух страдали от голода и жажды.
Изучив эти факты и узнав, как ведут себя в подобных случаях армии других стран, Российская военная прокуратура сочла ошибкой запрет обращаться к местным жителям за самым необходимым.
Об этом говорится в коротком сообщении. Но знаете, какой заголовок предпослала заметке английская «Гардиан»? Трудно поверить: «Военный прокурор России РАЗРЕШИЛ солдатам МАРОДЕРСТВОВАТЬ на чужой территории».
Ну, разве не подлость? Ведь в том и заключался смысл прокурорского решения, что взять у гражданского населения кусок хлеба и фляжку воды – это НЕ МАРОДЕРСТВО!
Надо сказать, что сам по себе текст заметки выдержан в нейтрально-объективистском стиле, но запоминается-то заголовок! Вот вам яркий пример русофобской, предвзятой позиции английских СМИ.
Но чувствую, вас что-то смущает. Вы сомневаетесь в том, что российские военные вели себя на многострадальной земле Чечни так щепетильно? Правильно сомневаетесь.
А если такое благородство наши проявляли в Афганистане? А во время августовского осетино-грузинского конфликта? Тоже с трудом верится?
Ну да, я вас слегка разыграл. А в какой армии и на чьей чужой территории в действительности имели место вышеописанные события? Варианты ответа:
а) англичане – в Афганистане;
б) американцы — в Ираке;
г) немцы – в Ираке;
д) французы – в республике Чад.
…Я вас снова слегка разыграл: на самом деле заголовок (в российском, не английском СМИ!) звучит так: «Военный прокурор Израиля разрешил солдатам мародерствовать на чужой территории». А война называлась «Вторая Ливанская».
Это к вопросу о журналистской этике.

Сергей Довлатов: «Кто страдает, тот не грешит». Очень спорная мысль! Страдающий часто срывает свое раздражение и свою боль на ближних. Страдающий охотно мстит тому, кто виноват в его страданиях. А виноватым он склонен считать весь мир (это ярко показано в драме Горького «Старик»)
Страдающий склонен легко прощать себе грехи:
— Если я в чем-то и виноват, то всё искупил своими страданиями!
— Нет, не всё! И не тебе решать, «всё» ты искупил или «не всё»!
__________________________
© Хавчин Александр Викторович