Древний сторожевой Порхов – защиту Новгорода – я представлял себе иначе: уютные старые улочки; то здесь, то там купол церкви мелькнёт… Ничего подобного: беспорядочная, спешная застройка; центр – площадь с памятником борцам за свободу, ограниченная автовокзалом и микрорайоном пятиэтажек. Грустно в который раз убеждаться, как пострадала Псковщина за время войны…
Но, может быть, это только первое впечатление? Конечно, в Порхове надо задержаться: спешка часто создаёт искажённое представление о городе…
Одноэтажные улицы по правую сторону дороги натолкнули на мысль остановиться на квартире, а не в гостинице. Далеко зашёл я в тихий деревенский мир, а толку никакого: у одной хозяйки семья большая, нет места, другая живёт одна, не берёт никого – боится… Мне это надоело, и я решительно пошёл назад: сколько времени зря потратил! При выходе на «городскую» черту, в последнем переулке, всё-таки сделал ещё попытку. За забором, у которого выросла горка песка, возился хозяин: «у меня, видишь, ремонт, а ты спроси напротив, вон в том доме». Узнав, что хозяйку, только что мелькнувшую во дворике, зовут Анна Павловна, я пошёл туда: ладно, спрошу ещё раз.
Бабушка, маленькая, деловитая и немного смешная от своей добродушной нерешительности, не устояла, вздохнула: «Что ж, всё равно пропадать один раз!» Но не пришлось ей пропадать… При возможности я старался помогать ей по хозяйству; вечерами постоянно мы разговаривали, вместе ужинали (завтракал я в спешке, в обед меня не было). Анна Павловна готовила вкусный соус «по-своему»: картофель вперемежку с остальными дарами своего огорода; угощала двумя вареньями, из которых я предпочитал брусничное за его горьковатый привкус. Она привыкла ко мне, я стал составной частью её жизни. Каждый день приходил немногословный зять, забегали на полчаса разговорчивая улыбчивая дочь и спокойная внучка; все они воспринимали меня доброжелательно. Жили они рядом, в пятиэтажке за дорогой. А я – благодарил судьбу: лучшего места, лучшей хозяйки и придумать трудно…
…К Порхову, конечно, присмотрелся внимательнее, но не смог представить его таким, каков он был при Пушкине, – купеческим, торговым, шумным, старинным. Всё иное – дома, планировка улиц… А ведь Порхов тоже пушкинское место Псковщины; через него проходил тракт, которым пользовался поэт, направляясь в Михайловское и обратно. Теперь даже легенда о доме городничего П.А. Нащокина, у которого «останавливался однажды Пушкин», казалась слишком смелой выдумкой. Память об этом посещении – в виде одностворчатого шкафчика и ломберного стола, за которым поэт с хозяином играли в карты, – благодаря праправнучке городничего Ю.Н. Нащокиной в 1956 году перешла в петербургский музей Пушкина.
…Вот так же недавно и в Острове я ожидал узнать черты старинного города. Если сохранились на острове, давшем название городу, остатки крепости, современницы порховской, да, кроме того, древняя Никольская церковь и два стальных моста через реку Великую, – значит, осталось же что–то и от пушкинского времени… Когда-то и Остров – тоже торговый, купеческий – находился на петербургском тракте, и письма отсюда часто посылали в столицу Пушкин и его родители; в письме к Пущину от 11 января 1825 года поэт даже похвастал, что ночью купил здесь три бутылки «клико». Есть предание, что в городе у знакомых семейства Осиповых-Вульф он гостил… Но город мало меня порадовал старыми зданиями, из которых подчеркнуто нарядной на скудном архитектурном фоне центральной ступенчатой площади выглядела Троицкая церковь с колокольней – гармоничный союз барокко с классицизмом… Прохожий посоветовал: при базаре есть недорогая гостиница, и я быстро нашёл ее в крытом павильоне. Дверца, коридорчик – и две каморки! Вручив мне ключи, администрация в лице парня лет тридцати удалилась на ночь домой, и вся гостиница осталась в моём распоряжении. Зарешёченное окошко выходило на жестяные торговые прилавки. Я будто выглядывал из тюремной камеры! (И проснувшись наутро, с полминуты соображал: а, собственно, где я?)
Хорошо, что тогда я остался в Острове! – в каждом городе нужно провести вечер, чтобы в полной мере оценить свои впечатления… Вечером река стала мягче, Никольская церковь строже, отчётливей, мосты – темнее, огромнее. Троицкий собор затарахтел колоколом, точно ложка по кастрюле. Площадь пересекал полупьяный дед, тощий, длинный, с бородкой, в шляпе, с наслаждением выпевая и пританцовывая. Репертуар был странный: невразумительные любовные песни и непристойные куплеты; воз-ращаясь к себе, я даже прошёлся поблизости, чтобы ознакомиться со всей программой; однако песни повторялись, а эти самовольные бисы мне показались художественно неоправданными.
Собственно, вечер и примирил меня с городом; вспоминая Остров, я вспоминал именно эту прогулку: древнее спокойствие крепости, провинциальную дремоту соборной площади… Поэтому и в Порхове ждал вечера, чтобы в успокоенности природы неторопливо вновь оглядеть немногие памятники старины: белую Спасо-Преображенскую церковь XIV века с толстой квадратной колокольней, булыжный бас-тион Рождественской церкви с железными засовами и решётчатыми окнами, а на правобережье полноводной Шелони – остатки древних валов, траву на которых так полюбили козы, и серую крепость с башнями и деревянными кровлями, заключавшую в себе по-домашнему уютный сад; среди обыденности берегового пейзажа – травянистых обрывов с тополями, ивами, репейниками – эта средневековая крепость казалась не вероятным макетом…
Так вечерами я привыкал к городу, лицо которого теперь, что ни говори, в первую очередь определяла бурая Шелонь с длинной дугой подвесного моста… А по утрам отправлялся в окрестные усадебные гнёзда: Хилово, Холомки, Волышово, Полоное, – словно для сожалений о том, что даже и остатки редкой красоты мы теряем безвозвратно… В последний день съездил в соседнее Дно, несмотря на прохладные отзывы: «Дно есть дно» – городок, выросший из пристанционного посёлка! Меня забавляло, что на-звание это склонять было не принято; говорили: был в Дно, приехал из Дно… Жёлтая пирамидка вокзала со шпилем, площадь с рынком, скверик с благодушным Лениным, другой скверик – с умилённым, дилетантская церковь Архангела Михаила – и сплошь частный сектор. Вот и всё Дно!
Обходя в последний вечер порховские церкви, старинные, чудом сохранившиеся три-четыpе особняка, в том числе детский сад, в прошлом – приют для беспризорников, о котором мне впоследствии ещё придётся вспомнить, и вновь оценивая крепость на том берегу, я уже знал, что привязанность к этому городку ещё много раз даст о себе знать; что не забуду я свой булыжный переулок в берёзах, рябинах и тополях – второго такого уютного здесь больше нет; не забуду этот домик и калитку между дубом и берёзой…
И, часто потом вспоминая Порхов, поздравлял с большими праздниками Анну Павловну. А три года спустя она прислала кое-как нацарапанное письмо: звала приехать. Я как раз собирался на Псковщину, загоревшись стремлением посмотреть неизведанные ещё уголки, в том числе Михалёво, бывшую усадьбу гусара Бухарова среди лесов и озёр, что от Порхова километрах в сорока; увидеть легендарный Пушкин Камень, где поэт задумывал вступление к «Руслану и Людмиле»…
О приезде Анне Павловне я написал за полтора месяца, и поэтому как только, немного волнуясь, остановился у калитки её дворика, увидел хозяйку, быстро вышедшую на лай собаки, и спокойно всплеснувшую руками (Анна Павловна всё делала спокойно)…
Такой же она осталась: зоркой, подвижной, деловитой, рассудительной, добро-душной; но жаловалась – возраст уж сказывается: частенько кружится голова, подчас приходится идти, держась за опору. Что поделать – восемьдесят пять…
Днём я пошёл повидать городок. Огорчился, что над Шелонью, нынче особенно бурной, уже нет подвесного моста. А в крепости по-прежнему укромно и безлюдно, как в частном саду, куда забрести можно лишь случайно, по ошибке. Горьковато пахли алые и кремовые флоксы, доверчиво разросшиеся вдоль дорожки; за скошенную поляну аккуратно отступали сирень и яблони, высокие прямые лиственницы придавали саду особую декоративность, и о том, что есть ещё другой мир, решительно напоминал бес-конечный серый пояс крепостной стены с гульбищем.
Как и в прошлый раз, я зашёл в деревянный домик героя порховского подполья Б.П. Калачёва, перенесённый в крепость, – теперь краеведческий музей, – в надежде встретить Алексея Акимовича Крылова, сотрудника музея, краеведа, автора статей в газете «Порховский вестник» об истории города и его ближайших окрестностях. Три года назад наш с ним разговор носил общий характер. Помнилось, Алексей Акимович – вполне спокойный, благожелательный человек, – хмуро негодовал, что, вопреки традициям русского языка, псковичи отказываются склонять названия Дно и Полоное, и ссылался на статью своего единомышленника Льва Успенского с саркастическим названием «Я живу в Ленинrpад». «Есть же прекрасный пример – Бологое, почему же Полоное не склоняют?» – подзадоривал я Алексея Акимовича, только что побывав там, в пор-ховском пригороде-совхозе, бывшем имении героя Кавказской, Крымской и русско-турецкой войн А.М. Дондукова–Корсакова. «Привычка! Никто не хочет думать!» – ответил Крылов и вспомнил, как, желая поколебать странную традицию, в присутствии большого количества людей на одном из краеведческих собраний отметил бедственное положение усадебного комплекса в П о л о н о м – и с каким нескрываемым недоумением при последнем слове все на него посмотрели.
Алексей Акимович сидел в музейном кабинете за столом, изучая бумаги. Мы тепло встретились и принялись за разговор, неторопливый и обстоятельный. Теперь, в непринуждённой дружеской обстановке, я узнал, что Крылов в молодости прошёл от Порхова до самых Пушкинских Гор с компасом и топографической картой, забредая в такие уголки, отправиться в которые не каждый краевед решится. В том числе нынче и он сам… «Вышегород, Михалёво – замечательные места, – с налётом сентиментальности вспоминал Крылов (а я-то до сего времени считал его сухарём, способным лишь на документальные штудии!). – Их разделяет всего километр. Вышегород – древний новгородский пригород, там на высоком холме стоял храм, от которого до сих пор остались стены; я видел и надгробную плиту Бухарова, – у храма ведь был погост. А в 1863 году на холме возвели церковь святого архистратига Михаила; если подняться на колокольню, вид откроется – на всю жизнь запомнишь… Кругом озёра… Вокруг Вышегорода в радиусе пятнадцати километров их тридцать девять!..»
С волнением я ждал предстоящего путешествия, вспоминал, с каким теплом о Михалёве недавно говорили мне Валентина Кузьминична и Сергей Петрович Ивановы, сотрудники Научно-культурного центра в Пушкинских Горах, однажды выбравшиеся в это место – и полюбившие его настолько, что взялись всерьёз за его изучение, несмотря на бедность архивных источников…
В 20–60-х годах XIX века близ села Михалёва была усадьба, которой владел приятель Пушкина Николай Иванович Бухаров, поручик лейб-гвардии конно-егерского полка (впоследствии – ротмистр и полковник лейб-гвардии Гусарского полка). В 7-м эскадроне, которым командовал Бухаров, в течение двух лет служил корнетом Лермонтов; есть два стихотворения поэта, посвящённых его командиру и приятелю: «Смотрите, как летит, отвагою пылая…» и «Мы ждём тебя, спеши, Бухаров…». Возможно, Лермонтову довелось побывать в Михалёве.
В лицейские годы Пушкин, как и его друзья, принимал участие в гусарских пирушках, – там, возможно, и познакомился он с Бухаровым. Пребывание Пушкина в усадьбе своего приятеля документально подтвердить никому не удалось. И всё же есть основания предполагать, что поэт здесь бывал…
Михалёво находилось верстах в десяти от Белорусского тракта, которым часто пользовался Пушкин, направляясь из Петербурга в Михайловское и обратно (другая дорога – через Псков и Остров – была в худшем состоянии и немного длиннее). Поэт мог навещать Бухарова по пути или приезжать к нему из Михайловского: расстояния его не пугали, а необходимость путешествий, «нравственная и физическая», таким поездкам способствовала.
Усадьба была обширная: двухэтажный деревянный барский дом с четырёхколонными портиками на обе стороны, два одноэтажных флигеля, в одном из которых находились концертные залы для домашних музыкантов, многочисленные хозяйствен-ные постройки и обширный парк с затеями, характерными для стиля барокко. Были в нём пруды с островками и мостиками, мраморные статуи, гроты и беседки; в одной из беседок в виде пантеона с надписью «Моим товарищам лейб-гусарам» угадывалось явное подражание царскосельским чугунным воротам, возведённым императором Александром I в честь победы над Наполеоном, с посвящением: «Моим сослуживцам». По семейному преданию, одним из подразумеваемых хозяином Михалёва «товарищей лейб-гусаров» был Лермонтов. Одна из тропинок приводила на берег озера, к пристани для лодок. Старожилы рассказывали о выдумке Бухарова: он установил у клёна шест с блоком для флага, и спускал флаг, если уезжал или просто не хотел принимать…
Бухаров владел усадьбой до самой своей смерти. «Пиров и битвы гражданин», по словам Лермонтова, «вечно добродушный собутыльник, дорогой и добрейший товарищ», как вспоминал о нём А. Мещерский, впал в душевное расстройство из-за разлуки с любимым дворецким Данилычем, потребовавшим вольную по случаю отмены крепостного права.
О пребывании Пушкина в Михалёве рассказывали дочь и внучка его знакомого, соседа по Михайловскому Александра Михайловича Карамышева. Елизавета Александровна Миллер, дочь Карамышева, сама не видела Пушкина, но знала о нём от родителей. Её дочь, Ольга Николаевна, слышала о поэте от сына Бухарова, штаб-ротмистра Николая Николаевича, за которым была замужем. Воспоминания внучки и дочери записал П. Левицкий и в 1899 году опубликовал в альманахе «Русская старина». Согласно этим воспоминаниям, Пушкин часто приезжал к своему дальнему соседу (Михайловское от Михалёва находилось в сотне верстах). Хозяин по такому случаю приглашал их общего приятеля Карамышева. Время в усадьбе проходило весело, в остроумных беседах, с кутежами, катаниями на лодках по озеру. Кроме того, у Бухарова была сестра-красавица; местная легенда говорит: именно из-за неё поэт наведывался в Михалёво. Иногда Пушкин оставлял своих приятелей и уходил далеко в парк, к дубу, где сидел на каменном диване и размышлял. И возникла легенда о лукоморье, передаваемая из поколения в поколение жителями Михалёва и окрестностей, недаром облик усадьбы настолько ей соответствует, что даже Алексей Акимович Крылов в одной из своих статей так и заявил: вероятно, именно здесь поэт написал чудесные строки из «Руслана и Людмилы».
Для такого заявления есть основания… Через весь парк вдоль озера тянулась берёзовая аллея на полуостров. Здесь озеро делало изгиб, или «луку». На краю леса, у поляны, рос огромный дуб. Под ним, на диване, вырубленном из природного камня, мог сидеть поэт, слушать звуки усадебного леса и любоваться озером.
Ивановы, правда, рассказывали и другие «адреса» знаменитого «лукоморья»: Каменный остров в Петербурге, ганнибаловские имения Воскресенское в окрестностях Святых Гор и Суйда под Гатчиной. Я знал и «южные» предания. Проезд поэта побережьем Азовского моря в июне 1820 года породил версию «азовского лукоморья». В Таганроге до сих пор рассказывают о том, что именно огромная шелковица близ дворца Александра I, в котором останавливался поэт, стала в стихах дубом. В древнем Танаисе, что на берегу Мёртвого Донца, несудоходного рукава Дона, показывают дуб – потомок «того самого», ведь проезжавшие мимо Пушкин и Раевские не могли не залюбоваться приазовскими пейзажами, впервые увидев «настоящее лукоморье». Но михалёвская лука, пожалуй, самая подходящая для «Руслана и Людмилы»…
Однако не только в этой поэме узнаётся Михалёво. Бухаровскую усадьбу напоминает и описание парка князя Верейского в романе «Дубровский»: «После обеда хозяин предложил гостям пойти в сад. Они пили кофей в беседке на берегу широкого озера, усеянного островами. Вдруг раздалась духовная музыка, и шестивёсельная лодка причалила к самой беседке. Они поехали по озеру, около островов, посещали некоторые из них, на одном находили мраморную статую, на другом – уединённую пещеру, на третьем – памятник с таинственной надписью…» А в повести «Капитанская дочка» дядька Гринёва Савельич напоминает реального человека – капельмейстера домашнего оркестра Данилыча, впоследствии дворецкого, прослужившего своему барину Николаю Ивановичу Бухарову сорок лет. Левицкий писал, что о Бухарове местные крестьяне долго вспоминали с благодарностью. Здесь не было «дикого» барства. «3а озером, против Михалёва находилось имение помещика Мячкова, который нещадно сёк своих людей. Вопли и стоны несчастных неслись по озеру до самого Михалева. Когда здесь был Бухаров, он обычно посылал к Мячкову с просьбой прекратить наказание. Факт во всяком случае замечательный».
По воспоминаниям правнука Бухарова по матери, гражданина Франции Ю.Б. Ласкина-Ростовского, после смерти хозяина (в 1861 году) в усадьбе проживали его вдова Жозефина Захаровна и их дети – сын и две дочери. Потом Михалёво опустело: дочери вышли замуж, а сын, Николай Hиколаевич Бухаров, женился на дочери порховского предводителя дворянства, Николая Ивановича Миллера, Ольге Hиколаевне и переехал с женой и матерью в имение Нестрино. Ольга Hиколаевна долгое время была попечительницей сиротского приюта в Порхове, – особняк, где находился приют, я отметил еще в пору своих первых прогулок по городу. В Михалёве остался управляющий…
Усадьбу постигла общая для многих помещичьих владений участь. Вскоре после отъезда владельцев Михалёво купили крестьяне. С этого момента и начинается его истребление. Барский дом, беседки и многие парковые посадки вырубили, уничтожили гроты и пещеры, землю распахали под лён. В 1888 году исчез дуб: его спилили и продали за восемь рублей на мельничный вал. Богатая библиотека пошла на растопку бани, картины, украшавшие залы главного дома, частью были проданы, частью погибли. Каменные табуреты, перевёрнутые и погрузившиеся в землю, заросли мхом.
А в Великую Отечественную войну брёвна, оставшиеся от бухаровского дома, разобрали оккупанты на строительство блиндажей.
Увидеть Михалёво, отыскать Пушкин Камень стало моей душевной необходимостью. Хотя Вышегород с Михалёвом ныне в Дедовичском районе, добраться можно было, к счастью, и от Порхова: рано утром автобус на большое село Пожеревицы; от Пожеревиц до Вышегорода километров двенадцать. Обратно – либо ехать ночевать в Дедовичи, либо пройти берегами больших озёр, Петровского и Городновского, в село Раково, связанное с Порховом рейсовым автобусом. В таком случае нужно будет по-спеть в Раково к половине седьмого вечера…
…За ужином и Анна Павловна вспомянула Вышегород добрым словом. Давным-давно она работала на почте, развозила по району корреспонденцию; будучи в Михалёве, поднималась на колокольню. «Красота! Все двенадцать озёр как на блюде»…
Утром, когда за окном ещё стояли плотные сумерки, меня кликнула Анна Павловна – да я уже не спал, слышал неторопливую возню на кухне: отваривала мне в дорогу яйца, готовила огурцы, помидоры, нарезала хлеб, – чем не родная бабушка?..
На Пожеревицы автобус отправился почти пустым. Когда приехали в неприметное село, сумерки только-только расходились. Мне указали на каменистую вышегородскую дорогу и посоветовали подождать часок автобуса из Дедовичей. Но часть пути хотелось пройти пешком, обозреть луга, низкие леса, следя за тем, как растворяется в тумане беззвучное село…
Через три километра, за прямой линией раскидистых дубов (возможно, бывшая въездная аллея в парк) появился посёлочек Горки. О нём упоминали Ивановы в 8–м номере журнала «Псков» за 1998 год как об усадьбе Николая Ивановича Миллера, женою которого была дочь А.Н. Карамышева Елизавета Александровна. Горки оправдывали своё название: отсюда было видно, что Пожеревицы залегли далеко внизу, полосами высвечиваясь в сером тумане, как испорченный негатив. От усадьбы остался корпус строгого красного дома-замка, обширный скотный двор, хозяйственные постройки, немного лип, елей, очертания дубовых аллей у пруда (дубы, судя по их количеству, хозяева особенно любили). Несколько деревьев засохли, и графика голых стволов с художественной силой подчёркивала безнадёжную грусть запустения. Легко представлялась непролазная грязь в дожди; здешнему колхозу, который захватил бывшую усадьбу, явно нет дела до её прошлого…
Я пошёл тропинкой в мелколесье на какое-то безостановочное шипение. То спешил среди валунов ручей по затемнённому ступенчатому руслу.
Вышел обратно на дорогу – как раз и автобус! Ещё издалека, прямо по курсу, завиднелась гора с церковью и колокольней, назойливо торчащими из зелени: Вышегород!
В этом маленьком, но оживлённом селе я прежде всего направился на гору. Церковь из красного кирпича, выстроенная в несколько безвкусном «византийском» духе (но для её заказчика, полковника Петра Ивановича Бибикова, судя по монументальности, она была пределом мечтаний), заняла вершину и снизу выглядела могучей и невозможно высокой. Но как хорошо: и церковь опрятна, и дорога на гору заасфальтирована, и домики в одно окошко бережно отстроены: здесь нынче женский монастырь… За домиками вытягивались в ряд пирамидальные тополя, на фоне голубой равнины дальнего озера шутки ради стараясь выглядеть как огромные бамбуки…
Я взобрался по приставной лесенке к чердаку и осмотрелся. К такой красоте – здесь, на псковской земле – я был не готов…
Сразу за кромкой обрыва, укрытого мелколесьем, поднимались – до уровня моего чердака и выше – верхушки деревьев: и зеленеющие, и сухие; а недоступно далеко внизу сквозь дымку тумана вырисовывалось широкое, длинное, изогнутое озеро с лесистыми горами противоположного берега; я не сразу и понял, что точка на воде – это лодка с рыбаком. Судя по карте, озеро называлось Петровским, по деревне Петрово (горстка домиков на окраине ближнего поля). Озеро же Локно показывал о слева лишь краешек синевы: не всё сразу…
Как хотелось подняться на колокольню! Мне удалось найти незамкнутую дверь в пристройках церкви. Сырой подвал, тонкий писк обессиленных комаров; ещё дверца – и лесенка на второй ярус колокольни! Обрадованный, я поднялся на выгнутый кирпичный пол и… как обидно, на третий ярус не взобраться: приставная лестница сломана, верхняя её половина, не достигая потолка, жмётся к стене вплотную… Но я перевернул лестницу, приставил ближе к стене (чтобы не переломилась посредине); не полез – пополз, едва дыша… Далее помог железный крюк в стене: я за него ухватился, упёрся локтем в пол. Взобрался! Ещё два пролёта – и вершина.
Два озера, Локно и Петровское, целиком открылись мне; а кроме того – и вся многокилометровая «карта»: леса, луга, деревушки, пять дальних озёр. Чётко, в подробностях. Никаких тайн! (Я потом думал: озёр «на блюде» усмотрел семь, а не двенадцать; может, остальные не заметил от страха? Ещё бы, от такой необъятной панорамы растеряешься: столько земного пространства!..) В полу верхнего, самого малого яруса, не хватало досок, и я поневоле жался к стенке, боясь с лишним движением утратить опору. Да ещё тревожило: как спускаться? Болтая ногами, нащупывать ускользающую лестницу?
Нащупал, сполз. Жив, слава Богу!
…Длинная улица Вышегорода перешла в дорогу, полную луж и грязи. Скоро среди ольхи, берёз и рябин выглянули михалёвские дачи, а за поляной справа, словно театральная декорация, длинный полукруг озера Локно, – завораживающая картина с налётом безысходной грусти и одиночества…
Перемахнув через изгородь, вошёл в лес – бывший парк. Среди ольхи едва выделялись ясени, и совсем мало было старинных клёнов, елей и дубов… Землю покрывала крапива. Удивительно, но сохранился маленький, затянутый цветением пруд.
По дороге на полуостров озеро появилось только раз, когда расступились прибрежная зелень и тростник. Я вспомнил свою давнюю поездку на север Псковщины, в Плюсский район, в усадьбу Римского–Корсакова, Вечашу; там я глядел на озеро Песно и понимал, где могли рождаться сцены «Садко»… Локно не было похоже на Песно: берега лесисты, лесист островок, вырастающий из воды, – весело, затейливо; на Песно же хмуро и пустынно… Весела, затейлива, заколдована была и прямая дорога, охваченная ольхой, рябиной и стройными елями. Скоро она вывела на большую поляну с проржавленной железной вышкой. Это и был полуостров.
С вышки я хорошо видел, что направо озеро расширялось (там и стоял, будто на плаву, остров в оправе тростника), слева, под лёгким ветром, заметно двигался разлившийся затон. Оконечность мыса омывал узкий пролив; на той стороне, за тростником, теснились ольха и берёзы – то ли остров, то ли другой мыс… Вот она, безмятежная излучина, где Пушкину вполне могли прийти в голову фантазии о «лукоморье»…
А близ дорожки, что вывела меня на поляну, чернел сильно осевший в землю валун. Я вернулся к нему – он, Пушкин Камень… Обращённый к лесу, заграждавшему затон, вызывал он чувства едва ли не мистические, словно таинственный знак языческих ритуалов… Но вот и сидение, и спинка, – на трёх человек хватит! Остроумная, однако, затея: не Бухарова ли прихоть? Хотя мода на псковские каменные диваны появилась в ХIII веке, ещё до рождения Бухарова. Вот она, редкая диковина садово-паркового убранства, единственное, что хранит память об усадьбе, главная цель редких паломников в Михалёво… Холодный, бесстрастный, затерянный в озёрной глухомани свидетель рождения строк, известных каждому русскому с колыбели; во всяком случае – предмет, навсегда причастный к этим строкам, ибо вдохновил он на создание красивой легенды местных жителей, для которых и Пушкин, и природа, среди которой они живут, полны дивного таинства…
…И, прикоснувшись к этому таинству, мне уж было всё равно, как и сколько придётся добираться домой… Перевалив через горку, я покинул Вышегород, чтобы выйти берегами двух озёр, деревнями Петрово, Уза и Кривково к деревне Гόродно, а оттуда до Ракова. Гора, выставив церковь, ещё долго маячила вдалеке… Скоро земляную дорогу обсадили домики деревни Петрово; в последнем дворе мне указали на Узу, что за большим полем, у тростниковых берегов длинного залива Петровского озера.
За Узой дорога ушла в лес, стала скользкой, бугристой. Как это уже знакомо: лес да поляны – и ни признака жилья! А дорога вместо того, чтобы клониться влево, к будущему Городновскому озеру, клонится вправо… Я развернул карту: слева озеро, де-ревня Кривково, справа – леса, дальняя деревня Филиппово. Уж не в Филиппово ли иду?! Когда неожиданно, как спасение, увидел пастуха, гнавшего коров и баранов через лес, и спросил, куда ведёт дорога, ответа ждал с опаской. В Кривково, ответил пастух; оно скоро, поднимешься на поле – увидишь.
Наконец, выглянули широкое, длинное голубое озеро с дальними возвышенными берегами и живописная большая деревня. На фотографии подобная панорама сошла бы за курорт…
Через полтора километра – и Городно. До автобуса полчаса; поспею ли? В первом же дворе спросил дорогу на Раково, и хозяин пропал, чтобы обогнуть дом, выйти со двора и обстоятельно объяснить: вот, окраиной поля, дорога на Зáлесье, и там на-прямую; всего три километра! Итак, пять минут потеряно на объяснения…
Перед Залесьем дорога ненадолго погрузилась в полноводный поток; преодолев две изгороди, я оставил деревушку позади, и полилась дорога – лесом-полем…
За глубоким ручьём – слава богу, подъём в село! Там тишина: автобус только что ушел, чтобы 24 километра до Порхова дотрястись за какие-нибудь полчаса… А сколько мне, пешком?
Что ж, как-нибудь добреду… Вокруг – лес, знакомые приметы вдоль дороги: ольха, ясень, берёза, ель… Село Могилёво, потом Струково с картинными елями и ли-пами, будто обедневший старинный парк. Со мной здоровались, завидя с огородов. С третьего раза я стал здороваться первым – и мне с охотой отвечали: «здравствуйте», «добрый вечер». В Александрове увидел пруд и красивую парковую гущу на горе: липы, клёны и выглядывающие из-за них лиственницы в ряд. Вспомнилось, Крылов говорил, что построил Сергей Александрович Строганов в селе земскую больницу, насадил парк, в котором стоит, пожалуй, самый большой нынче дуб в районе. Была и церковь, была аллея, по которой подвозили в больницу воду… Церковь разрушили, зато вот она, на горке, земская больница, – жёлтое, в ампирных традициях каменное здание тепе-решнего госпиталя, рядом две-три скамьи, дряхлая беседка.
За Александровом пошли Олтухово, Пруссы, Лутково (здесь бабушка, поздоро-вавшись, спросила меня: «Что так поздно?» – видно, удивившись, куда в такое время, в восемь вечера, можно идти); и – сплошной сосновый лес, который продолжался и когда я вышел на трассу. Оставалось девять километров…
… В длинной тёмной улице я не узнал города. В какой я стороне? Вдруг справа, под обрывом, тусклым серебром легла неподвижная, вся в ивах, Шелонь, призрачная, будто чья-то хитрая подделка…
Было десять. Анна Павловна собиралась тушить свет: уж не придёт гуляка… Но гуляка, шатаясь, вполз в дом, rpузно завалился на стул. Повидавшая всё на свете бабушка, не раздумывая, стянула с него носки и тут же застирала в тазу.
В доме было натоплено: осенние ночи на севере холодны… Я с восторгом принялся за ещё не остывший суп, потом – за чай с булками. «Бедный! – вздыхала Анна Павловна. – от Ракова, небось, пешком добирался». – «От Вышегорода», – обиженно поправил я. «От Вышегорода!» – ахнула Анна Павловна; и тут же спокойно удостоверилась: «Ну, Пушкин Камень-то увидел?» – «Увидел, Анна Павловна», – я довольно вздохнул. – «Ну, тогда душа моя спокойна, – мягко улыбнулась Анна Павловна. – Ешь, ешь; да не усни на стуле». Заметила-таки, что неудержимо у меня слипаются глаза! И впервые пошла застилать мне постель…
_______________
© Сокольский Эмиль