* * *
«Иногда весело помучать того, кого любишь».
«Вы еще, может быть, узнаете, как эти нежные ручки умеют пытать, с какой ласковой заботливостью они по частичка раздирают сердце… Вы узнаете, сколько жгучей ненависти таится под самой пламенной любовью!»
Явная, махровая достоевщина! Но нет, это Тургенев, «Месяц в деревне». Написано в начале 50-х годов, то есть еще «до Достоевского», до того, как эти мотивы у него созрели и сформировались, еще не написаны даже «Униженные и оскорбленные».
Тургенев знал, что «такое бывает», но его не это интересовало. То, что для Тургенева крайний случай, излом, исключение, у Достоевского общее правило: не «иногда», а всегда и всем весело мучать (не «ПОмучать») того, кого любишь.
* * *
Боже, как безобразно плохо писал Достоевский!
Вот возьмем «Бесы». В одной фразе «говорить» и «разговаривать», и вообще на рядом стоящие однокоренные слова автор внимания не обращает.
«Все это похоже на юность принца Гарри, кутившего с Фальстафом и мистрис Куикли, описанную у Шекспира». К чему относится причастие «описанную» — к «юности» или к «мистрис»?
«Шатов сболтнул в жару, всего вероятнее не заметив того, что к нему воротилась жена.» «Того» надо было поставить перед «заметив»: ясно же, Шатов не того не заметил, что к нему вернулась жена, а сболтнул, того не заметив, что жена вернулась. К тому же Шатов не замечает, что его жена не просто беременна, а на сносях, вот-вот родит. Любой современный редактор средней квалификации не пропустил бы таких ляпов.
Если верить Достоевскому, белая горячка была в те времена таким же распространенным заболеванием, как сейчас грипп.
Очень однообразны наречия: непременно, особенно, именно, нестерпимо, ужасно (страшно), робко, мучительно, странно, бешено. Чувства описываются впрямую, в лоб, будто к тому времени Тургенев, Толстой уже не разработали целую систему передачи внутреннего состояния гораздо более тонкими средствами. Все герои шипят, бормочут, скрежещут, выдавливают из себя.
Поэтому Достоевского легко очень пародировать:
«- Да вы в своем ли уме? — проскрежетал он с какой-то ужасной гримасой совершенно стушевавшемуся собеседнику.»
Как же гениален Достоевский, если при обычном чтении всех этих многочисленных корявостей и огрехов стиля абсолютно не замечаешь!
* * *
— Может, зайдем ко мне, послушаем музыку, выпьем чашечку кофе? — предлагает девушке молодой человек. Та кивает головой, прекрасно зная, что ей предлагают заняться любовью. Но это предложение высказано пристойно, подобающе. Изящная, вежливая форма имеет колоссальное значение: соблюдая обряды ухаживания и прочие правила игры, молодой человек демонстрирует свое уважение к партнерше. «Пойдем трахнемся, что ли?» — это совсем другие правила игры.
Гамлет спрашивает Офелию, можно ли улечься (устроиться, расположиться) между ее ног; та, вспыхнув, отвечает отказом. Тогда он иначе формулирует вопрос: «можно ли преклонить голову к ее ногам»,- и она отвечает согласием. Хотя смысл один и тот же, собственно физическое действие одно и то же. И Офелия права, и Шекспир не иронизирует, а одобряет ее: иначе сказано — не в ритуально-этикетной форме, а напрямую — значит, заявляется иное, неуважительное отношение.
Здесь важны оттенки отношений, а не оттенки смысла. Искренность без соблюдения церемоний — это хамство, как говаривал Конфуций.
* * *
«Отъехав с полверсты, мне стало холодно ногам».
Так и кажется, что именно эту фразу пародировал Чехов («Подъезжая к станции, с меня слетела шляпа»).
Но нет: «Жалобная книга» написана в 1884 г., а «Крейцерова соната» несколькими годами позже.
* * *
Как много цифр в «Крейцеровой сонате»! «Если бы 0.01 тех усилий…», «Со мной, да и 0,9 нашего сословия…», «0,9 магазинов…», «Только в 0,01 случаев…», «0,99 супружеств…», «0,99 падших женщин» и т.д. И это не в авторской речи, а в монологе
Почему 0,99, а не «девяносто девять сотых» или хотя бы 99/100? Значит, Толстому понадобились именно такие дроби, с запятыми после нулей, придающие тексту подчеркнуто газетный, нехудожественный вид.
* * *
Илья Сельвинский в конце двадцатых годов работал зав.сектором рогов, копыт, костей и тряпья Центросоюза. Т.е. название учреждения «рога и копыта» взято из жизни.
* * *
Спиноза, «Этика». Можно взять почти любую теорему (или схолию, или королларий) из третьей и четвертой частей как идею повести или пьесы. И почти на каждую теорему в романах Достоевского есть опровержение.
* * *
Все, что можно сказать в защиту смертной казни, говорилось в защиту пытки. Убийц королей (и покушавшихся) непременно пытали: считалось, что просто казнь не остановит, это недостаточное сдерживающее и карательное средство.
Или телесные наказания в армии, в школе. Культурные, образованные, добрые люди в свое время говорили:
— Отменить? Помилуйте, вы идеалист, батенька. Конечно, порка солдат, крестьян, гимназистов — это не лучший выход, скажу больше: это ужасно. Но как иначе поддерживать дисциплину? Мы еще не доросли….
* * *
«Мои книги — вода, книги великих классиков — вино. Воду пьет каждый.» Это Марк Твен. Проходит сто лет, и Твен становится великим классиком.
Правда, его мало читают.
* * *
Эгоизм вовсе не обязательно предполагает завистливость. У меня был знакомый, большой эгоист, который искренно радовался? когда его школьные друзья делали карьеру, добивались успеха. Это подтверждало, как мудр он был еще в юности, когда выбирал друзей.
* * *
Розанов сетовал, что молодежь читает Горького, Леонида Андреева, Бунина и Арцыбашева, а не Толстого с Достоевским. Слепота современников выражается не столько в противопоставлении живых мертвым, сколько в нелепом, с нашей точки зрения, сопоставлении как равных, однопорядковых величин — малых, средних и великих явлений литературы.
Пушкин, Кукольник и Бенедиктов. Чехов, Альбов и Потапенко. Есенин, Мариенгоф и Клюев. В общем, и соловья без скуки слушать можно, и в творчестве петуха есть немало ценного.
И точно так же нашим потомкам будет казаться смешным, что мы в одном ряду ведущих, знаменитых нынешних писателей называем Битова, Искандера, Распутина, Астафьева, Белова.
Правда, еще вопрос, кого они, потомки, будут считать случайно затесавшимися в перечень великих.
* * *
Слезинка ребенка у Достоевского. Само собой, это нельзя понимать буквально. Дети слишком легко плачут.
Помню, встретил я в одном из переулков девочку лет трех, она рыдала. Так безутешно, так отчаянно, что сердце оборвалось.
— Что с тобой, солнышко? Кто тебя обидел?
— Во… Во… Вовка!
Вовка стоял тут же — пацанчик ненамного старше. Когда к нему было приступлено со всею строгостью, обнаружилось, что он отнял у малышки мячик. Отсюда и рыдания. Ну, не совсем отнял — взял и какое-то время не отдавал. Теперь он и отдать готов, и прощения просить, и поклясться, что впредь ничего подобного отнюдь не допустит: «Лишь бы не ревела».
Ничего трагичного.
Но девочка рыдала все так же безутешно. Значит, не в мячике было дело. Может быть, потряс маленького человечка факт первого обмана, первого предательства, первого осознания своей беспомощности перед лицом грубой силы. А может быть, тут был еще такой оттенок: первая встреча с МУЖСКИМ коварством.
Бедная кроха, сказал я сам себе. Сколько еще мячиков у тебя отнимут, сколько раз обидят, поглумятся. Сколько еще слез тебе придется пролить, глупышка. Привыкай!
И тут я вспомнил, что в «Трех сестрах» Вершинин говорит о своих дочках то же самое. Сколько, мол, им еще предстоит пережить страхов, испытаний, разочарований.
Моя жалость к девчурке была искренна, но с литературной точки зрения вполне банальна.
* * *
При Советской власти в тех редких случаях, когда сообщали о катастрофах, непременно в конце диктор добавлял успокоительное: «Для расследования причин создана правительственная комиссия».
Теперь сообщения о взрывах, захватах заложников и проч. завершаются таким же утешительным: «Возбуждено уголовное дело».
______________________
© Хавчин Александр