Знаю, что по-научному это называется «ассимиляция», но интересно поиграть словом: как бы представить, что сначала было сотворение, а растворение будто бы антоним… сотворение — растворение… очарование — разочарование…
Итак, сначала жили мы в Тбилиси (в то время столица ГССР). «Мы» в смысле русские. Как уживались? Вовсе и не уживались — просто жили. Большинство из нас — местных во втором, в третьем поколении — в той или иной степени владели грузинским. В принципе, две-три фразы уже шли в зачет, располагая к вам грузин.
С языком входила и культура, от бытовавших привычек, манеры говорить, кулинарных пристрастий до предметов негабаритных: всего, что улеглось уже бесконтрольно, прямо в подкорку — того, к чему можно клеить умные бирки типа «менталитет», «архетипы»… А вообще-то, в большое слово «культура» можно запихать столько смысла, что потеряется всякий смысл — так что опустим подпункты. Итак, с языком входила и культура — входила, располагалась, обживала извилины.
Что? Вы собираетесь грустно улыбнуться? Считаете — там мы ассимилировали, утратили нечто исконное? О нет! Русское хранилось надежно. Более того, расцветало иногда так пышно, как не везде, я уверен, на Советской Руси.
Еще вопрос — кто кого и насколько ассимилировал. Деревенские грузины, помнится, подтрунивали над тбилисскими, мешавшими в свою речь огромные порции русских слов или забывшими, как по-грузински называется вилка.
Ассимиляция со всеми ее тяготами — то ли предродовыми схватками, то ли предсмертными судорогами — ожидала нас здесь, в России. Маленький нюансик: ведь за невозможностью непосредственно наблюдать и осязать Родину мы сами лепили ее портрет как мозаику: параграфы из учебников по истории… романы Толстого… «ой, мороз, мороз»… Портрет получался и вправду прекрасный. За спиной стояла светлая и сильная… многострадальная, но непобедимая Родина-мать. Разочарование сокрушило при первом же свидании: мать оказалась грязной, сильно пьющей и злой.
(Долго изживал привычку краснеть при матерящейся девушке… Но ладно, ладно, это мелочи. А вот: я, например, до самого Переезда был уверен — пусть, мол, всё сказки от КПСС, пусть, но в России, конечно, как нигде, жива память, гордая память о Войне… У меня и дед и бабушка воевали… Приехал — а тут свастики на стенах, у районных недорослей татуировки на плечах «Got mit uns»…)
Ах, как больно бомбили наши головы обломки гибнущих иллюзий! А там, за спиной, по ту сторону рубиконов? Там тоже не родина, уже чужбина. Там мы уже «русо туристо» и почему-то оккупанты… Здесь остановимся, вздохнем… Нет, злости нет. Обида? Да, пожалуй. Нечто схожее с обидой на любимую когда-то, но предавшую женщину… нормальные люди, окружавшие нас там, так и остались нормальными. Все дело в том лишь, что нормальные люди — порода нежная, пугливая. И в сумерках истории приходит время других — сумеречных людей.
Не всё, всё… Очереди сначала в грузинских, потом в российских инстанциях, проданные за бесценок квартиры, изматывающий стук колес…. Всё, приехали.
В подобном тексте, видимо, уместна фраза, начинающаяся как-нибудь «история знает немало примеров» — и дальше со словами «этнос», «поглощение», «завоеватели» и «завоеванные»… хуннов с китайцами припомнить, что ли… Н-да, скифы мы, азиаты мы, конечно, но речь немного о другом. А именно о том, как из мозгов, наполненных причудливым сплавом двух культур, выплавляются оба компонента. Сотворенные некогда по прихоти Созданного Волей Народов — растворяемся бесследно. Судите сами.
Грузинское как-то отторгается, просто забывается… (То и дело порхнет над семейным застольем печальное: «ну что, опять без тоста… за будем здоровы…») Да и какой резон нам держаться за это? Все в прошлом, в прошлом. В прошлой жизни.
А русское наше — тоже не то, не совсем. Уж сколько лет прошло, а отечество по-прежнему цепко заглядывает в лицо, чутко уловив нездешнее:
— А что у тебя за акцент? — ностальгические верлибры обрывает коротким «Ну и сидели бы там!», возмущенно удивляется нежеланию проклинать их, «черножопых». Так что, наше русское тоже подлежит подправке, переделке… хм… зачистке. О`кей, мать ё так — растворяемся, но в чем? что — вместо?.. Лимоновщина-макашовщина на каждом шагу. Водка по любому поводу. «Зёма, ну ты, блин, даешь…» «Особенности национальной охоты» как новая «энциклопедия русской жизни». Зоологическая ксенофобия (отсылаю к Набокову с его зоорландией — не оттуда ли ты родом, зёма?) В общем, вживание в русское почему-то напоминает деградацию… извините…
Лично для меня, кстати, все начиналось с моих долгих требований не употреблять в обращении ко мне этой присказки «многоточие твою мать». Знаете, что отвечали? «Это у вас там в чучмекии из-за этого морды бьют. А у нас так принято».
(Понимаю, понимаю: она многослойна, эта сегодняшняя русская культура. И помимо диалогов малолеток у зассанного подъезда где-то должны быть слои другие, пахнущие иначе, звучащие иначе. Где-то — да. Надо тебе — ищи. Но суть останется проста: тебе все равно придется ходить этим подъездом мимо этих самых малолеток. Суть в среднем уровне, в количестве воспитанности на единицу площади).
И вот я начинаю ностальгировать. Найдя свободные уши, рассказываю, рассказываю… порою наводя такую розовую ретушь, что начинает расплываться взгляд… «А че тогда приехал?» Я привык. На это я уже не отвечаю. Видимо, надо было ехать в Кот-Дивуар — там бы не спрашивали.
Но потом еду в Тбилиси, хожу, ошарашенный, вдоль нищеты, меня арестовывают какие-то инкогнито в штатском — но это другая, другая история — я возвращаюсь, напуганный… И больше нет — хрустальной сказки… милого мира, окончательно скорчившего гримасу чужбины… У настоящего всегда найдется деготь для меда минувшего.
И оттуда я привез их, исполненных серых тонов безнадеги.
…Гнутая старушка, карикатурно коверкая грузинские слова, пытается спросить у продавщицы, что такое вот эти большие печенья, указывая на шакар-лукум, который та мне взвешивает… (В той самой, в той самой кондитерской, в которой мне покупали пирожные бабушка и мама…) Я заговариваю со старушкой по-русски — она пугается… пугается…
…Нищие перед православной церквушкой, переругивающиеся из-за того, чья очередь забирать одежду, буде ее кто-нибудь подаст.
— Да мне досталось-то дерьмо!
— Плевать. Взяла — теперь моя очередь.
При виде меня замолкают, смешно делая скорбные лица…
…Еще та женщина на рынке, у которой купил кофейные чашки. Она назвала мне цену с таким отчетливым русским акцентом — я переспросил на родном языке… она ответила тихо, зябко косясь на соседей по прилавку…
Мне так хочется укутать их всех во что-нибудь теплое… какое-нибудь, хотя бы коротенькое, теплое слово. Но… нет таких слов. Разве согреешься на этом перепутье, на этих сквозняках. Мы выбрали уехать, вы — остаться. Что ж, поскорее вытравляйте свой русский акцент, меняйте фамилии. Растворяйтесь.
…Мои неисправимы. Сопротивляются, до сих пор говорят «у нас в Тбилиси»; возвращаясь из дальних автобусных вылазок, до сих пор ужасаются: «боже, везде мат! везде мат!» Дядька, ругаясь с тетушкой, пеняет ей: «А ты вообще стала чисто русской!» Та обижается (отец из семьи раскулаченных казаков, мать из Старой Руссы)…
Эпилог.
Для него я позволю памяти провести со мной один из самых жестоких сеансов.
Грязный трясучий «Икарус» где-то на выезде из азербайджанского городка Шеки. Я служу в рядах СА. Мы вывозим армян, спасенных от погромов, в Армению. Женщина рыдает. Из непонятных причитаний то и дело выпадает по-русски:
— Аллах их накажет! Аллах их накажет!
Удивляюсь: почему «аллах», если они армяне?
— Тыщ лейтенант, а почему — «аллах»?
— Да у них армянского — одни фамилии, они здесь в третьем-четвертом поколении живут. Даже языка своего не знают.
Снаружи долетает: «Пусть армяне живут с армянами!» — и рыдания вскипают с новой силой. Дочка пытается успокоить мать, ловит ее руки…
А на подъездах к армянской границе путь «Икарусу» преграждают вооруженные люди. Грозят, кричат: «Разворачивайтесь! Пусть мусульмане живут с мусульманами!»
Мы разворачиваемся.
На обратном пути женщина уже не плачет. Я вспоминаю, как выглядел ее дом, когда мы прошлой ночью тайком забирали их от соседей: головешки… Она молчит, не мигая глядит в прыгающее автобусное окно. Дочка, еще более перепуганная, пытается заглянуть ей в лицо. Не получается… Оно растворилось где-то там, в желто-серых склонах, в ярком небе, под которым им больше нет почему-то места…
_________________
Гуцко Денис