В позапрошлом году ученый мир отметил 200 лет со дня смерти Ивана Лепехина (21 сентября 1740 – 18 апреля 1802) — одного из первых отечественных Иван Лепехин  академиков, выдающегося ученого, путешественника, натуралиста, автора потрясающих «Дневных записок путешествия… по разным провинциям Российского государства». А осенью того же года состоялось еще одно пышное 200-летие — кончины писателя-демократа Александра Радищева, автора увлекательного «Путешествия из Петербурга в Москву», прочитанного, в отличие от записок ученого, каждым школьником. Самое время наверстывать упущенное. И если отвлечься от идеологии, еще неизвестно, какой из этих двух источников более ценен и с литературной точки зрения, и с позиций культуры. Не говоря уже о научной ценности. Да и с точки зрения мужества – личного и гражданского.

Перед мужеством Радищева, бросившего в лицо режиму целую кипу заслуженных упреков, надо снять шляпу. Но как тогда воспринять мужество Лепехина — 28-летнего адьюнкта Российской академии, отправившегося в запредельном для нашего восприятия 1768 году в сопровождении трех помощников-гимназистов — рисовальщика, чучельщика и одного (!) стрелка — исследовать абсолютно не описанные еще Поволжье, Прикаспий, Урал и Северное побережье России? Если еще какие-то сто лет назад представители не самых диких народов и не самых бедных сословий всерьез верили, что подобные приезжие — не иначе как «антихристы», и у них должны быть хвосты. Если ученые, отважившиеся покинуть Петербург и окунуться в глубины России, рисковали здоровьем, а порой и жизнью. Как, например, исследователь Каспия И. Гмелин, плененный дербентским ханом и умерший в тюрьме. Или И. Фальк, возглавлявший один из трех «оренбургских» отрядов (наряду с П. Палласом и И. Лепехиным): шесть лет экспедиции окончились для него депрессией и самоубийством… Не случайно даже в ту романтическую эпоху великих географических открытий мало кто решался на такие подвиги: корифеи под любыми предлогами отказывались от горького, порой неблагодарного хлеба первооткрывателей, предпочитая кабинетные лавры.

У Ивана Лепехина, сына бедного солдата Семеновского полка, выучившегося за казенный счет в гимназии при Академии, не нашлось ни предлогов, ни высоких покровителей — впрочем, он их и не искал. Были лишь гимназический опыт лишений, усердия, и прилежания, прекрасная академическая школа и одно только искреннее желание — принести пользу России (как бы странно это ни звучало сегодня). Нет, не все — был подробнейший, всеохватный вопросник, составленный еще Василием Татищевым, дополненный Михаилом Ломоносовым и одобренный просвещенным графом Владимиром Орловым, в то время директором Академии Наук: путешественникам предстояло досконально изучить, описать, зарисовать, собрать буквально все, что встретится в пути. От местных преданий, обрядов, достопримечательностей и промыслов — до экспонатов для Кунсткамеры. Еще одна странность для нас сегодняшних — но посланцы Академии были метеорологами, астрономами, геодезистами, геологами, зоологами, ботаниками, экономистами, лингвистами в одном лице.

Словом, во главе отряда, путь которого лежал в том числе и через недавно построенную для крещеных калмыков Ставропольскую крепость, Лепехин оказался по праву. И подробнейший, мастерски написанный отчет о четырехлетней экспедиции, вылившийся в четыре толстых тома «Дневных записок путешествия доктора и Академии Наук адьюнкта Ивана Лепехина по разным провинциям Российского государства», представляет не только научную ценность — вот уже двести лет его обильно и охотно цитируют краеведы по всему лепехинскому маршруту. Понятно, что мне, уроженцу волжского Ставрополя (ныне Тольятти), особенно интересен этот отрезок пути экспедиции…

Надо сказать, что в Ставрополь Лепехин прибыл вполне подготовленным. Незадолго до того ему удалось встретиться с Петром Рычковым, первым Петр Рычковрусским членом-корреспондентом Академии наук, «оренбургским Ломоносовым», как его называли современники, — автором знаменитой «Топографии Оренбургской губернии», ставшей настольной для многих исследователей. Книга Рычкова, которую Лепехин взял с собой в экспедицию и к которой не единожды отсылает в своих «Дневных записках», избавила его от многих ставших общеизвестными подробностей об истории возникновения «калмыцкой» крепости.

«Ставрополь, от Оренбурга 505, от Самары 83 1/2, а от Симбирска около ста верст, построен в 1738 году на протоке из реки Волги, — пишет П. Рычков. — Сей проток прежде знатен был, для бывшего тут убежища волжских разбойников, и называли Куньей Воложкой… Укрепление сего города палисадом сделано, имеет трое ворот; окружность всего укрепления составляет 878 сажен. Селитьба не только внутри крепости, но и за оною… Всех как внутри, так и вне города, будет около пятисот домов.

Соборная церковь внутри города каменная о пяти головах, во имя Живоначальной Троицы; другая деревянная на посаде, во имя Успения Пресвятой Богородицы, с приделом Архангела Михаила; третья деревянная же в солдатской слободе, во имя Рождества Пресвятой Богородицы. Купечества в сем городе, записавшегося из разных городов, а более из Симбирска, триста девять душ. Гарнизона Нижегородского гарнизонного полка солдат 2 роты, казаков 100 человек… которые все, как для тамошних предосторожностей, так и для поимки и искоренения случающихся на Волге разбойников, употребляются»…

У Рычкова свое видение раннего Ставрополя, калмыки его мало интересовали. Лепехину же было любопытно, чем и как живет народ, который за три десятилетия до того «окрестили» и «оседлали». Как пасет скот, сватается, рожает и растит детей, как делает кумыс. Как бедствует и общается с государевыми людьми.

«Народ, привыкший в степному кочеванию, и по сие время своей привычки оставить не может, — читаем у Лепехина. — Живут по степям, на пригористых местах, в кибитках, которые они с одного места на другое место переносить могут… Весь их дом состоит в кибитке, войлошной постели, котле и 2-х или 3-х кожаных узкогорлых ведрах…

С начала поселения в Ставропольской провинции старалися приучить их к хлебопашеству, к чему им Ставропольподеланы были хлебопашные инструменты и розданы семена на развод, но тщетно: ибо оно по непривычке своей к пашне, принуждены были нанимать или русских, или мордву, и чуваш, и через них пахать свою пашню, сеять и жать; а по недостатку наемщиков иногда отдавали жать свою пашню только из семян; от чего, чувствуя великий урон, совсем хлебопашество оставили… Столько превосходят в скотоводстве. У них можно видеть великие табуны лошадей, рогатого скота и овец. Что их лошади от других отменны, всякому известно; да и рогатый скот гораздо крупнее русского»…

По свидетельству Лепехина, разница между рядовыми, крепостными, и знатными калмыками очень даже ощутима.

«Старшины их и зайсанги живут в Ставрополе, где им построены дома на казенное иждевение… Как мужчины, так и женщины великие охотники до вина, и в стыд себе не ставят просить оного у проезжающих. Когда я так говорю о калмыках, то должно разуметь о кочующих в степи, а знатные их начальники, живущие в Ставрополе, как порядком жития, так и обхождением от русских не разнятся…

В Ставрополе живут, кроме калмыцких зайсангов, казаки, купцы и военные люди. Купечество отделено от прочих жителей особливою слободою, которая Купеческою и называется; жилища калмыков построены в самой крепости, состоящей из деревянного сруба с башнями. О купечестве можно сказать вообще, что не очень заживно, и главный их торг состоит в рыбе. Промышляют также выгоном овец и салом. В самом городе почти никаких других товаров, кроме арбузов, которые в ставропольских огородах нарочито урожаются, и съестных вещей не имеется. Фабрик или каких других заводов в сем городе еще по сие время не разведено, и много из купечества питаются пашнею. Казаки ставропольские тоже все люди пахотные. Они сверх службы несут и ямскую тяжесть и содержат почту…»

Касается Лепехин и результатов того, ради чего, собственно, и затевалась «Калмыцкая комиссия» во главе с Татищевым — приобщения кочевников к христианству. Из текста видно: «в плане» веры у калмыков (как, впрочем, и у всех прочих народов Поволжья, включая русских) прочно утвердилась двойная мораль. «Ставропольское духовенство крайне старается соблюсти в них целость нашего закона: по чему учрежденный в Ставрополе протопоп, отец Дубовской, искусный в калмыцком языке, нередко объезжает все их улусы и смотрит, не имеют ли они каких развращенных книг. Если у кого такие книги найдутся, то отец протоиерей имеет власть не только отнимать такие книги, но по духовенству и наказывать плетьми, что о калмыцкой подлости разуметь должно»…

Представьте, сколько суровых строк родилось бы по этому поводу у того же Радищева. «Записки» Лепехина ценны как раз тем, что начисто лишены обличительного радищевского пафоса — как, впрочем, и «реакционных» мотивов. Иначе бы не был он великим ученым, бессребреничеству которого, к слову, трудно не поразиться: вдова Лепехина — с 1771 года академика Петербургской, а с 1783-го и до самой смерти бессменного секретаря Российской Академии наук, первого из российских ученых, получившего золотую медаль Российской Академии наук по предложению самой Екатерины Дашковой — вынуждена была продать библиотеку, чтоб хоть как-то свести концы с концами…

__________________________
© Мельник Сергей Георгиевич