Из сборников 1993-2001 гг.

* * *
Раньше, когда-то, тому назад
два или три года
у меня под окнами был сад,
как раз под теми, что жгли фасад
отраженьем солнечного восхода.

Там, заглушая всесилье гроз,
звон жестяного ската
вторил разгулу хмельных ос,
льющих шелка золотых полос
в отраженье солнечного заката.

Это было раньше. Теперь – не так:
глохну от злой звени я.
Корчится ухо затычке в такт,
стынет в глазнице зрачка пятак
отраженьем солнечного затмения.

И терзаю разум: зачем, кому –
пожар моего дара?
Бьет набат сапогом в корму,
жжет озноб, воспаляя тьму
отраженьем солнечного удара.

И не скажешь: «Вот! Это ты, и ты!..» –
суд не моя утеха.
В рамах блажат конопли кусты,
струпом – осиновых ставен стык,
выдоха в горсть эхо.

Всушь исторгаю из горьких зениц
каплю за каплей тени я.
Тьма окрест полегает ниц,
корчится в лет под стопой зенит
отраженьем солнечного сплетения.

И терзаю душу: теперь куда? –
Страхом кровит оскал.
Жжет неопалимый кусок льда
горечь губ, промолчавших «да»
отраженью кривых зеркал.


* * *
Мой календарь – стозевный каннибал,
стопа белья, заношенного в клочья,
незрячих дыр стальное двоеточье,
что правит бал. –
Сто па отшаркано! Но стынет ли стопа
в тени холма, исполненного прахом? –
В сто веретен неистовствует пряха-
поземка. Листопад
в сто вражьих сил обрушивает тлен.
Узор листвы – в прожилках дней и знаков.
Еретику, посаженному на кол,
не преклонить колен. –
Сто кольев вкопано. Сто виселиц, сто мин;
простой расчет: гроссбухи, сальдо, кредо…
Сто четвергов горячечного бреда
и праздников кармин. –
Сто будней прожито. Листку календаря
размер заказан сталью гильотины:
рожденья, смерти, поминки, крестины
застольем день дарят. –
Сто кубков выпито. Но стоит ли глотка
гортани спазм в пиру, где хмеля вдосталь?..
Торишь тропу соломенного вдовства
да бабьего платка. –
Сто стежек пройдено. Но где безвестный путь,
влекущий в храм неявленного звона?
Кто крикнет: вот он! Кто прошепчет: вон он…
Вкруг – лоск чернильных пут. –
Сто строф начертано. Но стоят ли одной –
неспетой, смятой, брошенной в корзину?
Строчит перо – мой неуемный «зингер» –
солдатик заводной. –
Сто пушек отлито. Под тяжестью ядра
хруст скорлупы коварен и ничтожен.
Там – вернисаж. Там – выставки таможен.
Здесь – гонят со двора. –
Сто верст почтовыми! Лоснится гипсом блик,
пустым глядит недвижная глазница;
страшней стоглавой гидры мой возница
стократ, но не двулик! –
Сто стиксов переплыто. Тает тень руки
в жару простынь. Чернил напрасна трата:
мне ль поднести кресало Герострата
к подножию строки?
Прильнуть костром к непрожитому дню,
затеплить час меж полднем и закатом?
Мой календарь, мой неделимый атом,
бессрочное меню. –
Сто вин пригублено. Застолья карусель
звенит стеклом. Гостей движенья шатки,
стремят свой бег крапленые лошадки
в заоблачный кисель. –
Сто бездн разверзнуто! Катится вспять звезда
над ядом вод к пустому небосклону,
чертит итог предвечному полону.
Где плуг – там борозда. –
Сто судеб вспахано. Но стоит ли соха
сухой листвы загубленного древа?
Трещит по швам пресыщенное чрево
как ветхие меха.
Хлебы преломлены, сто бед отвращено,
ликует чернь, раб пашет, Хам хохочет,
сады цветут, и недреманный кочет
клюет с руки пшено. –
Сто бесов изгнано: за дверью гам и крик! –
Мечась во тьме веселою гурьбою,
рвут на куски (деля между собою)
мой клоунский парик. –
Сто раз воскликнуто: «Хо-хо! А вот и я!».
Кренится пол, вертится вкруг арена,
грохочут встреч сто отзвуков рефрена
под гогот бытия…
А календарь? – Лепит листок к листку.
Волну к волне лепит слепая Лета.
На корешке обратного билета
счастливый номер тку. –
Сто чисел выткано. Листку календаря
что ни закат – то осень, что ни завтра –
то страшный суд. Печи кухонной завтрак –
горят листки, горят!
Мир праху прошлого! Бесплотный шорох стих;
под златом уст звериный зев скрывая,
творим «вчера». (Глава сороковая –
Исайя, третий стих)…
…Сто вдохов выдохнуто. Пар туманит свод
над бездной тьмы вселенского кессона.
Плыви, мой челн, под знаком Паркинсона
по лону тряских вод.


* * *
Выхожу из дому. А впрочем – из дому.
Солнца луч – поперек облака.
Вязко одолеваю тоски истому,
что заметно по нюансам моего облика:
продвигаюсь к ограде походкой шаткою.
В горсти – подол мятущегося плаща.
Там, вдали, над собачьей площадкою
развевается ветер, закат полоща.
Но мне – не туда. Мне в другую сторону.
За мутной оледенью стальной полосы
на черных ветвях черные вороны
качаются, как Фемидины неподкупные весы.
Иду. Меж стоп Асмоловской арки –
ветер желт. Ароматы Аргентины.
Размером не более почтовой марки
в абажурных окнах – живые картины.
Вне пределов моего понимания –
признаки якобы человечьего быта.
Как Призрак Дамы продвигаюсь в тумане я
к гряде лип. Однако забыто
нечто немаловажное: шелк заката
смят и скомкан в секторе норд-ост.
Распахнут над городом небес атлас. Вата
липнет к антеннам. Над холмом в рост –
телевизионной вышки ажурное кружево,
дамского рукоделья изысканный предмет.
Тропа меж трав – все уже, уже. Вот
вывеска над подворотнею: «Вторчермет».
Плаща подол просоленным парусом
по трав бурунчикам вхлест волоча,
продвигаюсь по склону – ярус за ярусом,
подставляя мороси бумеранг плеча.
Там, в долине меж кирпичных скал и древ,
у стены заброшенных обувных мастерских,
сменяю на сосредоточенность
усталый оскал и в дрейф
ложусь, как шхуна. От забот мирских
отойдя в монашество: зонта купол –
только что без креста на соцветье спиц;
молитву сотворяю аскетически скупо:
«Прости, Господи» – покаянье-блиц.
Плаща сутана, очертанья четкие
в зеркальной просини нежилого окна.
Стручка гледичии сыпучие четки
меж пальцев сеются. Одна. Одна
нога ступает меж луж и наледей,
другая вторит – с кирпича на кирпич.
Витрина ресторана: в бокалы налито,
респектабельный господин произносит спич.
Проспект. Апельсинами клубятся тучные
коконы вкруг мегалитических лампад.
Чу! – Не гром волочит колотушку
меж гулкими тучами –
хохота человечьего неопасный камнепад
с грохотом и трелью осыпался под ноги.
Два шага в сторону, еще пять.
Мало мне сегодня еще забот! Наги
ветви дворовой шелковицы,
вывернутые вспять…
Подхожу к дому. А впрочем – блазнится:
дом – качается, словно ветвь оливы.
Поехала крыша! – Луна-безобразница
затеяла, аки на море, сухопутные приливы –
отливы. Продвигаюсь к дверей створам.
Померанцем (некондиция!) – чадит электричество.

Дома. Угол. С немым укором
хворям: «Здравствуйте,
Ваше количество!».

* * *
Мое жилье никем не ведомо –
оградой вкруг обведено,
лишь ветвь ветлы метлою ведьминой
стучится заполночь в окно,
здесь синь небес бесплотно нежится
в тени нагретых черепиц,
и полон дом пугливой нежити,
как полон сад бесхозный птиц.

Мне этот сладкий вздор мерещится,
но – пиру хмель, казне – мошна.
Цвель исхудалого, как брешь, лица
в задверья тьму обращена:
там, тетивы тугой звучанием
снедая вдох до самых дон,
вострит стрелу в немом отчаянье
мой антикварный купидон…

Светит рожок бродяги-месяца,
дразня созвездья блестких мух,
лепной пострел неловко метится
в капель венозную – на слух;
что проку в этакой безделице? –
С напастью справиться легко:
малец в маячный проблеск целится,
а попадает в молоко.

Молочный путь трухою гипсовой
ампирных облак правит бег,
тоска вскружит средь книжных кип совой,
сморгнет и спрячется меж век,
зернь точки яблочком покатится
чрез лес мерцающих тенет,
взметнет рукав пустого платьица
да тень бесхозную вспугнет.


* * *
Разве расскажешь? Тлеющий день
озаряет туманную осыпь
и метит озябшую просинь
сетью созвездий, просторной, как келья,
и тесной, как грузная баржа пустому причалу.
Разве расскажешь – гасит ничтожную искру
холодным дыханием осень,
ей не прикажешь – бабья судьба
привокзальную бойкую площадь
с седым октябрем повенчала.
Разве случится? – Ты ль изомнешь
отворот рукава
в потаенном до жаркого озноба
горестном жесте?
Прошлое тщится
слить перестуков тугие аккорды
в распеве церковного хора
капели согласней –
разве не так? Разве не в такт
сокращается вдох
и звенит безучастная капля по жести,
разве не так? Разве не стук
в затворенные двери на стыках разлада
ничтожною искрою гаснет…
Гаснет и блекнет, как блекнет трава,
истонченная жаром и светом
бездонного солнца над полем.
Разве развяжешь дымом костра
потайной узелок
в средостенье застывшей декабрьской почки
– в ларь не замкнешь, ключ повернув,
несказанного дара любви
страховой несгораемый полис;
разве узнаешь в вязкой строке
неуклюжего плуга на пашне –
знакомого пахаря почерк?
Мерно и ровно, покойно и строго
льет с поднебесья на город
простые холодные строки предзимье.
Мирно и ясно, безгрешно и сладко
спят в позолоченных окнах
пустых абажуров лампады.
Злая тоска несказанности зыбкой
тем злее, тем глубже,
тем горше, тем невыразимей,
тем неотвратней, чем дольше из мрака
назначено листьям увядшим
в безмолвии падать,
разве расскажешь? – Стынет строка,
размывают пути к полустанкам
бездумные блесткие ливни,
мне ль не с тобой коротать вечера,
неподвластная тлену и веку
осенняя повесть? –
Льют серебро, мерно звеня
в путах сетей электрических линий,
созвездия мерзлой полыни.
Строго стуча, мчится вагон,
мчится, марая поля,
неоконченный поезд.


* * *
Прости, мой друг, прости полночный стук –
увы, не различаю ночь и день я:
не жар любви, не рок слепорожденья
сковал мой взор в тени надбровных дуг –
я спать хочу, но не смыкаю глаз,
я встать хочу – стопа не слышит пола,
мой выстуженный дом видений полон,
как полон стуком маятника час,
и не унять бессонной дрожи век,
но ворог сну – не заоконный ветер:
все мнится мне, что я за все в ответе,
что натворил наш выморочный век,
и смрадом дна в преддверье адских врат
мне вдох теснят удушливо под грудью
твоих томов обугленные груды,
у стен построчно выстроившись в ряд.

Прости, мой друг! Прости несвязный слог –
тому виной не тяжкое похмелье.
Как бурей барка брошена на мель я,
как выдох петле отдана в залог.
И сонмы строф на жертвенных кострах
в жерле печи разят ожогом полночь;
и жаждой мзды окно пустое полно,
как полон вдохом висельника страх:
я петь хочу – уста как жесть звенят,
я пить хочу – кровит стекло стакана,
мой бред с упорством злого истукана
и день и ночь преследует меня,
и тучи искр, творя разбой в полях,
летят с полей обугленной тетради,
и мнится мне – меня единой ради
затеян ад и выбоины плах…

Прости, мой друг. Возможно, я больна,
и мне недуг горячкой тронул разум.
Достало б сил с бедой покончить разом,
да я в себе отныне не вольна:
мой взор погас, мой светлый лик потух,
меж стылых век врасхлест не плещет небо.
Я – тень теней, прижизненная небыль,
псам на закланье отданный пастух.
Тупой тоской полна моя душа,
тупой пилой перо кромсает строки,
и ложь, с проворством раненой сороки,
трещит на том конце карандаша;
под сердцем – ад, в устах гремучий яд,
в графе «друзья» – зияет жирный прочерк,
но мнится мне – в твоем саду, меж строчек,
оконной рамы светится квадрат…

Но – тишь в дому.
Темно твое окно.
В стекле луна, и сеет свет летучий,
зудит звезда в чернильной жиже тучи,
темно и пусто, пусто и темно.
И полон тьмы как вымаранный лист
квадрат окна в тени узорной крыши.
Рой хищных фар в потемках злобно рыщет
как тать в ночи. Туман, да ветра свист.
Плывут в дыму и дом, и сад, и луг,
чернильной мглой безжалостно залиты
дверей картонных мраморные плиты,
и полон страхом маятника стук.

Сыпь литер ускользает из горсти,
как зернь зрачков из бельм игральной кости.
Стучит об пол морзянка белой трости:
– «прости, прости, прости, прости, прости…»
Прости, мой друг. Бессильем впалых жил
мне не объять бесплотного кургана.
Метет горючей сажею пурга над
стальной чредой громоотводных шил,
и правит путь нетленный аквилон
в тот горький край, где корчится от ветра
кошмарным сном больного геометра
квадрат луны меж призрачных колонн.


* * *
О чем бишь я? – Да как бы ни о чем.
Так – лепта малая в доход бытописанья.
Так знака зыбкое в пространстве зависанье
на некий миг меж лентой и ключом
являет сонм надежд и ожиданий
от паузы меж точкой и тире
таких глубин, что, право, ноте ре,
а также – ми, и фа, и до в придачу
куда к чертям до этой пустоты.
Ах, музыка! Клавирные листы –
Ничто в сравненье с лентой телеграфной!
Как не сравнить с Арахною иль Дафной
ни паука, заплетшего кусты
в моем саду, ни то, что видишь ты,
склонив свой взор в аквариумный ящик,
где рыбки ловят дафний настоящих,
тараща глаз, юля и пяля рты.
Про что бишь я? Да как бы ни про что.
Так – дань привычная бесплодному исканью
несхожих тем. Меж кружевом и сканью
различий, право, более, чем тьма.
Чем золотообрезные тома,
расщелины меж скал, пустые скамьи
в дождливый день – заевшего ключа
милей уму? Пунктир чрез степь влача,
летит состав. Взгудит, промчит и канет
в хитросплетенье струй и проводов,
пугая ребятню и дряхлых вдов
затишья льдом. Но, методом поточным,
чеканит зернь созвездий многоточных
востока тьма. Закатный свет медов.
Стучат ключи. Тона чисты и сочны.

* * *
«Как ни крути, мне, право же, милей
слепить огонь и масло воедино
в цевье волшебной лампы Аладдина,
чем лить на догмы миро и елей…»
(Из утраченного)

…Я преклоню колени и прильну
к разбитому зрачку калейдоскопа:
помчит цветными бабочками копоть
к паучьих звезд серебряному льну,
и высветит из крошева стекла
предметный облик хрупкой симметрии,
и власть зеркалец, будто и не три их,
а сонмов сонм. Картонный твой оклад
зажат в горсти, я трубочку верчу –
вертится мир, устроенный нехитро:
орда пантаклей, взращенных in vitro
на зависть чудодею-ловкачу,
чреда узоров, красок кутерьма;
причудливого образа и вида
рождается из друз Звезда Давида…
Фантазия досужего ума
смешала все: осколки, конфетти,
нарядных фантиков стремительные смерчи,
так вычурно и паточно заверчен
обертки цилиндрический петит –
пасхально-пасторальный цветоряд!
Зеркальный скол – фрагментом грубой яви,
к чему (как ни крути) вполне лоялен
ажурный строй изысканных шарад.
Дискретных форм простое волшебство,
иллюзий праздности младенчество и детство,
дано с такою роскошью одеться
льду стеклобоя, загнанному в ствол,
ах, неспроста! Бог мой, как ни крути,
сей образец изысканного китча
сакрален, как евангельская притча.
С потешной круговертью по пути –
тебе, Творец. Меж терний горних троп
зеркал твоих божественной триаде
не стоит ли помыслить о награде
дельцу, что раскрутил
калейдоскоп?..

* * *
Пустеет дом, звучит вдали струна,
прохладных рам смыкаются пределы,
и света сыпь стальная поредела
на золоте осеннего руна.

Пустеет сад, унылые дожди,
покорные движенью дымных облак,
так изменяют стен привычный облик…
Но – нет, я не про это, подожди:

пустеет жизнь. На пиршестве надежд
пустеет круг. Мертвящий привкус яда
знобит уста, и вздорных грез плеяда
щекочет створы вылущенных вежд.

Пустеет вер вселенский карнавал:
вразброд парад благочестивых масок,
в блистанье риз и ряс различной масти
тускнеет Лика Скорбного овал.

Стремглав пустеет эроса чертог:
скудеет вдох, все горше длится выдох.
Томленья зной во всех известных видах –
отцветших свеч восковый лепесток.

Влачатся дни, ветшает отчий кров,
томится том в оковах тайной власти,
кромсая текст, юродствующий ластик
юлит ужом меж выстраданных строф;

меж рам сентябрь, но дышится с трудом:
сладимый дым – пустых кладбищ примета.
Но – нет! Я, верно, снова не про это:
то – в срок, меж строк, незримым чередом,

а нынче – сад. Пустеют кроны лип,
редеют струй унылые волокна,
дымят костры, и запотели окна,
и лист к стеклу оконному прилип,

светится даль, багетный окоем
хранит пейзаж от мертвого ненастья,
объятья душ, звон лир, и – двери настежь
в необойденном капище моем:

творится миф. Желательных персон
восковый строй являет смысла признак.
Затеплить плоть и – обратиться в призрак,
подправить жест и – погрузиться в сон,

застыв в расплаве пламени и льда,
в совокупленье хаоса и лада…
Курись, курись, мой благовонный ладан!
Гряди, гряди, шальная коляда!

Скудеет скорбь, клубится тьмы фасад,
в пустых ветвях роятся пятна меди.
Уйти в твой дым. Но, уходя, помедлить.
Ступить меж строк и… повернуть назад.

____________________________
©Огнева Нина Сергеевна