Перебирая свои архивные записи, я стал медленно, но и неотступно приходить в себя. Точнее, стал приходить к себе. Пришло понимание, что мне уже никому и ничего больше не надо доказывать, что, действительно, всё уже состоялось, состоялась жизнь и что я давно живу в совершенно другой реальности, с другими смыслами и назначениями.

    Сумею ли я показать срез времени, обеспечив при этом единство внешнего и внутреннего миров? Сумею ли, например, написать книгу в никуда и никому? Да и нужно ли это? Ведь все мои мысли и слова для читателя, которого может уже просто не быть, равно как и меня самого: мой желанный читатель или умер, или потерял способность читать. Не видят текста глаза, не схватывает суть написанного опростившийся ум…

    Но всё-таки я пришел к решению, что следует писать эти строки, прежде всего для уяснения смысла прожитой жизни.

   Несмотря на мое бедственное физическое состояние, я испытал неодолимое желание и настоятельную потребность объяснить себя себе самому.

   Следуя за мыслью Оливера Сакса, я не только с удивлением, но и со смешанным чувством горечи и восторга, понял, почувствовал и признал, что «таких, как мы, больше не будет», а значит, о «таких» кому-то надо рассказать. Рассказать достойно, без демонстрации превосходства, для того, чтобы, если не каждый, то хотя бы кто-то, нашел и узнал самого себя.

   Излагая здесь свои намерения и чувства, не откажу себе в удовольствии опереться на крепкие поэтические плечи своих близких предшественников.

    Как и Александр Межиров: я «силу в слабости черпаю и, почерпнув, отдаю». Как и Наум Коржавин, я хочу быть услышанным хотя бы близким кругом моих друзей. Коржавин-то прямо кричит:

Я жить хочу. 

Движенья и отваги.

Смой, частый дождь, весь сор с души моей, 

Пусть, как дорога, стелется бумага, 

Далекий путь к сердцам моих друзей.

     Если этим моим строкам не суждено будет состояться книгой или законченной рукописью, всё равно! Всё равно эти записи останутся для кого-то, пусть хоть для одного человека, свидетельством эпохи.

      Или, как говорит философ Владимир Соловьёв: «Я стыжусь, следовательно, существую». Потому отдаю на суд людской и Божий, на суд времён свое простое, даже простенькое повествование и существование.

*

   Свое пятидесятилетие я встречал вполне комфортно – номенклатурным чиновником. На дружеской вечеринке по этому случаю мне преподнесли анкету с вопросами, на которые в свое время отвечал Федор Михайлович Достоевский.

     Пошутив, посмеявшись над остроумным подарком, я уединился... и надолго задумался над первым же вопросом. Тогда принял решение – на все вопросы отвечать сразу: да – нет, вопрос – ответ, знаю – не знаю. А иначе не получится ничего искреннего и подлинного.

     Итак, мне 50 лет, и дело происходит, стало быть, тридцать лет тому назад. Идет октябрь 1989 года, Покровская неделя, на которой я имел счастье родиться.

        1. Ваше любимое изречение, афоризм? Делай, что должно и будь, что будет.

       2. Что вы цените в людях? Наличие совести.

       3. Человеческие недостатки, которые Вы склонны прощать? Глупость 

       4. Что Вы цените в мужчинах? Честность, мужество, рассудительность.

       5. Что Вы цените в женщинах? Красоту, добрый нрав, сердечность.

       6. Ваше отношение к браку? Трепетное, обязывающее.

       7. Что такое счастье? Ощущение радости от жизни в тот или иной момент.

       8. Были ли Вы счастливы? Был. Но редко-редко и скоротечно.

        9. Верите ли Вы в судьбу? Да.

        10. В какой исторической эпохе Вы хотели бы жить? В XVIII–XIX веках.

        11. Чем одним Вы хотели бы облагодетельствовать всё человечество?Милосердием.

        12. Был ли у Вас соблазн другой жизни? Да.

        13. Что бы Вы хотели в себе изменить? Избавиться от нерешительности.

        14. Кем бы Вы хотели стать, если не были бы тем, кто Вы есть.

              Писателем, композитором, лётчиком.

         15. Останется ли то, что Вы сделали? Да.

         16. Ваше отношение к смерти? Боязливое, почтительное.

         17. Ваше отношение к Богу? Трепетное.

         18. Ваше любимое воспоминание? Поездка на малую родину.

          19. С Вами случались чудеса? Да.

         20. Круг Вашего общения? На первый взгляд – необъятный, а по большому счёту – минимальный: один-два друга, жена, дом, кошки.

      21. Какой вопрос Вы хотели бы задать самому себе? Удержусь ли на плаву до самого конца или нет?

           22. Насколько искренне Вы ответили? Абсолютно искренне.

    Что меня изумляет, удивляет и даже ошеломляет, так это то, что я сейчас бы ответил этими же словами, испытывая те же чувства, ну, может, исправил бы одно-два слова из-за корректив, которые внесла сама жизнь...

* 

    Когда мне исполнилось семьдесят лет, или, говоря словами Александра Дюма, двадцать лет спустя, ко мне с анкетой обратился близкий друг – Борис Хидекель. И вот мои ответы на новые вопросы.

       1. Что может Вас оттолкнуть от человека при первом знакомстве?

            Самодовольство, чванство.

       2. О чём вас бесполезно просить? Убить живое существо, зарезать животное.

        3. О каком несовершенном поступке Вы сожалеете? О робости с первой любовью.

        4. Какую книгу не позволили бы прочесть детям? Грязное порнографическое чтиво.

        5. Какая черта современной молодёжи вызывает у Вас зависть и восхищение?

            Уверенность в своём праве на место в этом мире.

       6. Какое свойство юности Вы бы мечтали себе вернуть? Способность и потребность в радости жизни.

        7. Что для Вас труднее – выслушивать слова благодарности или извинения? И то, и другое – трудно.

        8. Что Вы могли бы делать своими руками на продажу?

            Поздравительные скетчи, рифмовки по любому поводу.

         9. Нелюбимая еда, нелюбимая одежда?

Всё, что готовится из крокодила, собаки, лягушки... Одежка для выпендрёжа.

     10. Сумма наличных денег при себе, без которой Вы чувствуете себя некомфортно?

Три тысячи и выше до бесконечности, чтобы тратить, не считая и не пересчитывая.

         11. На что ежедневно не хватает времени? На сон.

         12. Идеал женщины? Та, в которую или сейчас, или был влюблён.

         13. Идеал мужчины? Уверенный в себе, великодушный, воспитанный.

         14. Элемент комфорта, без которого труднее всего обойтись?

              Побыть в одиночестве.

          15. Модное слово или выражение, от которого коробит? Нет таких.

          16.Есть ли реалии советской эпохи, по которым Вы скучаете?

Реалия быть молодым.

          17. Чем в себе недовольны? Слабоволием. Когда снова закуриваю.

          18. Житейская мечта? Чтобы дом жил, когда я уйду из жизни.

         19. С кем из известных людей прошлого Вам бы хотелось встретиться?

             С Петром Яковлевичем Чаадаевым, Виктором Петровичем Астафьевым.

         20.  Самое сильное впечатление детства? Пожар у соседей.

     21. Назовите три, на Ваш взгляд, определяющие приметы современной России? Потуги изобразить из себя добрую, духовную, великодушную заступницу человека.

       22.  Самый далёкий (по времени) родственник, чьё имя–отчество Вы знаете? Дед по матери.

       23.Ваша любимая семейная легенда?

Отец – плотник, весельчак, певун, любимец всей деревни. По воспоминаниям моей сестры Анны, 24 июня 1941 года, прощаясь с односельчанами на взгорке у погоста, отец поднял меня над головой и прокричал односельчанам: «Мой наследник, не обижайте его, помогайте, он – ваша память обо мне. Оставляю его вам, люди». Прыгнул в телегу... и всё... уехал.

       24.  Чего Вы боитесь больше смерти? Стыдной старческой беспомощности.

       25.  Что в людях Вас раздражает больше всего? Хамство.

      26. На какой вид благотворительности Вы бы с удовольствием тратили деньги? На зоопарки, приюты для животных, бездомных кошек, собак.

      27. Какой из смертных грехов кажется Вам не таким уж и смертным? Гнев.

    28. За что Вы готовы переплачивать без сожаления? За хорошо выполненную бытовую услугу.

      29. Назовите проблемы, которые в России надо решать незамедлительно. Говоря словами А.И. Солженицына, – «сбережение народа».

    И снова я обнаружил, что тогдашние ответы почти полностью совпадают с моими сегодняшними мыслями.

* * *

   Не очень рассчитывая на внимание со стороны, я посчитал необходимым дополнить предыдущие свои ответы на анкетные вопросы. То есть, если бы анкету для себя сочинял я сам, то посчитал нужным сообщить «городу и миру» следующее.

– Помню себя и читаю наверное с трех лет. Всю жизнь помню всё, что прочитал.

– Любимые герои – Робинзон Крузо, дети капитана Гранта, Гулливер, Овод, Петруша Гринёв.

– Больше всего на свете ценю «вечные», на все времена, книги – Библию, Евангелия, Данте, Пушкина, Толстого... Ряд этот, по определению, не может состоять из нескольких имён, он, в принципе, бесконечен.

– Моя первая книга на правах личной собственности – трёхтомное издание Вересаева, вручённое мне директором школы Постниковым при получении аттестата зрелости в Ивантеевской средней школе. Первая книга, которую я купил на первую стипендию – «Анна Каренина» Толстого.

– Первое стихотворение, которое помню наизусть с 1943 года:

Ласточки пропали,

А вчера зарей 

Все грачи летали

Да, как сеть, мелькали 

Вон над той горой.

   Благодаря чтению, я долго оставался ребёнком – мечтательным, меланхоличным, трепетным… Думаю, что мальчик во мне ещё не умер, он ещё живет и радуется жизни. Кто читал мои рассказы разных лет подтвердит это, наверное. «Так и есть, – скажет он, – живет этот славный пацанчик, в котором каждый без труда узнает и себя давнего, незабытого». Именно в умении оставаться ребенком лежат и первые побудительные мотивы, и истоки писательства. В моем случае, это абсолютно точно.

      Напоследок скажу, что вместе со своими литературными героями и благодаря им я прожил много-много жизней: родительскую жизнь, жизни своих деревенских современников и просто современников и спутников по судьбе.

    Возможно, нелишним окажется здесь моё рассуждение о формах, в которых воплощается авторский творческий замысел.

    Вот рассказ. Об этом, о том, о другом. Рассказал – пошел дальше. Особо памятный рассказ отложился в душе, лёг на сердце навсегда...

      Вот повесть. Это всегда – часть жизни. Вот начало, вот конец повествования. И тоже – память сердца навсегда.

    Но вот роман, в котором действует не герой только, а герои. Много героев проходят всю жизнь (или много жизней) от начала до самого конца и даже после него...

    Мне кажется, что я в своих романах описал всё, что было, есть и что будет со мной. Мне хочется верить, что будущие люди будут узнавать из моих романов о прожитом и пережитом нами времени, о героях, нравах, порядках эпохи и даже эпох. И еще двух понятиях.

   Писатель. А писатель – это тот герой эпохи, который продолжит жизнь в грядущем времени. Вот кто останется от нашего времени в том, в грядущем времени, тот и писатель.

     Гении – это те, кто пронзает своим творчеством, судьбой своей – века.

*

   Те, кому повезло родиться и прожить, несмотря на вселенские катаклизмы, жизнь свою от начала до самого конца, знают, что делится она на три, примерно равные, части. Это юность и молодость – время любви, страстей и надежд; это зрелость – время завоевания места под солнцем, когда приходит понимание, что счастье – это не владение, а предвкушение; это старость – время задумчивой сосредоточенности и неизбывной печали...

     Так, во всяком случае, видится мне.

   Лично я тему старения и старости пытаюсь понять и осмыслить, начиная со своих сорока пяти постинфарктных лет.

  Но вот всю осень восемнадцатого года я читал – вдумчиво, сострадательно и неспешно двухтомный тысячестраничный Дневник "каторжанина подневольной работы" К.И. Чуковского.

  «Дневник» заставил меня с головой окунуться в тему не столько старости, сколько процесса старения.

     Вот на этот случай сокровенные мысли мудрого писателя:

«Моя жизнь как наваждение»; «…всякий, кто знает, что такое могила, не думает о дневниках для потомства»

   2 апреля 1961 года Чуковскому исполнилось семьдесят девять лет. Он тогда записал в «Дневнике»: «Встретил этот предсмертный год без всякого ужаса, что удивляет меня самого». Далее он продолжает:

«Очень интересно отношение старика к вещам: они уже не его собственность. Всех карандашей мне не истратить, туфлей не сносить, носков не истрепать. Всё это чужое... И все это знают. И все делают вид, что я такой же человек, как они...»

    Он совсем меня добил, нарисовав место своего упокоения: рядом с могилой жены и Бориса Пастернака. Вот чего у меня не будет ни при каких раскладах.

    Это обстоятельство – не столько – когда, сколько – где? – меня угнетает по-настоящему...

     Однако вернусь к ткани повествования, она же – ткань жизни. Впрочем, не вернусь, а обернусь ещё на двух выдающихся людей с их умозаключениями на данную тему. Вот мысль-рассуждение Варвары Григорьевны Малахиевой-Мирович: «Старик должен научиться жить в изоляторе, в четырёх стенах: терпения, смирения, прощения и любви».

    Стало быть, надо научиться не жаловаться, не винить других, принимать несовершенство мира и людские слабости; держаться при этом с достоинством. Это тогда, когда, по словам Олеши, «жизнь прошелестела мимо нас, как ветвь, полная цветов и листьев». Я, исходя из своего собственного стариковского опыта, понимаю, что старик – это младенец в смысле беспомощности, испуга, зависимости от других. Да, я стремительно дряхлею. И констатация этого факта ужасна. Слабеет моя исключительная память, катастрофически теряется зрение, в область мечты уходит здоровый сон.

       Образно говоря, вещество жизни уходит из рук, и этот процесс неостановим. Я с ужасом замечаю, что многие мои ровесники давно уже находятся в пограничном состоянии: с нарушенным интеллектом, отсутствием перспектив и желаний. Хотя ведь понятно, что чем больше у человека желаний, тем он живее. И самое горькое: отпадает необходимость обмена смыслами и, возможно, слишком поздними открытиями, ставшими теперь очевидностью.

  Для меня внове и то, что я отвыкаю быть публичной фигурой и потому овладеваю искусством разговаривать с самим собой. При этом я осознал, что свою энергию заблуждения я выстрадал. Но как проследить свой личностный путь – я не знаю... Тем не менее, попытаюсь объяснить себя через себя.

    Я вхожу в число людей, живущих после заката. Я представитель того поколения, которое уже на излёте... В какой-то момент я перестал молодиться и бодриться. Но, замечая за другими попытки казаться моложе, испытываю чувство крайней неловкости.

    Как и все, я прожил жизнь в надеждах, которые – все до единой – обернулись иллюзиями. А ведь нетрудно было понять, что судьба каждого из нас – кого ни возьми – сложится из устройства страны, даже ее местоположение повлияет на наши жизни. Здесь всё сходится в одну точку – история, география, образ жизни, вера и безверие. Всё сходится.

     Вспомнил в этой связи пронзительные признания Зощенко и Пастернака. Первый в безнадёжную пору травли признал: «У меня нет ничего в дальнейшем. Ничего!»

     Второй сформулировал почти закон, когда написал, что «мы гибнем от собственной готовности». Я бы добавил сюда еще одно слово – готовности бояться: я и мои современники прожили жизнь в эпоху пост-правды и фальшивых, как цыганское золото, лживых идеалов, придуманных, выдуманных новостей. Когда от этих мыслей и фактов мной овладевает отчаяние, как спасение, на ум приходит библейский приговор: «Каждому по вере его».

   Ну а что я? Что страшит меня? Больше смерти я боюсь забвения, боюсь не оставить ничего в людской памяти. Боюсь, что и следа моего не останется...

* * *

      Как бы то ни было, о чём бы я ни рассуждал, мысль, вбитая в сознание как гвоздь, не устает напоминать, что я завершаю свои игры с жизнью, что я покорен судьбе, я её принял и принимаю. Жизнь прожита, и вся она сходится в точку, имя которой – моя писательская судьба. Хочу я того или нет, но она сжимает все остальные годы моей жизни в малозначащую величину.

     Когда я склоняюсь над чистым листом бумаги, когда беру в руки одну из четырёх любимых авторучек Parker, я всем существом своим ощущаю дрожь житейского счастья. В это счастливое мгновение вспоминается и принимается мысль А. Синявского о том, что писателю и умирать полезно. И мне кажется, что я сохраню свою интеллектуальную силу, полемическую категоричность и глубокую во времени и пространстве память.

       В такие минуты я ощущаю себя всё еще современным человеком, успевающим за ходом времени и сохранившим понимание людей своего дружеского круга. Хотя, по трезвому размышлению, понятно, что этого дружеского круга в реальности давным-давно нет, и живет он только в воображении благодарной памяти. Но этот фантомный дружеский круг, может, правильнее будет сказать – читательский – помогает мне сохранять интерес к жизни, к её сокровенному смыслу и назначению.

* * *

    Все, кто был свидетелем моей жизни здесь, на Земле, стали частью моей судьбы. Лишь благодаря свидетелям своей жизни, я могу ее измерить и расцветить воспоминаниями. Именно так складывается моя (а у каждого она своя) картина мира. На этом полотне каждому, отведено своё место. И неважно, что кто-то спился, кто-то умер, кто-то сидит в тюрьме или находится в бегах, кто-то впал в деменцию…

      Вот и я стою в скорбной толпе и вижу, как смерть снимает с лица маску, ту самую, с которой покойный сроднился. Сдирает ее, добираясь до подлинника, данного природой. Именно в этот самый миг душу заполняет до самых краёв неподдельная печаль утраты. Стал я чувствовать и понимать, что старческое бытие (по закону природы, что ли?) подготавливает к уходу из жизни, сворачивает и обрезает связи, желания, делает лишними, ненужными мечты и честолюбивые надежды. И, стало быть, на первый план выходит задача понять, как же я живу сейчас. Душа становится на место, когда с чистой совестью заключаю, что живу сосредоточенно своей жизнью, что отстаиваю свое право умереть как человек. Пусть сломлен болезнями, обстановкой вокруг, но стремление и забота сохранить личное достоинство делает оставшееся время жизни (еще вчера я бы сказал – оставшиеся годы жизни), возможно, лучшим временем. Хотя бы потому только, что всё суетное, всё тщеславное обесценивается и, наконец-то, появляется возможность стать (или остаться) самим собой без притворства, опять же, перед собой и людьми. Это позволяет сохраниться в этой жизни и хоть изредка, но радоваться ей: приходит понимание, что часы отмеряют сколько времени прошло, а не сколько осталось. И никто не знает, что будет завтра...

      А завтра может произойти всё, что угодно, и нужно пройти через всё, что есть, что дано Судьбой. Для меня же рассуждения о старости и смерти служат переходным мостом на исходе сил, желаний, надежд. Что такое жизнь пожилого человека? Это, дай Бог, осмысленная, хотя и безнадежная, попытка вытащить себя из греха уныния. Я очертил для себя свой круг жизни и за его пределы стараюсь не выходить. Впрочем, и стараться не надо, не получится. Находясь внутри круга, я, тем не менее, кажется, могу заявить, что сделал всё, что мог.

       Понимание этого стало и оправданием, и содержанием моей уходящей жизни. Ты день за днём, ночь за ночью погружаешься в неизъяснимое состояние, которому не можешь дать названия. «Когда человек погружается, – говорит знаменитый Пол Маккартни, – в сумрак и тщету человеческой жизни, чтобы познать их и спеть о них. Нет ничего печальнее в жизни, чем одинокая душа, ищущая мира».

     Не могу сказать, с какого времени, какого случая пришло ко мне понимание, что жизнь – это вечность. Что ничто никуда не ушло, а вечность перетекает, словно вода по камням. Этот сакральный и неотразимый образ заставляет вспомнить извечный вопрос – есть ли жизнь после нашей земной жизни? Есть! Не ад, не рай, а некая космическая жизнь – энергия, частью которой мы станем. И будем делать то, что положено делать в той жизни.

     Надо ещё понять, что это такое – связь с умершими и осмысление тщеты человеческой жизни. До каких-то пор я формирую в себе готовность быть самим собой и оставаться именно самим собой, как бы при этом ни складывались обстоятельства и обстановка около меня. Важнейшее условие здесь – наличие и сохранение Совести. Именно через нее, через Совесть организуется и формируется духовная сфера. Это, пожалуй, единственное, что имеется у человека и чего нет у остальных живых существ. Это сфера, благодаря которой человек сочиняет музыку, стихи, решает математические задачи. Или всё это сохранится и разовьётся дальше в человеке, или – если не сохранится – недолго нам осталось умничать и буйствовать во Вселенной.

      В моральном, в совестливом плане здесь исключительно важно то, на что и как потрачена жизнь. Предельно содержательно на этот счёт высказался Экзюпери: «Смерть садовника не подкосит дерева. Но сруби плодоносящее дерево, и садовник будет убит».

      А дальше обращусь я к китайской поэзии. Применительно к моему возрасту мудрец замечает, что «...человек отбрасывает столько теней, что и не скажешь, которая из них чернее...»

        Маккартни, Экзюпери, китайские мудрецы... А где же русский голос? Русская мудрая мысль?

     А вот она! Всенепременный жизнелюб и печальник наш Федор Иванович Тютчев завещает нам:

Живя, умей всё пережить,

Печаль, и радость, и тревогу.

Чего желать? О чём тужить?

День пережит – и слава Богу!

      И, наконец, с учетом всего сказанного здесь и выстраданного жизнью я хочу поблагодарить всех, кто был добр ко мне. 

      На этой теплой земле.

* * *

      Несмотря на то, что я с малолетства, с дошкольного ещё возраста был признан родной улицей лучшим писарем писем родным и близким людям, рванувшим из деревни в близлежащие города; несмотря на то, что перо в руках и обрывок серой бумаги – самые привычные для меня вещи, я автором дневников не стал, не состоялся.

      Тетрадок с записями набралось за жизнь много, но это ничуть не дневники. Это или глупо восторженные юношеские эмоции, рассчитанные на то, что та, единственная и неповторимая, однажды прочитает мои пылкие строки и, наконец, оценит; или беспомощный лепет молодого мужика, который женился, но не сумел состояться ни мужем, ни уверенным в себе отцом; или это пространные выписки, пропитанные липкой идеологией, классовыми заклинаниями, вбитыми в голову замполитом–толмачом. Даже трогательные чувства и переживания от свидания через бездну лет с малой родиной не превратились в дневниковую строку...

      Со временем, однако, я понял, что моя первая книга – «К морю ясности» по сути обернулась, прежде всего для меня самого, книгой-дневником, итожащим мою первую, до конца мною прожитую, жизнь и судьбу...

       Свое шестидесятилетие я встретил и отметил куда как пышно и торжественно: тут тебе и кинофильм о жизни и творчестве; тут и заслуги перед матерью-родиной и прочие важные вехи и знаки судьбы. На этой волне я катился всё последующее десятилетие.

   Но только после семидесяти лет пришло, наконец, чувство личной ответственности за свои слова, мысли, поступки; за смелость «сметь своё суждение иметь». Вот тогда-то на место вчерашних вечных директивных сентенций, типа «в человеке всё должно быть прекрасно», «жизнь прожить так, чтобы не было мучительно больно», «кто там шагает правой?» – пришли записи, еще вчера для меня невозможные своей или смелостью, или беспощадностью.

   Страна? А она, как и утверждал в своё время Бердяев, развивается катастрофами.

         А Чехов? А вот этого не хотите ли? –

«Новый год такая же дрянь, как и старый, с той только разницей, что старый год был плох, а новый всегда бывает хуже...»

      Поколения советских людей? Незадолго до своей кончины (2015 год) психолог Оливер Сакс записывает: «таких, как мы, больше не будет».

* * *

     Свой поход за смыслами дневниковых записей, за невероятными в моем возрасте открытиями, я продолжу неожиданной выпиской из «Очерков Кавказа» ныне уже почти забытого писателя и мыслителя Евгения Маркова:

«Странно забывать, что именно досуг, именно известное право лени есть одно из условий благополучия, к которому стремится человек не только с личной, но и с общественной точки зрения. Это есть самое практичное и самое осязательное проявление свободы человека, свободы тела и духа его, точно так же, как обязательная работа есть самое наглядное выражение человеческого рабства, с которым его связывает не только внутренний смысл, но и общий корень слова».

      Вот это да! Право лени как проявление свободы человека. Каково? Это не похвала глупости европейца Эразма, даже не родимая обломовщина, сто раз заклейменная и разоблаченная, тут обязательная работа как выражение человеческого рабства.

      Понадобились годы и годы, чтобы я созрел до понимания мною же выписанной цитаты. Этому созреванию поспособствовал вынужденный выход на пенсию, который не дал мне чувства какой бы то ни было степени внутренней свободы или готовности начать с чистого листа, а дал глубочайшую внутреннюю опустошенность, которая и опрокинула меня фактически в инвалидность. На меня навалились мрачные предчувствия неблагополучного завтрашнего дня не только для меня и моей маленькой семьи, но и для моей страны.

  Надо было как-то привыкать к своему положению «отставной козы барабанщика». Надо было преодолевать декабрьскую депрессию – эту угрюмую, тусклую безжизненную пору: погода, люди, семейное обнищание, а кроме того – политика, пресса, атмосфера в обществе, вся жизнь... Из сознания, самочувствия уходила надежда: и не на что, и не на кого стало опереться. Понятно же, что я не первый и далеко не последний на этом тяжком пути познания...

       На память мне пришёл разговор Раскольникова с Мармеладовым (это, скорее, крик души самого Федора Михайловича):

«Ведь надобно же, чтобы каждому хоть куда-нибудь можно было пойти! Понимаете ли Вы, милостивый государь, что значит, когда некуда больше пойти?»

      Нечто близкое этому говорит и мать Тереза:

«Одиночество и ощущение, что ты никому не нужен, – самый ужасный вид нищеты. Быть нежеланным, нелюбимым, покинутым всеми – ещё более страшный голод для человека, чем просто не иметь пищи».

* * *

        Уроки, полученные мною за последнее десятилетие моей жизни, подтолкнули меня к открытию, что главный путь в формировании и развитии человека – это движение к личной ответственности во всем и всегда. Движение это направлено поперёк коллективной безответственности, при которой прошли лучшие годы нашей жизни. Во мне вызрело решение противостоять идеологическому давлению, в котором система ценностей размыта, смещена, примитивизирована. Стало ясно, что за вольность иметь собственное суждение об устройстве окружающего нас мира приходится платить высокую цену.

   Теперь уже и слепому видно, что свой век мы принуждены доживать в государстве, основанном на страхе, который был и остаётся самым ходовым товаром в стране и обществе, что любая смена власти оборачивается только конфликтом элит, которым плевать на так называемый народ – безвольный и потерявший последние ориентиры. Это моё, так сказать, фундаментальное мировоззренческое усвоение урока. К этому уроку добавился и еще один: масштаб личности определяется тем, насколько она, личность, соответствует времени. Отсюда, собственно говоря, вытекает третий, наиглавнейший для меня, урок: как говаривал Мераб Мамардашвили, «нужно совершать усилия, чтобы оставаться живым».

        В молодости этого не понимаешь.

     А когда ты полусъеден болезнью и «печальное серебро седины» украшает твою голову, то начинаешь понимать, что стремительно стареешь. Тем временем жизнь столь же стремительно теряет свой вкус, и остается только понять или почувствовать, когда начнутся ее, жизни, финальные аккорды. Потому как всё у тебя уже в прошлом, и остается тебе просто жить по инерции...

    Сейчас мне смешны давние хлопоты, например, по случаю своего дня рождения. Теперь мой день рождения опять принадлежит только мне. И моей жене. Мои привязанности сошлись почти в одну точку – жена, дом, кошка, книги, авторучка, лист белой бумаги. Пришло и поселилось в душе состояние одиночества, и вместе с ним началась ревизия прошлого в отсутствии будущего. Где бы то ни было – в толпе ли, наедине с собой...

    Круг одиночества замкнулся, и ты понимаешь, что твое спасение в новых строчках новой рукописи. И понимаешь отчетливо и ясно, как тебе повезло постареть не глупо, не бездарно, без обиды на жизнь. Это ведь правда, что пока люди обижаются на жизнь, она проходит. И не так уж важно, сколько дней жизни осталось, важно сколько жизни в каждом из дней. Жизнь тогда только жизнь, когда человек испытывает радость существования, когда в жизни буйствует, бушует страсть, когда музыка, например, стихотворная строка, многостраничный роман, помогают выживать и заставляют плакать.

       Под всё это можно подвести один знаменатель –  человек живёт, пока его помнят. Память, как и жизнь, может проявлять себя самым неожиданным и причудливым образом. Когда-то я сделал выписку из трудов Монтеня: «Нас мучают не вещи, а наше представление о них». Перебирая архивные листы, 5 января 2016 года я наткнулся на почтовый конверт, на котором бисерным почерком моей покойной сестры выписан нужный мне когда-то адрес.

      Господи, что со мной было, какую бурю чувств вызвала эта короткая запись! Я как бы впал в состояние транса, пока перед моим мысленным взором проходили все наши с сестрой совместно прожитые годы и редкие скупые радости...

      Моего сына нет на этой земле вот уже почти тридцать лет. И мои боль и мука не утешаются, не уменьшаются, а растут. И тоска по несостоявшейся судьбе – и его, и моей – тоже.

     Теперь, подойдя к концу своей жизни, я знаю наверняка, что время не лечит, что для меня и не будет утешения от моих утрат.

      Горе тоже разделить нельзя, оно твоё, только твоё...

      Многое я сейчас переосмысливаю и иначе переживаю. Старость, опыт... Нынче я по-другому и проживаю, и переживаю свою вторую, на прежнюю непохожую, жизнь.

* * *

       Эпоха, при которой жили, творили и вытворяли, между прочим, её серпасто-молоткастые дети. Эта эпоха закончилась четверть века тому назад, а новая так и не наступила. А наступило угнетающее и ум, и душу безликое безвременье, которое во все времена остаётся равным самому себе. Именно оно, безвременье, рождает миазмы несвободы, удушья, жлобства, беззакония и, в конце концов, вырождения и страны, и народа.

Это кто, когда, о ком сказал-то? –

Властитель слабый и лукавый,

Плешивый щёголь, враг труда,

Нечаянно пригретый славой,

Над нами царствовал тогда.

        Это не о ком, а о чём – о безвременье. Века в этой оценке ничего не значат, если мы, не изменяя себя, легко и непринуждённо разменяли тысячелетия и до-нашиваем жалкие, но несносимые, лохмотья ушедшей эпохи. Эту тему я пытался освоить, когда с десяток лет назад начал свои прогулки «В окрестностях последнего одиночества». В какой-то мере мне тогда и открылись понемногу ключевые травмы моей страны двадцатого, а теперь думаю, что и двадцать первого века. Солженицын был, конечно, прав, настаивая на том, что «Россия проиграла 20-й век».

       Это мы до сих пор только изображаем из себя великую силу, которая сама себе дала право подчинять любые народы, многие из которых всё-таки сумели сбежать. С нами остались одни нахлебники да изгои, которыми и мы становимся, если уже не стали. Наш удел, наша единственная социальная модель – это вождь и племя, модель, при которой страна, общество сходят с ума. Лично я «проклятые девяностые», при которых мне было ой как несладко, расцениваю сейчас как время обновления жизни. Да, через тернии, потери, разочарования и обиды люди сумели тогда поглядеть правде в глаза, кто-то сумел нащупать путеводную нить своей жизни, а кто-то сумел взять свою судьбу в собственные руки.

        Ах, если бы не наше властное ворьё, захватившее в жестокий плен и людей, и страну, и её фантастически богатые земли и капиталы! Увы-увы, но и сам народ поспособствовал этому материальному и духовному ограблению. Так было всегда. Шустрый, умный, наблюдательный маркиз из французов де Кюстин еще в 1839 году записал, что в России «...движутся, дышат только по приказу, поэтому всё так мрачно имеет такой принужденный вид... Русское правление – это дисциплина военного стана, заменившая порядок гражданской общины, осадное положение, ставшее нормальным состоянием общества...»

    Страна, народ, поражённые тяжелой болезнью двоемыслия, неотклонимо движутся к архаике, причём, на всех уровнях государственного, социального, духовного бытия. Новейшая наша идеология тут сама себя сто раз переплюнула, с восторгом отказываясь от ума, от рассудительности в пользу веры в вождя, в его безупречное совершенство, в его мессианское назначение, в прочее бессовестное словоблудие. А ведь всё это мракобесие срабатывает – отупляет, оглупляет людей вполне убедительно и результативно.

      А.П. Чехов когда ещё заметил, что «русские обожают свое прошлое, ненавидят настоящее, и боятся будущего». Так и есть!

     Сегодня русские обожают свой образ в мире (как же – мундиаль!), ненавидят собственную жизнь и панически боятся будущего: а вдруг голод, а вдруг война, а вдруг конец света именно в нашей стране!? Да мало ли что может случиться с нами?! Так народ теряет себя в пустоте между победой в прошлой войне и поражением в будущей; в пустоте между так и не начатой модернизацией и технологическим прорывом; в войнах, в которых, по простодушному и бесконечно циничному признанию лидера нации, так замечательно испытывать новейшие виды вооружений. И свои полигоны поберечь заодно. Умри, Карл, лучше не скажешь.     

      Мудрые люди всегда знали, что «когда справедливость исчезает, то не остаётся ничего, что могло бы придать ценность жизни людей». Я питаю, да, слабую, но всё-таки надежду, что универсальные законы разума существуют, что за ними останется последнее слово. Хотя и понимаю, что сегодняшнее человечество остаётся заложником конца света.

    А уж про нас, как про часть этого самого человечества, и говорить не приходится.

* * *

    Над моей страной, над моим народом раскачивается гигантский маятник истории. Вспоминается рассказ Эдгара По, в котором маятник с лезвием, постепенно опускаясь, раскачивается над привязанной жертвой. Наш случай...

     Впрочем, оставлю По – западному миру. А обращусь я к И.А. Бунину, к его «Жизни Арсеньева». Вот эти пронзительные строки, сводящие меня с ума:

«Мы живем совсем особой, простой, с виду страшной жизнью, которая есть настоящая жизнь и лучше которой нет и не может быть, ведь скромна-то она только с виду, а на деле обильна, как нигде, есть законное продолжение исконного духа России, а Россия богаче, сильнее, праведнее и славнее всех стран в мире».

И – тут же:

«Куда она, эта гордость, девалась позже, когда Россия гибла?.. И почему вообще случилось то, что случилось с Россией, погибшей на наших глазах в такой волшебно короткий срок?»

   Пронимает бунинская печаль – недоумение? Меня проняла до слёз, до душевного спазма. Ну, с эпохой вроде бы всё более-менее ясно.

       А каков он – современный этот мир? А таков: он взаимозависим, предельно противоречив, невероятно сложен в сравнении с мирами вчерашнего дня. Конечно, его омрачает извечное геополитическое противостояние России с западными соседями. Конечно, мир поменялся, но нам в нем места пока не находится. Западный мир на нас, кажется, поставил крест. И опять мы в кольце врагов, и опять в друзьях у нас изгои и преступники. Европа и мы – это небо и земля. Мы отстаем от Европы не только в развитии промышленности, но и в самом главном – в устройстве общества, в отношении к человеку. Как-то мало у нас думают и редко вспоминают, что никакие мы не европейцы, а самые что ни есть голимые ордынцы. И державность у нас оттуда же – от Орды родименькой, которая берёт начало в кочевой организации пространства. И вся последующая история несёт на себе родовые эти признаки:

Да, скифы – мы!

Да, азиаты – мы...

    А поэтому разговоры о сжатии нашего немеряного пространства не стоят ровным счетом ничего. Страна обречена на эти пространства и без них потеряет себя. Это для каждого думающего человека как бы становится очевидным фактом.

* * *

    Моё поколение медленно, но неотвратимо покидает сцену жизни, оставляя другим живые страницы истории. И вместе с поколением уходит личная память о совместно прожитых и пережитых мгновениях нашего общего бытия.Поколение наше было раз и навсегда приговорено к молчанию, двуличности и лицемерию. И только в самом конце, на исходе живых лет, стало ясно, что человеку, каким бы он ни был, невозможно выдумать смысл жизни. Если не видишь смысла, то и придумать его не сможешь.

   Мы распродаём и разворовываем самих себя. Европа! Начало и источник современной цивилизации. Несмотря ни на что, она сумела выбраться из хаоса и грязи в пространство разума. Так что по всему – именно Европа становится единственной надеждой человечества. Америка для истории слишком молода и непредсказуема, Китай слишком многолюден и самобытен и потому тоже непредсказуем.

       Определяйся, Россия, определяйся…

_______________________

© Ерохин Николай Ефимович