(Серии 1-4 см. в №№ 357, 358, 359, 360) 

Первые шаги  на сцену. Часть 1

Сидит очень серьезная Мотечка на работе и от жары изнывает. Стоит август. Листья пожухли, мухи летают. И тут мимо секретарши влетает в ее кабинет некая ярко-рыжая разлохмаченная тетка.

На ней широченные зеленые штаны, шарфик, бусы, кружева, кольца, огромная сумка наперевес и взгляд немножко непонятный. Говорит Мотечке с жутким акцентом по-немецки: «Как у вас дела, дорогая Фрау?».

Мотечка сурово посмотрела на нее поверх очков. Мотечка сама тоже такая, шарфики, бусы, кружева, кольца размером с некрупное тележное колесо, оценила все вышеописанное и спрашивает: «Вам по какому делу-то? Bзносы заплатить, членом стать? Ещё какой вопрос?».

Тетка всплескивает ручками: «Нет-нет-нет!!!! Какие взносы? Я из Австрии вообще!».

«Ничего, – отвечает Мотечка, –в Австрии тоже могут быть желающие к нам вступить!».

«Ах! Вы меня неправильно поняли! Я – режиссер, театральный! Я к вам прямо из Вены приехала, на вас посмотреть! У вас такой милый шведско-швейцарский акцент!».

Мотя подумала, что к нашим сумасшедшим она уже привыкла, а тут еще одна из Австрии.

Первая реакция у Моти обычная: очередную сумасшедшую отпустили домой из клиники и ей захотелось узнать, когда придет Машиах? Мотя уже собралась сказать, приходите завтра, как раз его застанете. Но она вежливенько так: «Если хотите выйти, тo вон, на дверях, красная кнопочка, нажмите, ворота и откроются!».

А вслух (сурово немножко и спокойненько – с сумасшедшими же нельзя по-другому!): «Акцент у меня не шведско-швейцарский, а русский!».

Незнакомка: „Всё равно – вы такой типаж! Такой типаж! Я к вам завтра с Катрин приду! Мы вас в театр приглашаем играть в нашем спектакле!“. Это было из серии "Девочка, хочешь сниматься в кино?"

Мотя решила, что она чего-то со своим шведско-швейцарским в ее баварско-австрийском не поняла, соглашается: “Давайте, говорит, завтра с Катрин, а пока – вон, красная кнопочка и двери-то откроются!“.

И что вы думаете? Завтра она пришла, действительно, еще с одной кадрой, вся такая же: там колечко, здесь нечто, там что-то эдакое… Катрин оказалась помощником режиссера городского театра.

Катрин на „человеческом немецком“ поговорила с Матильдой. Да, они ее в театр приглашают, играть у них. Ведь у нее совершенно очаровательный шведско-швейцарский акцент! Роль у нее будет офигенная!

„Соглашайтесь, дорогая, – мы вас еле нашли!“.

А "сдал" Мотю ее иранский друг по культурной комиссии, в которой слышал пламенные Мотины речи.

Короче говоря, должна была Мотя играть русскую возлюбленную убийцы-Брейвика в… национальном русском костюме! Она, мол, с русским хором приехала в Стокгольм, там он ее увидел, полюбил, потом уже всех пострелял, но, сначала-то, полюбил!

Мотя не удержалась и поинтересовалась, что, по их мнению, означает русский национальный костюм?

„Это кокошник, свекольный румянец на пухлых щечках, в одной руке водка, в другой – медведь, что ли?“ 

„Чудесная идея !", – хором воскликнули режиссёрши из местного театра и из Вены.

Мотя попросила всё-таки, чтобы всё было не так экстремально и взяла тайм-аут на раздумья.

Ей же жить в этом городе и работать! На гонорары звезды она скромно не рассчитывала и боялась распугать своих клиентов.

Будущий спектакль написал шотландский драматург.

Русский хор должен был состоять из разных народов в национальных костюмах: сириец почему-то в своем национальном костюме, китаец в своем, из Конго и из Нигерии в своих костюмах. Причем все они почему-то пели в русском хоре, который приехал на гастроли в Стокгольм. Так увидел дружбу народов шотландский драматург

Причем, любвеобильная Mотечкина героиня уже там кого-то любит, то ли из Конго, то ли из Сирии.

A тут вдруг Брейвик полюбил Мотю в кокошнике…

Мотя задумчиво сказала, что теперь она представляет себе, почему он потом всех перестрелял.

Если на тебя будет переть с ответной неземной любовью такая, ммм, курпулентная дамочка за 50, с милым шведско-швейцарским акцентом, со свекольными щечками, в национальном русском сарафане и с медведем подмышкой – кто хочешь спятит!

Мотя очень волновалась: „Я жe должна буду некие эмоции изображать, страсть там, какую-никакую, ответную?“ Еще ее очень смущали слова, их тринке водка, унд их бин кейне расистин! Я пью водку и я не расистка! На спектакль должен был приехать сын…

Уговорили ее, несмотря на все душевные терзания, подписать контракт. Три раза в неделю с ноября по июль Мотя будет изображать страсти.

Одного понять не может, зачем ей это в принципе? Через день репетиции, спектакли по вечерам вместо мягкого дивана! Потом поразмыслила и решила, а пусть так будет!

Ее портрет будет висеть в фойе театра рядом с девицей из Конго, новой возлюбленной бывшего мужа. И на плакатах по всему городу.

Глядя на девицу, он всегда будет видеть рядом красавицу Мотечку и думать, ах, какую женщину потерял!

А главное, когда ей будут звонить, она будет с придыханием шептать в трубку: „Aх, у меня совсем нет времени, я в театре нынче, если срочно, стучитесь в гримерку!“.

Первые шаги  на сцену. Часть 2

Моте польстило, что режиссер из самой Австрии к ней приехала (а, может, не к ней, кто ведает, но нашла-то ее)! В общем, Мотя задумалась… А что, если? И решила попробовать, перебить тошноту от работы творчеством.

За благословлением специально к Саре Бернард съездила, в Париж, на могилу. Нашла ее, поговорила и прониклась. Играть надо, намекнула ей Сара, попробуй. И, воодушевленная, Мотя принялась за дело.

И вот состоялась у нее первая встреча с соратниками по искусству.

Перед этим Моте пришлось заполнить анкеты. Там, в числе массы вопросов, был и вопрос о любимом произведении на родном языке, и просьба перевести это любимое произведение на немецкий. Мотя решила, что она не будет переводить на немецкий Токареву, Рубину и "Похороните меня за плинтусом", а ткнула пальчиком в интернет и нашла стихотворение Михаила Юрьевича Лермонтова "Белеет парус одинокий", уже с переводом, а дальше изобразила феерическую страсть исключительно к этому произведению на родном языке. В массе вопросов попадались очень странные, типа с каким чемоданом вы приехали в Германию? Покажите фотографию чемодана.

Сначала Мотя добросовестно пыталась понять, зачем им фотография пожилого советского чемодана. Или, например, шаманите ли вы по утрам?

Первая репетиция была один на два в театре (т.е. одна Мотя на двух режиссёрш, вторая из Германии и, по- видимому, постельная подруга первой), в очень старой комнате, с рисунками из завитков по стенам и на потолке, со старыми кадками с пальмами по углам и с тазиками, расставленными по углам, чтобы в них собиралась стекающая с потолков во время дождя вода. Сделать просто ремонт, видимо, никому в голову не приходило. Так же романтичнее! И потом, кадки поливать не нужно! Это был новый подход – "понять душу актера" называется.

Две, немножко «Aх, я такая, вся в искусстве» тетеньки, попросили Мотечку почитать ее любимое стихотворение на немецком языке. Мотя красиво и c выражением почитала.

Когда она закончила, режиссёрши попросили разъяснить им этот совершенно непонятный стих. В Германии вообще принято произведения искусства разъяснять. Приходишь, например, на выставку, а там под каждой картиной написано все, что хотел сказать художник. Даже, если он ничего не хотел, все равно разъясняют зрителям, чтобы они не мучились.

Да, так по Михаилу Юрьевичу было много вопросов, но один был просто потрясающий. Почему, говорят с искренним недоумением в голосе, там был только один парус? А где вся регата была в это время?

Нет, ну в самом деле, чего это он один поплыл фиг знает куда, если вся регата непонятно где? И белеет там! Один! Когда вся регата уже далеко? C парусом что-то не так? C ветром? C навигатором?

Мотя вначале еще пыталась объяснять про мятущуюся душу поэта, но на "регате" сломалась и сказала, что русскую поэзию вообще мало кто из иностранцев может понять.

Потом ее попросили тихо прочитать это же на русском.

Mотю слегка перемкнуло, и она начала читать, как Иосиф Бродский, неожиданно для себя самой тихо подвывая на одной ноте и немножко раскачиваясь на стуле в поэтическом экстазе.

Обе режиссерши закрыли глаза и тоже начали раскачиваться... и обниматься... Пораскачивались, открыли глаза, попросили Мотеньку почитать то же самое по-русски и погромче!

Мотя удивилась, но исполнила, все так же красиво завывая на каждом слове и раскачиваясь на стуле. Но погромче.

Режиссёрши, по тому же алгоритму, взялись за руки, закрыли глаза и тоже начали раскачиваться в ритме Мотиных завываний.

Мотя закончила, тети еще немножко пораскачивались, открыли глаза и попросили Мотю прочитать все то же самое по третьему разу и совсем-совсем громко!

Мотя изумилась, но, поскольку она нечасто играет в театре, и, наверное, так надо, заорала громко-громко и очень сильно завывая "БелЕеееет пааааруууус oдиноооокииий " в третий (если считать с немецким – в четвертый) раз.

Режиссёрши, правильно, закрыли глаза, взялись за руки и закачались.

И тут Мотя подумала: «Сижу я, ору. A что я вообще тут делаю в субботу вечером? B моем прекрасном возрасте? Вместо того, чтобы почитать что-нибудь любименькое и попить чаек с конфетками"? Думает, а сама орет: "...Тумаааанееее мооооряаааа гаааалууууубом…“… Как резаная орет, завывая и раскачиваясь!

Орёт не где-нибудь на сцене или в зале каком-нибудь, а просто, сидя на стуле, в обшарпанной театральной комнате, напротив двух других таких же дур, качающихся в экстазе на стульях напротив. Суббота, вечер. Мотя и Лермонтов, две лесби...

И тут, на середине своего поэтического вопля, она начала хохотать. Да так, что слезы потекли. Прикинула эту картинку со стороны. Сидит, ржет и думает про себя: "Уррраааа!!! Я провалила собеседование и пойду домой!". Но не тут-то было. Режиссёрши открыли глаза, похлопали и сказали, что ждут ее завтра на встречу с труппой.

Встреча с труппой – это отдельный рассказ. Так что продолжение следует.

Первые шаги  на сцену. Часть 3

Пришла Мотечка на репетицию на старый заброшенный склад сталелитейного завода на окраине города, холодный и грязный, а там уже собралась ТРУППА.

Автобусы туда не ходят, пришлось топать ножками, и все во имя любви к искусству. Представляете, как его надо любить, чтобы потом после репетиции топатъ ночью пешком через весь город домой? Избитое “Искусство требует жертв" тут оказалось как нельзя кстати.

Спектакль предполагался эпохальный. O мерзавце Брейвике и его (мерзавцыной?) возлюбленной – руководительнице данного народного (ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНОГО) хора, приехавшего на гастроли в далекую Европу попеть, себя показать, людей посмотреть.

И трепетная такая Мотечка (в сарафане, кокошнике, с медведем, балалайкой, водкой, на фоне со-хорников) читает "Белеет парус одинокий".

B большом репетиционно-складском зале выяснилось, что хор очень, ну очень сильно интернациональный! Настолько, что никому и не снилось. 

Участники народного русского хора оказались уроженцами Эритреи (юношу неожиданно звали Ефрем), Намибии, Камеруна, Ирана, еще несколько неопознанных афроевропейцев из Турции, Португалии, из Китая, Непала. Ну, и Мотечка.

Такая вот труппа.

Потом богемные режиссёрши зачем-то пытались выяснить у каждого хориста, как будет переводиться слово "театр" на родные языки участников драмы. Не смогли, потому что некоторые участники просто даже не знали, что такое театр: в Камеруне, например, есть только "Синема" и никаких других глупостей. По крайней мере, в том месте, откуда родом одна из будущих актрис.

Pежиссёрши объяснили, что на самом деле хор – это и хор, который поет, и жюри: у него много функций. Одна из них, что хористы – это (не падайте, пожалуйста, со стульев), апостолы! В количестве 18 штук – вот! 18 апостолов. И ничего, что их было немного меньше, какая разница! Искусство – это Искусство!

Всем хористам некая бутафор Фатима должна была изготовить маски. Все участники хора должны были выступать исключительно в них. То есть бегать, сидеть, стоять, чтобы никто не узнал, кто есть кто. Такие 18 черных длинных и худых апостолов и Мотечка.

Это было почему-то важно.

Её пригласили из Кёльна, правда, она никак не могла доехать до Любека по причине болезни живота и все время выходила из поезда в Гамбурге, возвращалась назад в Кельн, и так несколько раз подряд. Когда она, наконец-то, появилась, всех согнали в театральные мастерские, и там все мучительно переносили пытки наложения на лица специальной глины. Под ней невозможно было дышать. Мотя взбрыкнула, что больше не выдерживает этого творческого процесса, в конце концов, она была не из Эритреи.

Её маска оказалась немного с дефектом. "Ну и Бог с ней“, – думала Мотя.

У Моти дома до сих пор за телевизором спрятан этот жуткий слепок. Шутки приходящих в гости к Моте попить чаю были одинаковы: "Посмертная"? Некоторые даже приносили цветы, как к обелиску. Моте в сотый раз было не смешно.

На репетиции дали апельсиновый сок с солеными крекерами и почему-то кетчупом.

Такое концептуальное угощение. При этом артист из Непала ел все пальцами.

Это очень оживило репетицию.

По замыслу они все должны быть в национальных костюмах. Кто-нибудь в курсе, какие национальные костюмы апостолов в Намибии и Эритрее? Вот то-то же.

А закончиться все должно было тем, что каждый должен был произнести некую фразу. Мотечка, например, что она носит шапку со звездой, пьет водку и является расисткой. Она от этого со скандалами отказалась. Это еще что! Даме из Камеруна написали в тексте, что она воняет, болеет СПИДом и спит в лесу. Мотя резонно вопрошала, откуда тогда СПИД, если одна и в лесу? Самые интересные слова были у немца, который сказал, что смеется он только в подвале. Вот так. И не иначе.

И, если кто интересуется искусством, спектакль о Брейвике все еще собирает полные залы.

Предложение для Моти

Сегодня получила от дирекции театра предложение по электронной почте.

Не хочется ли вам, дорогая Мотя, сыграть в некой пьесе роль хорошо сложенного юноши, обнаженного по пояс?

Мотя сначала оторопела, а потом поняла, что злую шутку с ней вновь сыграло чудное имечко, которое немцы никак уразуметь не хотят.

Для них Алла-Матильда-Мотя – обычный турецко-иранско-иракский и прочий хер Алла. Сколько же лет длятся мучения!

Ну не знают они, что это волшебное красивое имя теток из бывшего СССР. А одна, самая известная из них, так и вообще примадонна!

Ладно, отписала им, кто есть кто.

И буквально через несколько минут получила еще один шедевр.

А не хочется ли вам попробоваться в роли 18-летней беременной, сбежавшей из дома с подружками? Ну хоть плачь, хоть смейся!

Посмотрите хотя бы на мою фотографию сначала, а? В фойе афиши по стенам, сами же фотографировали! Я бы, может, и рада.

В общем, сообщила, что буду ждать роль Джульетты. Какая теперь разница, 14 лет или 18 в мои-то почти…

Вот так я сегодня развлекалась. Чудные они!

Короткий анонс пунктиром

Мотю пригласили в новый спектакль. Немцы замахнулись на «Леди Макбет Мценского уезда»“, ни больше, ни меньше.

Начало ожидалось многообещающее. Партию леди Макбет будет петь лысый турецкий дядечка. Если посмотреть на афиши к спектаклю, то увидишь огромного, бородатого мужика с размазанной по щеке кровью.

Кем там будет Мотечка, пока неясно просто потому, что она не поет.

На другой афише он же, леди Макбет Мценского уезда, лежащий затылком в алюминиевой миске. Кто кого там к кому ревнует непонятно, да, наверное, и не нужно, спектакль такой, новаторский, не про это.

Известность Мотечки набирает обороты, она теперь нарасхват. Ее пригласили литконсультантом в спектакль по пьесе Горького "Дети солнца".

Это отдельная история. Бедный Алексей Максимович! Он вряд ли мог додуматься в 1905 году до концепции, что интеллигенцию не интересует ничего, кроме пива и бани.

Поэтому в разгар атомной войны (это такой смелый разворот сюжета), талантливый химик Протасов сидит в бане со своими пробирками, а под солнцем, вокруг бани с Протасовым, в эпицентре ядерного взрыва бегают 15 детей под руководством какого-то слесаря Егора и почему-то очень радуются солнцу (в эпицентре ядерного взрыва, повторяю, радуются)! Они-то, по мнению режиссера, и называются "Дети солнца“!

И ничего, что детьми в пьесе и не пахнет. На сцене видно, что им на вид всем лет по сорок с небольшим. Причем все 40-летние мальчики в ушанках на одно ухо, а очень упитанные, дородные девочки-тетки жуткого вида – в купальниках-бикини. Зрелище завораживающее!

A в самом начале 20 века даже прозорливый Алеша Пешков, сидя в Петропавловской крепости, не мог предугадать атомную войну. Но режиссеру видней.

На чтении сценария выяснилось, что никто не может выговорить фамилию Чепурной и никто не понимает, почему одна и та же девушка Лиза является обладательницей множества имен: Лиза, Елизавета Федоровна, Лизавета... Она же не Джеймс Бонд, а вот поди ж ты! A Назар Авдеевич вообще непереводимая игра слов.

Пришлось Моте наговорить на диктофон все эти труднопроизносимые русские имена отчества. И вот, наконец, вышла афиша спектакля. Созерцая ее, трудно не сойти с ума. Полуголые девицы (то есть дети-девочки) в песцовых полушубках в бане виснут гроздьями на мужиках (тоже, по-видимому, дети) и взасос их целуют, при этом в руках держат вьетнамки, наверное, чтобы уберечься в бане от грибка, а мужикам в плавках и в ушанках на одно ухо явно не хочется бегать по ядерному взрыву.

Но больная фантазия режиссера решила именно так. Воистину, жизнь забавами полна

Следующая жертва немецких режиссеров – Бертольд Брехт. Так что продолжение следует.

Будьте осторожны! В голове менингококк или начало театрального сезона

В декабре мне неожиданно позвонили. Это был неизвестный режиссер, предлагавший участие в новом театральном проекте. Я обещала подумать, потому что ничего внятного не услышала. А невнятные режиссеры мне не нравятся. Опыт... На сем расстались. Следующий звонок был в марте, с приглашением прийти на репетицию в мае. И вот цветет сирень. Май. Предлагалось приехать на семь часов в некий дом.

Пока сидела на остановке, увидела плакат, что надо быть осторожной, в голове менингококки. По части изобретения плакатов наш город не имеет себе равных. Я, помнится, писала уже про то, что нужно бегать с утра, чтобы занять себе лучшее место на кладбище и про прочие шедевры. Этот был из того же ряда.

Приехала, ничего себе домик, вокруг цветочки и велосипеды. И опять винтовая лестница на третий этаж. Эти жуткие лестницы просто преследуют меня. Париж, Берлин, Кведлинбург, Венеция, и вот театр.

Встретил меня очень худой, ну очень худой, изможденный режиссер весь в черном с сигаретой в зубах. На вид лет 40-50. Всклокоченные волосы и свитер на левой стороне. Это концепция такая, все носить наизнанку, пояснил он позже.

Медленно подходили участники будущего действа. Собралось 6 человек. Остальные будут в следующий раз. В сентябре, сказал режиссер. Он заметно волновался. По нему тек пот. Снял свитер, под ним оказалась футболка тоже с ярлыком наружу. Публика собралась несколько странная. Высоченный мужик, почти двух метров, на каблуках, в жутком, медного цвета, парике в кудряшках по плечам, с огромными ладонями в кольцах. Пальцы были покрыты мерзким красным лаком, глаза и рот накрашены, а под кофточкой топорщились привязанные груди. Говорил он непонятно что прокуренным басом. Удалось разобрать, что он всю жизнь, лет так пятьдесят с небольшим, был херром Шмульцем, а теперь вот уже шесть месяцев ощущает себя фрау Шмульц.

Следующей оказалась тоже очень высокая и полная, беременная на 7 месяце Катрин, некий иранец, подпрыгивающая, нервная Свенья и еще одна, вся в татуировках, центнера на полтора, в бусиках и заклепках, тетка, которая сразу объявила, что она теперь тоже не фрау, а херр, и поэтому сидеть на стуле она будет задом наперед... У меня в голове помутнело. Захотелось быстро смыться, но было интересно, а что дальше.

Режиссер с надеждой спросил, а читали вы, может, Сартра? Конечно, никто не знал, о ком он... Тогда потный концептуальный режиссер предложил сыграть в игру. Раздал фломастеры и бумажки с просьбой написать, а кем бы вы не хотели быть в этой жизни.

Я сразу обозначила свои приоритеты, остальные тоже, и мы, по условию, побросали бумажки на пол. Потом нам предложили походить между ними и подумать, почему не хочется быть продавцом, политиком или акушером.

За это время наладили микрофон на высоченной стойке, включили расслабляющую музыку, поставили вафельки. И вдруг я увидела на полу бумажку с надписью Curys Akbay. "Что это за профессия?", пронеслось в моей голове. Курус Акбай? Подумала, что плохо знаю немецкий. Оказалось, это иранский поэт, писавший по-немецки и уже почивший в бозе. Наш иранец без объяснения причин не захотел быть иранским поэтом.

Я решила тоже не отставать и подкинула бумажку, что не хочу быть Аскарбием Аджигириевым. Это имя я слышала по телевизору во время программы новостей, и оно потрясло меня своей простотой... Впрочем, Аскарбием не захотел быть никто, потому что попробуй почитай, что я написала!

У микрофона уже кривлялся херр-фрау, потом фрау-херр, потом беременная... Мне очень хотелось домой.

Я думала о своих предках, дедушках и бабушках, что они бы в гробу перевернулись, если бы увидели свою Мотечку в такой разудалой компании артистов. Мысленно попросила прощения, что порчу родословную, и, прихватив вафельку, сбежала. Но перед этим проныла у микрофона, встав на цыпочки, что не хочу быть продавцом, врачом и Аджигириевым. Думаю, меня простят.

Время было позднее, автобусы уже не ходили, такси не было. Я сидела на остановке и думала, какие же умники эти составители плакатов! Наверное, у меня точно в голове менингококк, если я поперлась на эту репетицию.

Следующую встречу "Алло, мы ищем таланты!" назначили на сентябрь, и я решила, что к этому времени точно должна излечиться и от менингококка, и от театра...

Черный лебедь азиатского ресторана

Иногда Мотю накрывает лавина. Лавина путешествий. И вот она уже скачет с поезда на поезд, и город сказочного короля Генриха Птицелова и верной ему Матильды, город Лоэнгрина совсем-совсем скоро...

Он встретил ее старым, поскрипывающим на ветру фонарем, давно некрашеными, как и положено древнему городу, стенами маленького грязного домика, оказавшемся вокзалом. На его стенах был нарисован кем-то зеленый серп и молот, а на разрушенной крыше валялась пустая бутылка из-под Пепси.

На соседнем домике с заколоченными дверями висела вывеска, призывающая срочно пройти у них курсы безопасности и уверенности в себе. Мотя решила выпить кофе. Он продавался в незатейливой палатке у вокзала. Рядом ютилась унылая будка туалета. За единственным столиком сидели два алкаша с пивом, которые разделили компанию с Мотей. Они вполне дружелюбно рассказали, как пройти в город и даже уступили ей колченогий стул.

Моте недоставало, видимо, вокзальных курсов уверенности, и она грустно и неуверенно потащилась в снятые апартаменты. Цок-цок по брусчатке, цок-цок... Было душно и ветрено, хотелось воды. Все магазины по пути были с заколоченными дверями.

Апартаменты оказались в центре городка, на третьем этаже старого покосившегося дома. Букинг предлагал Моте "Голубой муравьиный салон", а это оказался не салон, не голубой и, тем более, не муравьиный... Хозяйки не оказалось на месте, пришлось оставить вещи в маленьком магазинчике внизу и отправиться на прогулку.

В центре площади Мотя обнаружила сидящего на стульчике мужчину средних лет в соломенной шляпе рыбака и украинской вышиванке. Он тихим голосом мурлыкал песню про Костю и шаланды с кефалью.

Хотелось есть и пить. Не было ни того, ни другого. В дивном городке все было закрыто. Причем, закрыто было все дни. Продовольственных магазинов не было вообще, а на остальных висели таблички с часами работы с 11 до 14. Замок Генриха Птицелова был высоко, на горе, наверное, ему туда все поставляли в свое время, а на остальных ему было, видно, просто наплевать. Впрочем, король он и есть король. Да и было это тысячу лет назад. С тех пор, как оказалось, ничего не изменилось...

В городке оказались кофейня и несколько ресторанчиков. Один из них рыбный, но рядом на улице сидел баянист, безжалостно терзающий слух украинскими песнями, и второй – азиатский. У себя в городке Мотя часто ходила в такие, там было вкусно и дешево.

В нем было все, как обычно, на стенах вышитые картины, полузасохшие цветы на окнах, несколько человек суетящегося персонала в белых рубашках. Говорили они по-немецки очень плохо и, чтобы что-то заказать, пришлось пригласить хозяйку.

Ею оказалась миловидная изящная женщина среднего возраста. Неожиданно большие карие глаза, спокойная, плавная речь, модная одежда. Мотя была приятно удивлена. Она принесла холодное вкусное пиво, немного еды. Разговорились. Хозяйка казалась в этом ресторане чужой, она скорее была в нем экзотической птицей.

Вечером Мотя, наконец, попала в свои апартаменты. Пришлось карабкаться под крышу на третий этаж по винтовой лестнице, а спать в жуткой, красного цвета, комнате под скошенными балками. Пожилая хозяйка экономила свет, и казалось, что ты спишь в гробу с незахлопнутой над головой крышкой.

Моте было не по себе, утром болела голова, она вообще боялась таких пространств под балками, и она смылась на целый день к Генриху и Матильде в замок. Собственно, это и была ее цель визита в городок.

Лил холодный дождь. Он не останавливался ни на минуту. На площади Мотя вдруг увидела двух мощных, запряженных в повозку, лошадей с бубенцами. И эти кони отвезли ее и нескольких китайцев, медленно и неторопливо, на гору, в волшебный замок. Это было так чудесно, так красиво, так неожиданно! Цок-цок, мимо старинных фахверковых домиков, цок-цок, мимо старых кофеен, цок-цок, мимо разрушенных временем и погодой стен... Сказочно!

А вот и дом, куда Генриху принесли известие о коронации, когда он охотился на птиц, вот женское аббатство Матильды... Каждый угол, каждый камень, каждый поворот казался волшебным. 

Вечером все так же шел дождь. Он был уже просто изнуряющим. Хотелось побыть в тепле, поесть, и рассказать кому-то о своих впечатлениях.

Снова азиатский ресторанчик. Снова милая женщина-хозяйка. Элегантная, модная, неторопливая. Был буфет, наверное, она много готовила, устала. Еда была так себе. Как-будто готовил не профессионал. Но хотелось еще поговорить с хозяйкой, услышать ее милый неправильный немецкий, что-то было в ней необычное.

Мотя дождалась конца работы ресторана. Ей принесли замечательный вьетнамский кофе, потом ликер и, наконец, стало понятно, откуда женщина.

Прощаясь, она вдруг сказала, что c 17 лет жила в Москве, и танцевала, ни больше, ни меньше, в Большом театре, черного лебедя... Училась в Ханое, а всю свою балетную жизнь провела на сцене Большого!

Сейчас ей за 60, она замужем за немцем, 10 лет они владеют этим рестораном, а готовить она так и не научилась. Впрочем, она до сих пор для души учит балету всех желающих в своей студии в свободное от пекинской утки время.

Расстались они очень трогательно, обещая друг другу еще встретиться.

Мотя уходила в дождь в немом смятении, для нее в один день было столько чудес, Генрих-Птицелов, верная ему Матильда, а потом еще черный лебедь Большого театра...

В маленькой немецкой провинции...

Кстати, здесь до сих пор между городками ходит паровоз.

Улыбка с сильными зубами

Сегодня Моте удалось побыть дома. Под включенный телевизор возилась и вдруг услышала: "Улыбка с сильными зубами украшает всех"!

Что это? Ладно, подумала, пойду посмотрю, зубы еще сильные или надо что-то уже предпринимать?

Пока кривлялась перед зеркалом, прошло время, и снова реклама: “Ваши пальцы украсят кольца Командор"!

“Как здорово, что мои пальцы украшают просто кольца”, – думала Мотя. Из Парижа, Венеции, Амстердама. A там нет командоров, командиров и жандармерии в ювелирном искусстве, как минимум.

Потом ее призывали "металлические нотки в голосе, чтобы они никого не смущали, перенести на губы" при помощи жидкой помады, которая "обеспечит губам великолепный металлический блеск днем и ночью, при любом свете"!

Моте подумалось снова: Господи, как же хорошо, что у меня нет мужа! Он бы, наверное, сразу же умер, увидев ночью рядом с собой такого себе терминатора, с металлически блестящими губами, не меркнущими даже в свете прикроватной лампы.

Мотя посмеялась, потом твердо решила напугать своих коллег губами, и вдруг снова "Шах и мат, шах и мат!".

Вот оно, что-то интеллектуальное, послушаю: "Девочки – существа капризные. Чтобы поберечь нервы, компания Catrice выпустила ультрановый топпер для губ. Это гелевое покрытие, которое при нанесении на любую поверхность дарит ей вельветово-матовый финиш!" "Средство рассчитано на продление стойкости губ"...

Всё, Мотя сдалась.

Телевизор выключила надолго. Теперь ходит и мучается, может, кто объяснит Моте, что такое топпер?

Век живи, век учись... Про шах не поняла, а про мат очень даже!

_____________

© Приен Алла