Поводы для увольнения с работы бывают разные. Если по инициативе администрации, по статье тридцать третьей, то там понятно: за пьянку, да прогулы. Хотя и тут не без нюансов, но юристы эти нюансы знают, изучают, практикуются по ним. А вот, если работник увольняется "по соглашению между сторонами трудовых отношений", а тем более "по собственному желанию" - это уж полная неопределенность. Ну, может быть нашел место получше, зарплату побольше, к дому поближе. Правда, ведь, ничего удивительного? А если не сошелся с начальником-дуроломом, а врезал по морде коллеге-проходимцу, а за политическую неблагонадежность, а в связи с невозможностью далее продолжать работу с бессердечными и тупоголовыми чинушами? А? Какой простор для калейдоскопа жизненных ситуаций, и все это - за ничего не просвещающей, казенной формулировкой "по собственному желанию". Какие там хранятся тайны, коллизии, столкновения!

Вся предлагаемая мною тебе, читатель, история - абсолютная правда, лишенная малейшего вымысла. Она прошла сквозь моё сердце, мою жизнь. Насквозь! Поэтому так она и выстрадана и так дорога мне. Но для тебя - ничего не жалко!

Вот она. Рассказываю.

В течение нескольких лет я работал судьей в районном суде. Каждое утро выходил за полтора часа до начала работы, проходил под окнами суда, садился в троллейбус и уезжал на работу. На работу в суд другого района, а проходил я под окнами суда в том районе, где жил. Это было и обидно, и времени на эти поездки было жалко, но "исторически так сложилось", и все. Менять квартиру на район, где я работал, не хотелось, потому что всеми корнями прикипел к однажды насиженному месту. Здесь жила семья, работала жена, а в соседнем квартале жили старики-родители, здоровье которых съела война.

Идея поменять место работы из дальнего районного суда в ближний, посетила меня давно. Я несколько раз на "мягких лапах" подходил к областным начальникам, к председателям обоих этих районных судов и добился их понимания. При этом признавали, что подобный вариант устраивает все административные интересы. Председатель дальнего суда ворчал, что я совсем разлагаю ему дисциплину, потому что опаздываю на работу, а он не может меня наказать, потому что добираюсь я тридцать километров, но из-за этого он не может приструнить и опаздывающих девчонок-секретарш. Говорилось это в шутку, но в каждой шутке есть доля правды. Отпускал он меня еще и потому, что у него была готова замена мне. Председатель ближнего суда ознакомился с качеством моей работы и тоже не прочь был получить готового судью, а не учить новичка всем мелочам рутинной работы, да и вакансия у него была. Вдруг непреодолимым препятствием на пути этого разумного шага встали два главных чиновника из судебного департамента нашей областной администрации: Бурдонский и Ревякин. Почему они заняли такую позицию, что заставило их отказаться исполнить мою обоснованную просьбу и свои, ранее данные мне обещания,- понять не мог ни я, ни кто другой. Смею догадываться, что это были далеко не очевидные, тонкие и закулисные интересы кадровой политики бесчеловечного порядка. Такие, как статистика - важная палочка в строке отчетности или, например, чтобы другим неповадно было. Хотя, убейте, не пойму, что здесь плохого?

Скроив физиономию поумней, да неприступней, глава судебного департамента Бурдонский сухо процедил сквозь зубы "У нас нет такой возможности" и удалился поскорее от всяких моих недоумевающих "почему?" Оба председателя районного суда предпочли на рожон не лезть из-за меня, с начальством областным не ссориться.

Мне решился помочь в решении этого, ну совсем уж очевидного вопроса мой отец. "А что если я к нему на прием схожу?" - наивно рассчитывал на здравомыслие чиновника этот простой и незатейливый человек, прошедший всю войну, а затем всю жизнь до пенсии проработавший инструментальщиком на заводе, но ничего не понимавший в чиновничьих апломбе и интригах. Еще одним аргументом накануне предстоящего дня Победы было и то, что он для убедительности собирался надеть все свои ордена и медали.

Сказать по секрету, их было не так много, как у "нашего дорогого Леонида Ильича", и отец решил схитрить. На левой половине груди поместились медали "За отвагу", "За оборону Ленинграда", "За Трудовую доблесть", "За победу над Германией" и остальные штук десять юбилейных, а на правой стороне было маловато - два ордена "Отечественной войны" - первой и второй степени - и "Орден Красной Звезды", ну, "Гвардия" еще. Для равновесия и создания убедительной красоты на правую сторону пиджака он привинтил еще мамин орден "Боевого Красного Знамени". У отца такого не было, хотя он войну закончил капитаном, а мама была сержантом-санинструктором в том же танковом полку.

Глава судебного департамента Бурдонский принял отца с его иконостасом орденов на груди подобающим образом, внимательно (ну, как и должно принимать накануне очередного юбилея Победы), усадил за стол, задал вопросы о том, как там народ живет. Потом вспомнил, что фамилия посетителя подозрительно знакома. Ах! Ну, да-да… И так они постепенно перешли к тому, по поводу чего и замышлялся отцом визит.

Увы! Даже ради приличия и уважения к сединам и наградам у Бурдонского не наскреблось по его сусекам совести и такта - хоть чем-то объяснить отказ в моем переводе. Ну соврать бы старику что-нибудь вроде: "Мы не можем отпустить вашего сына так, как он выполняет важную работу, а заменить его будет затруднительно". А может, недостойным своего высокого положения счел такую, ничего не значащую для него, но не для старика-отца, фразу.

Сложив губки куриной гузкой, Бурдонский изрек: "У нас нет такой возможности",- а потом выдавил, как будто бы выдал неположенную награду.- Пока нет. Лет пять.- И тут, пытаясь как-то урезонить собеседника, отец произнес роковую, как оказалось впоследствии, фразу: "Я не могу ждать этого "пока". Мне внимание, помощь и забота сына нужны сейчас. А он хоть и живет рядом, но часто приходить ко мне не может: семья, работа, да на дорогу ежедневно по три часа уходит". "Мне, может быть, жить-то осталось два месяца! - с последней надеждой в голосе добавил он. И, услышав в ответ "нет!", ушел из кабинета, поскольку хозяин этого кабинета встал, показывая всем своим видом, что аудиенция закончена. Лимит его на общение с простым народом был исчерпан.

Отец приехал домой потерянный, с каким-то блуждающим взглядом. Вот так, без указания хоть какого-нибудь мотива, ему за всю жизнь не отказывал никто. "Просто так левая нога захотела и всё! Без объяснений и расшаркиваний!" - негодовал, недоумевал отец.

Ровно через два месяца, день в день отец умер от четвертого инфаркта. Как отмерил.

Отпуск свой я потратил на дела печальные, на то, чтобы как-то поддержать маму, чтобы ухаживать за заболевшей женой. В общем, тот еще отпуск! Вышел на работу и через три дня поехал в областной суд на конференцию судей. Да, кроме того, нам должны были присваивать очередной классный чин. Я уже стоял в коридоре в очереди за такой благодатью, как этот чин (двадцать рублей к зарплате, не шутка!), когда меня отозвала к себе в кабинет инспектор по жалобам - Виктория. Я помнил ее еще по учебе в университете, она на пару курсов младше меня училась и отличалась лишь тем, что курила на переменах как паровоз.

- На тебя поступила жалоба, что ты дело рассмотрел с нарушением срока: не за тридцать дней, а за тридцать семь. Садись, пиши объяснение. Хоть ты и проработал судьей уже почти пять лет, но очередной классный чин мы тебе решили не давать. Вот напишешь объяснение, тогда мы посмотрим,- натараторила безапелляционно Виктория.

Я не понял сначала и начал оправдываться, что истица из другого города, не приехала в день рассмотрения дела и сама виновата в нарушении срока. А потом до меня дошел смысл сказанного Викой, и я возмутился:

- Что? Вы решаете не присваивать мне очередной квалификационный чин потому, что вам подвернулась эта вздорная жалобешка, а пять лет моей работы вы в расчет не берете?! Да у меня за последние два года не было ни одной отмены: ни по уголовным, ни по гражданским делам, и вы на это не обращаете внимания, а нарушение срока без моей вины да на семь-то дней всего для вас больше значит?! Да я там, в районном суде, пять лет судьбы человеческие решал через сердце свое, пропуская, отправлял правосудие от имени республики, а вы тут сомневаетесь в моей квалификации, хотя сами ни одного дела в суде не рассмотрели! Что Бурдонский из кресла секретаря горисполкома, ни дня не побыв судьей, не рассмотрев ни одного дела, пришел и возглавляет судебный департамент, что ты - вчерашняя секретарша - инспектором, проверяющим судей стала. Ты думаешь, это вы решили мне не давать классный чин? Нет! Это я из ваших чинушеских рук не желаю принимать ни единой подачки!

Я встал и вышел, едва оставив на петлях высокие четырехметровые двери казенного присутствия и под этот грохот под недоуменными взглядами коллег спустился по чугунной, широкой лестнице, на каждой ступеньке которой было отлито: "1903 год".

На другой день и было подано заявление "по собственному желанию".

Принимал это заявление второй чиновник, заместитель Бурдонского, также почему-то не желавший моего перевода, - Ревякин Михаил Васильевич. "Мы как-нибудь вернемся к этому вопросу об увольнении, но запомните, на вас Кодекс законов о труде не распространяется: мы вас назначили по закону о статусе судей на десять лет. Идите и работайте!" Чистый взор голубых глаз жестко подчеркивал его безраздельную власть над такой мелочишкой как федеральный судья.

Мой совершенно бестактный (как ему показалось) вопрос о судьбе моего заявления, который я задал ему через два месяца, вызвал у Ревякина просто возмущение и неподдельный гнев. "Мы занимаемся. Идите и работайте!",- не церемонился со мной чиновник.

В холле первого этажа стояли и курили мои знакомые судьи из областного суда. Увидев мою расстроенную физиономию, обступили, посожалели, посочувствовали, как-то поддержали. А потом шепнули: "Ревякину легче уволить тебя за пьянку, волокиту, прогулы, за низкое качество рассматриваемых дел, да за что угодно. Может и провокацию какую-нибудь организовать, но только не по собственному желанию. Это получается - их брак и недоработка, и в Министерстве его за это ругать будут. Хочешь уйти спокойно, без нервотрепки и без неприличной записи в трудовой книжке - собирай манатки и мотай сам в Москву, в управление кадров Министерства и решай там, здесь он тебя съест",- вот такая "тайна мадридского двора"!

Но, кому я там нужен в Москве? Кто я для них? Списать в "расход" да и всё! Но мне то еще жить и работать юристом, а Ревякин да Бурдонский ради своих мелочных интересов мне в трудовой книжке запросто клеймо поставят, и плакало тогда мое университетское образование, профессия юриста, о которой так мечтал отец. Надо ехать, просить, уговаривать, но к кому и как? Я не знал.

Примерно год назад рассмотрел я дело на четырех парней за изнасилование. Все были несовершеннолетние, а у одного это был и первый сексуальный опыт, но такой вот неудачный. Да и потерпевшая его осталась девственницей. И тем не менее все они были признаны виновными, осуждены на пять лет лишения свободы - срок минимальный по этой суровой статье. Уже после суда ко мне подошла мама этого самого неудачника, Сани, и рассказала, что одна воспитывает четверых пацанов, чтобы свести концы с концами вынуждена работать в трех местах, а денег все равно не хватало. Присмотра за парнями нормального не было, вот Саня и влип в компанию и натворил дел. Хотя она меня не винила по поводу вынесенного приговора (на процессе я старался быть предельно объективным), но судьба сына ее беспокоила очень. Чтобы доказать и ей, и самому себе, что решение принято мною объективное, я предложил ей обжаловать приговор в облсуд, в Верховный суд, в прокуратуру, да куда угодно. А когда она сказала, что у неё нет денег на оплату адвокату за написание жалобы, я сам продиктовал ей примерный вариант. Она с моей жалобой на меня же ездила в область, а затем и в Москву. Увы! Приговор оставили без изменений, хотя и я уже проникся сочувствием к Сане. Его мать приходила и рассказывала мне все перипетии её безрезультатных походов и относилась ко мне уже по-доброму, без всяких обид.

В тот день она снова пришла в мой кабинет со своими рассказами о хлопотах. Но женщина-то она была внимательная, и спросила о моей огорченной и задумчивой физиономии. Я ей вкратце рассказал о своих неприятностях. Тут она с совершенным недоумением о несложности решения такого "пустякового" вопроса и заявила: "Так поезжайте в Москву, а в министерстве подойдите к первому помощнику министра и передайте ему привет от меня - Маргариты Марковны, и он всё решит!"

Ну, как отнестись к такому искреннему желанию помочь? Поехать в Москву, зайти в Министерство юстиции России, подойти к первому помощнику министра и сказать: "Я к вам с приветом от Маргариты Марковны!", и ждать, что он все бросит, и все сделает так, как я захочу? Смех, бред, наивные фантазии! Кто она такая есть эта Маргарита Марковна, проживающая в провинции, с грехом пополам одна воспитывающая четверых детей, работающая в трех местах - где курьером, где уборщицей? Но ведь говорит искренне, добра желает человек! Я поблагодарил её, и мы расстались.

Я взял больничный из-за своего постоянного радикулита и поехал в Москву.

Выйдя на станции метро "Цветной бульвар", я поздоровался с главным редактором журнала "Огонёк" Виталием Коротичем. Только потом до меня дошло, что я-то его знаю по публикациям, по телеинтервью, а он-то меня знать не может, и поэтому, ответив мне на приветствие, озадаченно нахмурил брови, силясь вспомнить, где он меня мог видеть и кто я такой. Мимо цирка Юрия Никулина, мимо рынка я прошел в здание Министерства юстиции, где меня ждала встреча с еще одним знакомым мне человеком - молодым министром Федоровым. С ним я, правда, не поздоровался, а то озадачил бы еще одного публичного политика, но все же мельком увидел его в коридоре, выходящим из своей приемной.

Я поднялся по лестнице и увидел работника министерства - старика лет семидесяти с лишним, передвигавшегося на полусогнутых подагрических ногах в деловом, но обвисшем уже на старческом теле костюме, и с чайником в руке. В этот момент из приемной выглянул посмотреть за обстановкой телохранитель министра и вот-вот должен был появиться и сам Федоров, молодой, энергичный парень (его министром Ельцин назначил тогда, когда ему было всего тридцать один год!), а работники министерские боялись его, как атомной войны. Это я понял потому, что глаза деда с чайником, забегали, он резко сменил курс, прибавил шагу и скрылся за дверями женского (почему-то!) туалета! Выглянул он оттуда, как нашкодивший школьник лишь тогда, когда мимо меня стремительно прошел Николай Васильевич Федоров. Я лишь прижался к стенке и потом уже сообразил, что это именно он. Когда он скрылся из виду, дед с чайником потихоньку, отдуваясь, прошаркал в дальний свой угол.

Ни на что не надеясь, я прошел к кабинету первого помощника министра - знакомого Маргариты Марковны, но дверь кабинета оказалась закрытой, и я понял, что какая-то пусть малейшая пылинка надежды на помощь мне "по-свойски" - испарилась.

Я поднялся на последний этаж, где находилось управление кадров министерства, и где в одиночестве, ввиду отпускного сезона, сидел лишь скучный исполняющий обязанности начальника с ласковой фамилией Сашулин. Мой визит его не вхохновил, и он, с по-прежнему скучающим видом и постной досадой, проскрипел: "Ну что вы там, на месте не решили все потихоньку с Бурдонским и Ревякиным?". Как бы извиняясь за свое присутствие в его кабинете, я сказал, что Бурдонский сначала на больничном просидел месячишко, а затем еще на полтора в отпуск уехал, на отдых. А мое заявление Ревякин вот уже два месяца держит под сукном в прямом и переносном смысле. Воспринимая меня как назойливую муху, Сашулин заунывным голосом пообещал мне вмешаться в решение моего вопроса: "Вот только лишь связь будет. Это сегодня или завтра".

Я покинул его кабинет. Как думал Сашулин, навсегда. А я думал по-другому. Полтора дня в Москве пробежали интересно, с музеями, магазинами и театрами. А утром третьего дня, то есть после "сегодня-завтра", я живым укором предстал перед Сашулиным. О! Как он не хотел верить своим глазам, как он ругал себя за произнесение этого обещания "сегодня-завтра"! Но я стоял перед ним и, что самое обидное, назойливо молчал. Сашулин пробурчал: "Связи не было, будет в одиннадцать. Погуляй пока". И я послушно покинул кабинет.

Проходя по второму этажу, я вдруг увидел, что кабинет помощника министра приоткрыт и заглянул в него. Толстого и недовольного мужика средних лет действительно звали Владимир Аронович, и он сказал, что страшно занят, в цейтноте, но на привет от Маргариты Марковны приподнял одну бровь и скомандовал: "В двух словах". Я понял, что и я теперь в цейтноте, и изложил всю свою просьбу, ну, в трех словах! Помощник кивнул и нажал клавишу на большом пульте внутренней связи и, как будто из чистого серебра, отлил фразу: - Сашулин, если ты с этим самарским парнем не разберешься в течение часа и сорока пяти минут, то я запущу его в пятнадцатиминутное "окно" к министру" - он отключил селектор и мне уже сказал: - Все, горю, ни слова! - и жестом проводил меня наверх.

Будучи в сомнениях, ждать мне до одиннадцати или подойти сейчас, я подошел все-таки по коридору, чтобы ждать под дверями. Но дверь оказалась приоткрытой, и из-за неё вперемежку с самыми отборными матюгами и угрозами, доносились указания моему самарскому начальнику, а именно Михаилу Васильевичу.

Совершенно непостижимым образом связь появилась, наконец-то, на третий день! А товарищ Ревякин должен был еще до обеда на ближайшем самолете направиться в Москву, имея в зубах все мои документы, и за волокиту с решением кадрового вопроса он-то уже во второй половине дня получит… А то ишь… Это я все слышал уже не из коридора, а, находясь в кабинете, куда меня жестом позвал утративший скуку Сашулин. Он, положив трубку, что-то черкнул для успокоения, а потом с несильным укором попенял мне: "Что уж сразу жаловаться-то?" Я сказал, что и не думал жаловаться, просто проходил мимо кабинета своего старого знакомого и рассказал ему о своей "болячке", а он отреагировал уж слишком резко.

Недоверчиво, но примирительно Сашулин покачал головой, но тут же спросил: "Приказ-то я организую за два дня, но что с ним делать? Высылать в Самару или сам заберешь?" Тут уже я распорядился, что заберу сам, а Сашулин подобострастно закивал.

Не знаю, был ли в кабинете Сашулина во второй половине дня Ревякин с моими документами в зубах или нет, но когда я позвонил Сашулину на третий день, то он отчеканил, что приказ-представление уже подписан. Я сам взял его и отдал Ревякину через три дня. Но до этого я сходил домой к Маргарите Марковне с благодарностью за удивительную помощь. Ну, и с букетом белых роз, конечно!

"Ну, что же! - торжествуя оттого, что схватка переместилась вновь на его территорию, где он хозяин, и уж теперь-то не упустит времени и случая разобраться со мною, заявил Ревякин.- На ближайшей сессии нам на тебя времени не дадут, а эта сессия будет в сентябре - через месяц. На декабрьской сессии будет рассматриваться только бюджет, там и подавно не до тебя будет, а вот уж на майской сессии следующего года мы и выйдем с твоим приказом на увольнение, да поглядим, с какой формулировкой. Пока готовься к проверкам, и будут они очень серьезными".

Я уже знал и предчувствовал, что без боя Ревякин не сдастся, не было у меня наивной веры в элементарные человеческие чувства этих существ, именуемых чиновниками, хотя рождались они, говорят, не чиновниками, а простыми людьми. В детской люльке говорили "агу!", а не "ввиду вышеизложенного". Бороться с ними можно только профессионально и - используя их же оружие. Но видеть их посконные физиономии, пожимать их потные ручонки, выполнять их неумные указания? Нет! Я не буду этого делать уже никогда! Не на того нарвался, дорогуша!

"Вы как хотите, Михаил Васильевич, так и поступайте, но если на ближайшей сессии вы не выйдете с вопросом о моём увольнении по собственному желанию, то это и без вас сделают. Нотариально заверенная ксерокопия министерского приказа уже передана мною двум областным депутатам, и этот вопрос на сессии поднимут они. Правда, с параллельным вопросом о невыполнении вами приказа министерства",- как можно спокойнее сказал я Ревякину. Хрустнувший в его руках карандаш был залпом салюта в честь моей победы над Его Ничтожеством Чиновником.

_____________________

© Михаил Желтухин