ЖИВАЯ ИСТОРИЯ. В двух частях. Часть 1

В России всё тайна и ничего не секрет.

  Де Сталь

В нумерах служить – подол заворотить, кто придёт, тот и хозяин

                  Народная поговорка

Предуведомление

Я не претендую на лавры мыслителя или бытописателя, ни на скандальную славу ниспровергателя устоев. Ни на что подобное я не претендую.

Но для чего-то же я взялся за «историческое» перо?

Для того только, чтобы рассказать о живой истории, которая правила нами, нашими судьбами и жизнями. Иначе, как-то по-другому, жить было никак нельзя.

Ну, и наоборот, конечно. Все трудности и страдания, жестокости и злодейства, сомнения и заблуждения, мучения и нелепости века – это и есть наша собственная жизнь, которая, опять же, и есть наша живая история.

1. Я нахожу…

Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит её. Так думал, так писал Петр Чаадаев.

Хотя надо признать, что – ясно, неясно – вопрос и сложный, и спорный.

Люди моего времени и моего круга не раз и не два потрясались знаменитыми признаниями Пушкина, сделанными им в письмах к другу Вяземскому. Письма пишутся – напомню – в мае тысяча восемьсот двадцать шестого года. Пишутся из Пскова в Санкт-Петербург. – «Я, конечно, презираю отечество моё с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство». «Ты, – говорит Пушкин Вяземскому в другом письме, - который не на привязи, как можешь ты оставаться в России?» И далее, мечтательно: - «Если царь дает мне «слободу», то я месяца не останусь».

В свой час, Вяземский отвечает: - «Россию можно любить как б… (Вяземский пишет это слово без всякого смущения, полагая, что оно наиболее точно отражает его мысль), которую любишь со всеми её недостатками, пороками, но нельзя любить как жену, потому что в любви к жене должна быть примесь уважения».

Когда для нас открылась возможность читать Розанова, мы нашли у него очень близкие слова и мысли насчет любви к стране и её обитателям.  «Сам я постоянно ругаю русских. Даже почти только и делаю, что ругаю их… Но почему я ненавижу всякого, кто тоже их ругает? И даже почти только и ненавижу тех, кто русских ненавидит и особенно презирает. Между тем я бесспорно и презираю русских, до отвращения…».

Подобных признаний можно без труда сыскать тьму-тьмущую – от седой старины до наших дней.

Что же питает эти настроения, чувства и умозаключения?

Думаю, что способ проживания жизни и страной, и её насельниками.

Другие страны и люди живут, как правило, во времени. Это – главное, что люди живут здесь и сейчас.

Россия и мы вместе с ней живём в пространстве. Главная задача нашей жизни – не отдать никому ни пяди «вот этой родимой земли». Страна всегда развивалась в пространстве и никогда во времени. Всегда она наращивала военную мощь, а не внутренние свои потребности. Не лишним будет при этом догадаться, что отношения с историей не терпят односторонности, более того, они остаются крайне чувствительными к требованиям времени.

Тут же содержится и ответ на вопрос вопросов – отстали ли? Отстаём ли мы от других?

Отстали! Да как ещё отстали! Вплоть до угрозы небытия и тяжёлого страха по поводу этой ужасной догадки. Мы не древние греки, которым куда как легче было осознавать себя. Они полагали, что существуют два времени. Неуловимый, текущий, как река, Хронос и собирающий счастливые, судьбоносные моменты в жизни человека Кайрос. Счастливые люди были, эти древние греки. Мы до таких представлений не додумались.

2. Жил-был народ…

Заголовок, как можно догадаться, обязывает к былинному зачину. Его я и сделаю.

Итак, жил себе народ и жил. Ему и в голову не приходило с кем-то себя сравнивать, на кого-то равняться, кому-то завидовать, над кем-то глумиться и перед кем-то красоваться.

Жил себе народ и жил. Плохо, хорошо ли жил – другой вопрос, отсюда, из нашего далека, не разглядеть. Но две дорожки на дальнейшие рассуждения выбрать можно. Одну пока только обозначим, а по другой попытаемся более-менее пройти.

Идеал народа, который жил себе, был, скорее всего, Иванушка наш, это живое воплощение ленивого самообольщения. Образ, прямо скажу, губительный для будущности страны и её народа. Поэтому идеалов своих  я ищу и буду искать на другой дорожке, на которой явственно отпечатались песенные следы. Вот они-то, эти следы, и помогут нам если не разглядеть, то хотя бы почувствовать что-то вечное и значительное в жизни народа, его судьбе и характере. Не случайно песня считается барометром народной души.

Пушкин, к примеру, ставит эпиграфом к «Дубровскому» старинную – в его, пушкинские, времена уже старинную – песню «Не шуми, мати, зелёная дубравушка».

«Не шуми, мати, зелёная дубравушка,

Не мешай мне, добру молодцу, думу думати.»

Видишь как!? Дубравушка у него - мати, а не как какой-нибудь нынешний Химкинский лес – мать-перемать. И сам для себя он – добрый молодец, а не отморозок безбашенный, и думу думати, вот, оказывается способен.

Лет, пожалуй, уже сорок тому назад, в гостях у тверичей довелось мне услышать другую старинную песню – «Шумел-горел пожар московский».

Какой-то дотоле неведомой мне величавостью отозвалась песня эта в моей – по-тогдашнему – неискушённой душе. Как-то сразу понялось, что если и жили люди трудно – горя-то везде и всегда с избытком хватало – то цельной жизнью, это уж точно. Как бы сейчас сказали, людям и в голову не приходило сомневаться в своей идентичности, они любили, страдали, томились, терзались или радовались, жили полнокровной, чувственной жизнью. В этом никаких сомнений не возникает.

А как иначе понять этот крик души:

- «лучше в Волге мне быть утопимому,

чем на свете жить нелюбимому».

Другой бесконечно отчаянный и безнадёжный крик души, невыносимая боль сердца, которую и стаканом зелена вина не зальёшь: 

- «под снегом-то, братцы, лежала она,

закрылися карие очи…»

Не зенки, не буркала, не глаза даже… Очи!

Ах, какая у людей – тогдашних, у тех, кто жил-был – подлинная, страстная любовь, какая неподкупная радость бытия!

Дал ей ситцу штуку целую,

Ленту алую для кос,

Поясок. Рубашку белую

Подпоясать в сенокос…

Так и видишь его, целующегося с девицей и весело требующего цену набавлять…

И слово «товарищ» у того народа было братское, надежное слово и чувство за ним стояло надежное, братское. Пожалуй, в данном контексте в последний раз оно звучало в бессмертном «Варяге»:

«– Прощайте, товарищи! С Богом! Ура!»

Нет, пожалуй, еще раз это слово звучало, как великое, в великом стихотворении Ионы Дегена, относящемуся к началу Великой Отечественной:

«Мой товарищ в смертельной агонии…»

Страшное,  жертвенное, но и всепобеждающее стихотворение, в коротких строчках которого запечатлена и вся трагедия войны и святая вера в победу восемнадцатилетнего беззаветного бойца – мальчишки…

Я просто купаюсь умом и сердцем в этом народном, чувственном и чистом словесном пиршестве, где мать – матушка родная – жалостливая, добрая, мудрая, стоическая; если девица – то красная, у которой взгляд «полный чар, зажигающих кровь…»

Есть целый пласт великих ямщицких песен. Благодарных, чистых, жертвенных по отношению к своим возлюбленным.

Один, замерзая в степи глухой, благословляет любимую обвенчаться после его смерти с тем, кто сердцу мил; другой безмерно сокрушен, и в этом исповедуется барину, которого везет, что, вот, мол, отдают её за богатого, но нелюбимого и ей уже не видать отрадных дней…

Мать, - повторяю, - любезная матушка, девица – красная, молодец – добрый, да и сторонушка – родимая, и дом – родимый, и ласки взоры таковы, что за них не жалко отдать ни горы златые, ни реки, полные вина…

Вот если даст Бог силы и отпустит время, возьму и напишу я книжку под названием «Народ Песни» о жизни этого, мифического уже, но  всё ещё моего родного, народа. Книжку о его песенном языке, который и есть моя подлинная родина.

Хотя тут же замечу, что история нашего государства трагична, она полна преступлений и попытки опоэтизировать, облагородить её всегда будут оставаться безрезультатными, бесплодными. 

Нам говорят, нам вдалбливают в голову, что страна у нас – великая во всех смыслах и отношениях.

Но великая страна не может не иметь того, что делает её великой – великую историю.

Решусь однако заявить, что страна моя историю имеет в виде сплошной чересполосицы: там – убогую, там – жалкую, там – постыдную. От Рюриковых времён – эти вековые княжеские разборки, одна гнуснее другой; иго, которое для многих князюшек, оказывается, вовсе не игом, а благом; эти вечные смуты – одна за другой, как прообразы гражданской войны, где брат на брата, славянин на славянина; это бесконечное и наглое воровство, ставшее образом жизни от Алексашки мин херца до нынешних газо-нефтяных ворюг.

Алексей Константинович Толстой считал, что отечественную нашу историю непоправимо испортили монголы. Я бы не был столь категоричен. За века этого самого татаро-монгольского ига мы ведь, - если быть честными до конца, - срослись с Ордой; породнились, как Александр Невский и, в конце-концов, сами стали и, пожалуй, и поныне остаёмся этой самой Ордой.

Однако я постоянно натыкаюсь на эти вечные рассуждения – убеждения об Орде, о монгольском жестоком иге.

Особенно меня занимает убеждение, что именно мы стали на пути монгольских орд в Европу. И чего мы всё до сих пор валим на татар? Мы сами-то под татарами – или за татарами – жили сколько времён? За такое время любое иго станет естественным порядком вещей. Надо вспомнить и то, что татары и не особенно угнетали пращуров-славян. Они что делали? Они собирали пошлины на содержание войска. Обычная практика во взаимоотношениях народа и этносов.

 Князюшки же наши, когда шли друг друга воевать, просили татар в союзники, с которыми так славно и мирно уживались – брали степнячек в жёны, уходили в ордынские зятья…

Да и учёные историки не забывают напоминать, что татары дали Руси административные порядки, что им не было дела до нашего вероисповедания, до нашей церкви.

А потом татаро-монголы и вовсе от нас ушли, оставшись отдельными островками в русском безбрежье. Иго, так сказать, наоборот, иго навыворот: мы – край, конец земли, и люди здесь живущие – ничьи. Кто дошёл до края, того и земля будет.

Само формирование монолитного русского народа среди этой космически необъятной равнины с неясно, невнятно очерченными, а, значит, вечно зыбкими естественными границами, чрезвычайно трудоёмко.

В конце концов, соединение монгольской азиатчины и византийщины проложило пути «евразийскому» самодержавию, с которым Россия рассталась только в семнадцатом году двадцатого столетия, ухнув в мессианскую пропасть – диктатуру коммунизма.

И чем современная Россия ответит на вызов, который ставит перед ней История?

А чем отвечала всегда, тем и ответит.

Вот, снова что-то бормочут невнятно о евразийстве.

А куда – вопрос – двинется евразийская громада, будь она создана? Обострит ли она роковое противостояние Юга и Севера?

И с кем мы в этом противостоянии окажемся? С Югом?

И вписывается ли в этот расклад драма отношений России и Кавказа? Или – аллегорично – равнины и гор, православия нашего спекулятивного и мусульманства – строгого, но не рассуждающего?

Время от времени появляются рассуждения ещё об одном чуде – об имперском облике страны в виде либеральной империи.

Не знаешь, что и думать, с какого боку подойти к либерально-имперской России.

И это не всё. С некоторых пор мы упёрлись лбом в идею многополюсного мира. Хотим мы, ну, просто мочи нет, как хотим, быть одним из полюсов.

Не станем. Не позволят стать ни дремучая политика, ни допотопная экономика.

Зато получим долгий-долгий – на годы –  новый советизированный застой с привычной манерой политического закручивания гаек. Одна забота – только бы цены на нефть устояли. Не дай Бог упадут, никакие стимулы не помогут, чтобы вырулить хотя бы куда то подальше от нынешнего общества, которое не нравится никому.

Мне кажется, мы рано решили, что распад Советского Союза закончился. Процесс продолжается и мы, стало быть, проживаем  переходную эпоху распада советской империи.  А потому любая попытка законсервировать нынешнее состояние должна закончиться крахом. Не мы первые на этом гибельном пути. Одно сомнительное утешение, что и не последние.

3. Ах, наша писаная история!

Кроме живой, есть ещё и писаная история! Чем глубже я в неё вникаю, тем больше склоняюсь к мысли, что всё в ней написано не так и не эдак.

Нас учили, и не только учили, - мы читали прекрасные книги прекрасных авторов, например, о декабристах, об их жертвенном подвиге, легшем в основу мечтаний о светлой будущности этой несчастной страны по имени самодержавная Россия.

На моих глазах закипали святые слёзы, стоило только произнести вслух такие имена, как князь и княгиня Волконские, Михаил Лунин, князь Сергей Трубецкой… Не имена! Иконы!

Но однажды я как на каменную стену наткнулся на злую, беспощадную реплику В.В. Розанова: - «и пишут, и пишут историю этой буффонады».

Буффонады! Это же ужас что такое!

Это же ниспровержение с пьедесталов, разрушение самих основ и государства, и моего личного самосознания! Позже узналось, что по делу декабристов прошло около пятисот человек. Сто двадцать из них были осуждены, пятерых казнили. Остальные отпущены без последствий.

Осуждёнными оказались офицеры невысоких чинов, сто прапорщиков.

Меня просто наповал сразили слова С.М. Воронцова, сказанные им с исключительным сарказмом и даже презрением: «Один день помёрзнуть на площади и навсегда остаться в русской истории полными мудаками, провалившими самое простое для заговорщиков – захват власти».

Неужели так можно!? – в изумлении, недоумении, смущении и даже страхе, восклицаю я?

И внутренний голос откликается: как видишь, можно, и добавляет, - и нужно… отличать живую историю от писаной.

У меня на этот счёт  и другие примеры имеются, пожалуй, не менее ошеломляющие.

Юрий Богданович Отрепьев (в монашестве – Григорий) имел, - по словам самого Карамзина, - много достоинств как государственный деятель.

Юрий Богданович, - замечает историк, - храбро боролся с коррупцией в боярском аппарате и с взяточничеством среди думских и посадских дьяков. Эх, как жаль, что знаем мы этого Юрия Богдановича под именем Лжедмитрия I. А у Лжедмитрия I никаких достоинств быть не может по определению.

Вот что сообщает нам другой источник – цитирую Б. Чичерина: «Когда московские цари стали строить единое здание государства, они наложили на все сословия государственное тягло. Переход был воспрещён, свобода исчезла.

Первыми рабами стали бояре, затем городские жители, наконец, крестьяне. – Закрепощение одних влекло за собой закрепощение других.

Когда государство окрепло и сочло возможным полагаться на свободное, а не насильственно навязанное служение, начался обратный процесс: освобождение».

При этом самодержцы, - заметим от себя - умели и думать, и делать всякие умные шаги.

Вот, например, «Наказ» Екатерины II и цель его: - «дать народу управляться самому собой». Пожалуй, нынешними-то властями слова «Наказа» воспринимаются как безумные и вредные бредни, как непозволительная крамола.

Или решение Петра III (это 1762 год) дать свободу и независимость дворянству.

А ровно через век Александр II освободил уже и крестьян.

С этой исторической даты проблемой России становится собственность на землю.

Что-то, правда, начиналось при Столыпине, но отмена большевиками частной собственности, возвращение к старой сельской общине в её советизированном варианте убили и реформу, и задуманную ранее модернизацию.

И пока не развяжется этот узел – не только экономический, а и психологический, а и антропологический - родина наша «нормальной» страной не станет. Чтобы отыскать  свой собственный путь, ей, для начала, надо понять собственную историю, не отворачиваясь ни от каких её периодов, какими бы они ни были.

Понятно, что крепостническая российская система со времён Петра готовила условия для вызревания «октябрьского нарыва», выращивала «гроздья гнева». Тысячи раз процитированная формула Уварова «самодержавие, православие, народность» расшифровывается достаточно просто. Народность – это отеческое отношение царя к подданным, а барина – к крестьянам. Эта отеческая опека как раз и откладывала отмену крепостного права, создавая условия для вызревания революции.

Как у всякой медали, у крепостничества есть оборотная сторона.  При крепостном праве появились у нас классические гимназии для девочек, возникли реальные гимназии и реальные училища. К концу восемнадцатого века в пятидесятимиллионной стране насчитывалось триста школ и пансионов, в них – двадцать тысяч учащихся и семьсот учителей…

А к началу двадцатого века – точка отсчёта 1913 довоенный год – Россия занимала четвертое место в мире по производству механических конструкций; шестое – по добыче угля; пятое – по стали и цементу. За двадцать предыдущих лет протяжённость железных дорог выросла с 28 до 68 тысяч километров. В урожайные для России годы русское зерно составляло 40 процентов, в неурожайные – 11 процентов мирового экспорта. Россия начала века прогрессировала в американском темпе и кривые её экономического роста повторяли американские с разницей в двадцать лет…

Однако вернусь к начальной своей фразе о писаной, сто раз переписанной истории нашей. В нашу голову вбито раз и навсегда, что славяне, русичи вышли из среднего Приднепровья, как бы от Киева. Однако более реальным представляется приход славян от южных берегов Балтики. Было, несомненно, какое-то движение и от Киева. Хотя, - подумать, зачем им это, что там, в непроходимых лесах, искать? Но как бы то ни было, а, кажется, сходились и сошлись в истории две пологих дуги – с Северо-Запада и с Юга. Линия схода, можно предположить, пролегла в районе нынешних Смоленска, Москвы, Суздаля.

Так что вполне возможно, что мы из варягов будем.

Это, конечно, мои вольные фантазии…

Вот почему, - скажи на милость, - нас наше происхождение унижает? От кого бы мы, интересно, хотели вести начало? Англичан почему-то не унижает гнёт нормандцев. Кто-то ведёт начало от франков, кто-то от волчицы, вскормившей Ромула. А, может, наше болезненное отношение к нашему началу от того, что не умеем мы обустроить своё настоящее? Мол, это мы сейчас такие, а раньше-то были ого-го!

Вот и опять, без Украины, без «неньки нашей» нам ну никак не обойтись.

Доказано, что до монгольского нашествия ни великой, ни малой, ни белой Руси не существовало. Это окружение наше для себя, для своего удобства придумало названия, когда ливонцы, поляки стали куски русские отхватывать в четырнадцатом веке примерно. Малая Русь – это то, что оттяпали. Великая Русь – это территории, подвластные не Новгороду или Ярославлю, а престольному Киеву.

Известно же, что до самого двадцатого века украинские крестьяне называли себя русскими, а русский язык Гоголя так и остаётся непревзойдённым русским языком. И Гоголь остаётся первым русским писателем-прозаиком.

Пример, как говорится, имеет место быть. 

Как и другой – из «Аз и Я», где О. Сулейменов элегантно настаивает на славяно-турском двуязычии подлинного автора «Слова о полку Игореве». А если шире – на общей древнейшей истории языковых, культурных, политических и иных других отношений славян и тюрков, русичей и татар….

Наша история страшно устроена – изолированная и изоляционисткая держава, выделившаяся и обособившаяся из всего остатнего мира, стоящая или над, или под ним, и почти всегда – отдельно от него. И это ужасающее непонимание себя в истории… У нас, кажется, никогда не было хороших или хотя бы просто благополучных, исторических времен. У нас -  или миф о светлом прошлом или иллюзорная надежда на светлое грядущее. Многие пытались дать этому какое-то толкование. 

По Гоголю, Россия, например, – заколдованное место.

В свою очередь Чаадаев замечает, что Россия находится как бы вне истории, что она лишь географическое пространство. Сколько потом топтались и умствовали по поводу этого чаадаевского умозаключения. А между тем общеизвестно, что согласно  теории социогенеза исторический процесс наблюдается в виде последовательного прохождения эпох – архаичной, патриархальной, индустриальной, информационной. Последняя – это  нынешнее время. На протяжении архаичной эпохи в общественных институциях воплощались представления культовых религий, патриархальной - монотеистических религий, индустриальной – материалистических идеологий.

Ну, и где мы на этом информационном  празднике жизни?

 Увы и ах, но на нём пляшут другие.

Мне Лев Гумилёв близок и понятен, мне нравится, как он вглядывается и описывает историю, сколько бы при этом ни заблуждался и ни ошибался. Мне понять его легче, чем, скажем, Николая Трубецкого, настаивающего на том, что евразийская культура создаёт особый тип государства, основанного на сильной власти, близко стоящей к народу. На самом-то деле мы как были, так и остаёмся поныне наследниками ордынской и византийской ментально властных систем, при которых роль общества минимальная, а власти – максимальная.

Орда – самодержавие – коммунистическая система – это всего-навсего разные типы, в принципе, одной политической системы. Я думаю, что самый лютый для нас вопрос – это вопрос о непосильном для нас  просторе-пространстве страны.

Отказ от пространства невозможен. Это утрата величия, утрата империи, которая не только управляет территориями и населением, но и создаёт там мир, в котором она и живёт.  Можно  не сомневаться, что имперский синдром укоренён в самом понимании истории, которое  веками господствует в нашем национальном сознании. 

 И ничего не меняет в этом раскладе сил революционная попытка Петра, рассекшего русский народ на две нации и русскую культуру – также на две культуры. И тогда строительство Петербурга, например, выглядит как только неудачная попытка императора выстроить себе свою собственную Европу.

Тем дело и кончилось так  оно и продолжается. 

4. Отсветы параллельных миров

То, что Россия – страна параллельных реальностей, параллельных миров, знают все и знают давно. Историческая проблема российского общества в том и состоит, что у него мало внутренней связанности; оно скорее анархично и именно поэтому порядок всегда навязывался и навязывается извне. 

Как нация, мы сами себе загадка. Что ни событие, то и загадка. Взять роковые события минувшего века, их ужасающий ход и финал: семнадцатый – восемнадцатый годы; Гражданская и Отечественная войны, годы коллективизации, годы репрессий. И все они прошли под фанфарный победительный грохот. И с полным избавлением, можно сказать, в планетарном масштабе избавлением от лучших и от лучшего, что в нас было и есть.

Не то же ли самое происходит и в нынешнем нашем дне? Противостояние нарастает стремительно как по традиционной линии – Запад-Восток, так и по новой – Юг-Север. Но страна и её властители продолжают жить как ни в чем не бывало, они не отказывают себе в удовольствии не думать, не брать на себя ответственность, не настаивать на новых жизненных принципах и установках, которые обеспечили бы стране место под солнцем.

Совсем напротив, признание абсолютной непогрешимости своих доктрин и своей самоуверенной линии вывели нас на длинную и мучительную дорогу расхождения слов и дел. В семнадцатом году большевики обещали дать народу землю и волю, а вскоре отобрали всё, что у него было. В двадцать первом они объявили новую экономическую политику «всерьёз и надолго», а через четыре года всех нэпманов сослали в Сибирь. В двадцать восьмом году в стране началась «добровольно-принудительная» коллективизация. У властей закружилась голова от бешеных  её темпов. А когда очухались и малость пришли в себя – основы крестьянской жизни оказались повергнутыми в прах. В тридцать третьем году власти не менее усердно занялись вывозом хлеба за границу. Закончилось это действо миллионами голодных смертей, – жутких, немыслимых, непредставимых, получивших название – Голодомор.

И дальше всё покатилось в бессмыслицу:

- количество сограждан, заключенных в лагеря, достигло десяти процентов всего населения;

- поднятая целина обернулась катастрофическими пыльными бурями;

- перекрывались реки, взрывались над обжитыми территориями атомные и водородные бомбы;

- обеспечивалось и деньгами, и людьми участие во всех, нами же спровоцированных, войнах и конфликтах. Везде-везде – на Дальнем Востоке, Азии, Европе, Африке…

И кончилось всё это и трагически, и комически. На партию – нашу хранительницу и воительницу – никто толком и чихнуть не успел, когда она дрогнула, струсила и превратилась в пыль, в труху, в трагическое недоразумение и морок эпохи...

Однако наш исторический опыт только и делает, что убеждает в фактической неизменности модели государственного устройства страны. Периоды смуты и развала, как правило, завершаются в ней возвратом сильной единоличной власти, опирающейся на военно-тягловое сословие, которому идут льготы. Без этого властные структуры начинают гнить и терять собственную власть. А когда это происходит, начинается новая смута. Она и сейчас витает в воздухе. А при нынешней ситуации, сколько бы власти ни пыжились, новую смуту можно и не выдержать. И лежит перед глазами ужасный сценарий потери нашего фантомного богатства – пространства. Оттяпать могут где угодно и кто угодно. Охотников – до чёрта, хоть с Запада, хоть с Востока, хоть с Юга. Север пока молчит. Может, там просто пока кричать некому?

Да и сам народ может однажды громко крикнуть: «Я не узнаю тебя, Родина!»

5. Двадцатый. Роковой…

 - Точно роковой?

- Для нас, для нашей страны – точнее точного… Для нас, возможно, самый злосчастный век во всей нашей писаной истории.

Век разрыва с христианской идеей. И свирепая жестокость века наступившего не оставляет нам ни малейшего шанса на то, чтобы укрыться под спасительной сенью этой великой идеи. Минувший век осуществил кошмарные пророчества о всё сокрушающей на своем пути вседозволенности. Это век падения великих идеологий и великих химер, закончившегося повальной «разрухой в головах».  И душах.

Ужасы и страдания, выпавшие на долю советских людей в минувшем столетии, преувеличить просто невозможно. В своей «Великой шахматной доске» Бжезинский даёт вроде бы бесстрастный перечень событий, имеющих катастрофические последствия для страны и её людей. Весь этот век с его мучительными революциями и войнами, великими победами и поражениями, прошёл под знаком античеловеческих лозунгов. Победивший в стране социализм во всей своей полноте явил миру ужасающую картину коммунистического мироустройства, его экономическое бессилие и бесплодность, политическое рабство, духовное убожество. Как начался век с людоедства, так им и закончился.

Однако всё это не мешает любить прошлое и как-то незаметно многие люди снова беззаветно полюбили прежнюю власть, которая стала казаться даже более гуманной, чем власть нынешняя, действительно, омерзительная в любых своих проявлениях. Люди оказались неизлечимо отравленными неправдой прошедших эпох,  старательно сохраняя при этом чистоту коммунистических риз, в отличие, например, от запачканных несмываемой грязью риз фашизма. Какие-то объяснения этому найти можно. Знамя классического фашизма реяло над «избранным» народом двенадцать лет, тогда как знамя коммунизма – над другим «избранным» народом – все семьдесят пять. А это, как не считать, два-три поколения людей, ничего кроме коммунизма не знающих и не признающих. Два-три поколения изнутри изуродованных людей, которые не знают и знать не хотят, как можно жить иначе; им не нужна самостоятельность, внутренняя свобода. Они страшатся и того, и другого, и бессознательно ищут, к чему и к кому прислониться.

Прислонились к прошлому – привычному и родному. Мол, мы – за порядок, за справедливость и правду, за величие державы; мол, мы за единство пролетариев всех стран. Мы – за колымский марш – красивый, мужественный и оптимистический: «Покоряя таёжные дали, // Жарко споря с седой Колымой ,// Мы ударной бригадой шагаем // В большевистский поход боевой!»

Ставь на место Колымы другое имя, другое место события, ставь Арктику, целину, Урал, Арал, Волжскую и иные ГЭС, - всё подойдёт в эту победительную песнь созидания. И  ничего удивительного в этом нет. Вот ведь и смертельно раненый юный боец из буденновских войск просит конька своего дорогого – вороного передать белому свету, что он «честно погиб за рабочих». Не за тятю с маманькой, не за сестрёнку или  юную зазнобушку, не за мир, давший ему свет и жизнь, не за казаков, не за крестьян, купцов, служащих, а за рабочих, о существовании которых вряд ли и догадывалась его победная головушка…

Я давно, со времён своей комсомольской шальной юности, чуял какой-то неявный, но тяжёлый, подвох в этой песне.

Понадобилось жизнь прожить, дожить до всеведущего Интернета, до ночной радиопередачи, чтобы убедиться в правоте своих неясных подозрений. – Никакой это не боец из буденновских войск, а, как всегда, всё раннесоветское – ворованное. В данном случае уворованной оказалась казачья песня эпохи русско-японской войны 1904-1905 годов «За рекой Ляохэ загорались огни…»

«Он (казачий урядник) упал под копыта в атаке лихой,

Кровью снег заливая горячей…

Ты конёк вороной, передай дорогой,

Пусть не ждёт понапрасну казачка…»

Всё мало-мальски ценное, чувственное, благородное, возвышенное в советской героике оказалось ворованным, перелицованным, приспособленным под нужды строя и его деспотичных, нерассуждающих адептов…

Единственное, что было своё – это враги.

Только они, враги на все времена, сыпались на страну и её людей неисчислимыми, жадными ордами. И, значит, задача и твоя, боец, и всех вместе – сломить врага, поставить на место, заставить бояться и уважать. Надмирная, вековая наша идея – чтобы боялись, не зарились, чтобы уважали…

Среди народа сохраняется и какое-то количество людей, которые добольшевистскую Россию представляют чем-то вроде рая на земле. Так считал, например, Солженицын.

С какой стороны ни смотреть, думается, что это только лукавое преувеличение. Не может быть раем государство, сотрясаемое цареубийствами, ломаемое судорогами преобразований, счёт которым был окончен первого августа четырнадцатого года.

     Но, говорю, что есть немало людей, готовых счастливо забыть прошлое или считать его «золотым веком» державы, великой империи с её завораживающим и гипнотизирующим пространством и  мощью. И это позволяет как бы забыть, выкинуть из исторического счёта, что страна и её народ прошли за минувший век через четыре мясорубки: революцию, коллективизацию, ГУЛАГ, войну. Да и пятую мясорубку, связанную с падением страны Советов, со счетов никак не сбросишь. Возможно, по поводу именно последней возникает у людей защитная реакция на распад, разрушающий единый, - в масштабах огромной страны - культурный пласт и иные другие пласты. Именно это чувство и оседлала сейчас, причём, в самых отвратительных формах, нынешняя власть.

Страна наша империей была, ею и остаётся.

Или уже не остаётся? И ей уже не по силам тащить тяжёлый имперский воз? И, значит, надо искать себе хомут по шее, поклажу по силам. Найдешь, значит, тащи дальше свой исторический воз.

Можно, конечно, и в имперский воз впрячься. Но почти наверняка с места не сдвинешься, жилы порвёшь, силы надорвёшь, да так и сдохнешь в оглоблях на радость недремлющим ворогам.

И вот что ещё надо учесть. Надо учесть, что история любит ходить по кругу. Приведу на этот счёт один убийственный пример Сто двадцать два года назад, то есть в 1890 году, Энгельс опубликовал статью под названием «Внешняя политика русского царизма». Ну, скажу тебе, прямо в наш нынешний политический день классик заглянул: «… опасность мировой войны исчезает в тот день, когда дела в России примут такой оборот, что русский народ сможет поставить крест над традиционной завоевательской политикой своих царей… и вместо фантазий о мировом господстве заняться своими собственными жизненными интересами внутри страны…»

Оставлю выписку без комментариев, а поделюсь с тобой одним предчувствием. Порой мне чудится, что двадцать первый век ещё не наступил, хотя двадцатый закончился одиннадцатым сентября в Нью-Йорке. Так вот, мне кажется, что двадцать первому веку, в котором мы живем уже второе десятилетие, должны предшествовать какие-то знамения что ли, какие-то библейски грозные и неотвратимые предупреждения, что-то подобное вселенскому окрику – ужо вам! Грядёт!..

Порой мне кажется, что то, что лежит между столетиями – только-только обозначилось некими зловещими намёками. И нас еще только ждёт решающая ломка взглядов, которую Пастернак полагал «симптомом вековых перемен».

6. Знамения

У нас в отечестве были люди, которые умели глядеть правде в глаза, умели, не отводя взгляда, глядеть в лицо революции и потом рассказать потомкам, что увидели они в этом лице и в этих глазах. Меня поразил портрет большевистской революции, написанный за несколько дней до того, как она состоялась. Портрет был написан меньшевиком Федором Ильичом Даном и опубликован в газете «Известия», тогдашнем рупоре Центрального Исполнительного Комитета Совета рабочих и солдатских депутатов. Вот несколько отрывков из поразительных по прозорливости выписок-мыслей тогдашнего редактора тогдашних «Известий».

«Безумная авантюра. По-видимому, всякие убеждения уже бесплодны, и большевистское восстание, против которого мы всё время предостерегали как против ужасного для страны испытания, организуется и начинается. За три недели до выборов в Учредительное собрание, за несколько дней до Съезда Советов большевики приняли решение произвести новый переворот. (…)

Они опираются на широко разлитое недовольство и на не менее широкую бессознательность солдатских и рабочих масс. Они взяли на себя смелость обещать и хлеб, и мир, и землю народу. (…) Они не могут дать хлеба городскому населению, потому что его подвозится мало и не может быть подвезено больше вследствие расстройства железных дорог. Поэтому первым последствием большевистского выступления будет ухудшение продовольствия и городов и армии. Ведь вопрос продовольствия есть вопрос организации, а организация неизбежно рухнет, если в свои руки захватят власть люди, которые никогда в практической государственной работе не принимали участия.

Что касается земли, то переход земли в руки трудящихся может совершиться двумя путями: либо изданием соответствующих законов и правильной организацией распределения земли, либо путём простого захвата ея крестьянином. (…) У большевиков нет и никогда не было никакой сельскохозяйственной организации. Самое большее, что они могут сделать, это издать распоряжение: захватывайте землю! Всеобщий разгром имений вовсе не означает распределение земель, и безземельные крестьяне при нём останутся в большинстве случаев такими же безземельными, как и раньше. Расхват земель – это варварство, которое даст, по крайней мере, на первое время, только обнищание страны.

Не лучше обстоит дело и с миром. Неорганизованным путём, братаниями, можно прекратить стрельбу на отдельных участках фронта, можно (…) открыть врагу фронт и дать возможность занять новые области. Но мира таким путём заключить нельзя. (…) Большевики обещают немедленный мир, на деле же они могут дать только немедленную сдачу всей России Вильгельму.

Но самое ужасное – что большевистское восстание при всякой удаче повело бы к целому ряду гражданских войн, как между отдельными областями, так и внутри каждой из них. У нас воцарился бы режим кулачного права, в одном месте террор справа, в другом – террор слева. Только к этому и может привести нас большевистское восстание. Неужели не ясно, что диктатура и террор не есть средство организации страны? Что диктатура одной партии, будь она самой левой, большинству населения будет также ненавистна, как и самодержавие? Неужели не ясно, что попытка восстания (…) совершенно безумна?»

Как всё верно угадал меньшевик Дан. А угадчиков было много. Вот член ЦК кадетской партии В.И. Вернадский рассуждает 3 мая 1917 года в газете «Речь». Рассуждает немного о другом, но по сути о том же. – «Бывают грозные эпохи в жизни страны, когда ни один человек нравственно не должен сметь оставаться вне политических партий, так как только этим путём он сможет стать свободным гражданином, будет закономерно проявлять свою волю и свою мысль в политической жизни, работать над превращением аморфной и мятущейся толпы в стройное, организованное целое, обладающее возможностью влияния и воздействия на политическую жизнь страны». Какой, прости господи, наивняк этот великий ученый – через партию к свободному гражданину!

А точку этим и другим прекраснодушным умозаключениям поставил, как всегда ироничный в оценках и беспощадный в выводах, многомудрый Бердяев – «между февралем и октябрем семнадцатого года перед изумлённым русским взглядом прошли все возможные партии и идеи. Что же выбрал русский человек? То, что имел до этого. Царя и державу».

Вот не помню уже, в марте седьмого, что ли, года читал я до рези в глазах, до сердечного спазма огромную статью Солженицына о Февральской революции? По-моему, он её тогда только опубликовал, а написана она им была едва ли не за тридцать лет до этого. Но хорошо помню свои ощущения ужаса от стагнирующей картины общественного развития. Меня поразила тогда и  смелость мысли Солженицына, его воля и желание думать, говорить, писать так, как он считал нужным и правильным.

Что-то подобное в подходах я мог найти в «Дальней дороге» Питирима Сорокина. Например, вот это: «Падение режима – обычно это результат не столько усилий революционеров, сколько одряхления, бессилия и неспособности к созидательной работе самого режима…»

Когда сейчас я вижу новые политические фигурки, вылетающие на авансцену, как чёрт из табакерки, я опять обращаюсь к мыслям П. Сорокина. А он и нынешний театр политических марионеток видел более, чем отчётливо: «Революции для своего полного осуществления … не нужны какие-то великие люди. В своем естественном развитии революция просто создаёт таких лидеров из самых обычных людей».

Это так же верно, как и то, что народ, получивший возможность восстания, не нуждается в выборах. Зачем они ему, когда начинается война всех против всех?

Революция, - говоря современным языком, - это полный беспредел. Что и со всей очевидностью доказала наша так называемая ВОСР, то есть Великая Октябрьская социалистическая революция. Её творцы и вдохновители были уверены, что им, в точном соответствии с марксистскими установками, удалось запрограммировать весь исторический процесс; им казалось, что всё должно идти как по маслу, достаточно ввести в действие верный код. Я думаю, отсюда их вечное презрение к прошлому, в котором, в отличие от них, владельцев универсального кода, действовали то злодеи, то недоумки, то оба вместе применяли ошибочные решения – коды и тем самым губили святое дело. Если Павел, то самодур, Екатерина – немка, Николай Первый только Палкин, Александр Первый – рохля мягкотелая…

Опираясь на самые низменные инстинкты людей, полулюдей, октябрьская революция через саму себя позволила на руинах повергнутых социальных систем возобладать тоталитаризму, развернуться на пространствах всей планеты: Евразии, Латинской Америки, Африки и проявить при этом чудеса разрушительной эффективности и в каком-то смысле - превосходства над цивилизованным миром.

В этом смысле, Октябрьская революция, действительно, величайшее событие двадцатого века, история которого представляет нам стомиллионные цифры смертей и миллиардные – массовой утраты человеческого облика людьми.

Был такой спектакль – «Шторм» по пьесе Билль-Белоцерковского. Не знаю, все ли из людей моего поколения помнят этот спектакль, а я, вот, на всю жизнь запомнил – реплика там была: «Революция устоит – корни железные». Господи, Боже мой, как это представить нечто живое, выросшее из железных корней!? Это же противоестественно.

Ничуть не бывало! Железная аллегория прочно вошла в культурный обиход, тут тебе и «гвозди бы делать из этих людей!», и «Железный поток», и «железный Феликс», и «Как закалялась сталь», и «матрос Железняк» и прочее железо…

Там – из деревяшки стругают и выстругивают человечка, тут – из людей куют и выковывают гвозди, крепче которых и в мире-то ничего нет! Ну, и конечно, игра цветов – белого и красного.

Кровавый облик и бесчеловечный опыт Гражданской войны это же и подтвердили устами Марины Ивановны Цветаевой:

Белый был – красным стал:

Кровь обагрила.

Красный был – белым стал:

Смерть побелила.

Я не вижу никаких, даже малейших, позитивных результатов большевизма. Я вижу сто миллионов жертв и тотальное расчеловечивание человека и человечества. 

Вот художник Юрий Анненков вспоминает, в каком виде застал свой дом в Куоккале в 1919 году, после отступления Красной гвардии (перебрасывай мостик к «Хаджи Мурату» Толстого): «Обледенелые горы человеческих испражнений покрывали пол. По стенам почти до потолка замершими струями желтела моча и ещё не стёрлись пометки углём: два арш. два верш., два арш. пять верш., два арш. десять верш. … Победителем в этом своеобразном чемпионате красногвардейцев оказался пулемётчик Матвей Глушков: он достиг 2 арш. 12 верш. в высоту.

Вырванная с мясом из потолка висячая лампа была втоптана в кучу испражнений…»

Я прерву выписку из Анненкова, чтобы продолжить её выпиской из разговора с Буниным Александра Эртеля: «Социализм? Там, где посадили простую, жалкую ветёлку и её выдернут просто «так себе» и где для сокращения пути на пять саженей проедут на телеге по великолепной ржи, - не барской, а крестьянской, – там может быть Разинщина, Пугачевщина, всё что хочешь, но не социализм… Истребление «Вишневых садов» озверелой толпой возмутительно, как убийство». Лучшие умы это знали, чувствовали, догадывались, вычисляли через прошлое, через историю, культуру, вековые нравы и обычаи. Помню, как подивили меня и озадачили, как дали иное направление мыслям рассуждения Георгия Федотова в статье о «Медном всаднике» - «Певец Империи и Свободы». Автор настаивает, что в поэме не два действующих лица – Петр и Евгений, государство и личность; из-за них явственно встаёт образ третьей силы – стихии. Причем, не только природной, но и людской. «Это всё иррациональное, слепое в русской жизни, что обуздываемое Апполоном, всегда готово прорваться: в сектантстве, в нигилизме, в черносотенстве, в бунте». Вот о чем нам – вслед за Федотовым -  надо помнить, желая что-то понять или объяснить в иррациональных действиях властей и толпы. О законе Мэрфи надо помнить, согласно которому нет ситуации настолько плохой, чтобы её невозможно было ухудшить…

Боюсь, что ты опять упрекнёшь меня в сгущении красок, в неистовом  желании развенчать величие и романтику нашей революции. Не было их, - отвечаю, - ни величия, ни романтики. А были озверение, кровь, безмерное, чудовищное насилие над личностью, над здравым смыслом, над нормальной жизнью всех вместе и каждого в отдельности.

И все наши вожди – недоучки, а часть – и недоумки – мразь все они, насильники и убийцы, «чикатилы» истории.

Мне в душу и в память всё чаще приходит трагическая фигура Александра Васильевича Колчака. Вот из него мог бы, наверное, вырасти новый русский человек действия. Есть несколько легенд о его расстреле. По одной из них он перед смертью спел  свой любимый  романс; по другой – отдал золотой портсигар солдату расстрельной команды. А молившего о пощаде Пепеляева пристыдил. Как о достоверном факте говорят, что перед смертью Колчак был совершенно спокоен. Чекист Чудновский вспоминает: «Колчак стройный, гладко выбритый, имел вид англичанина. Пепеляев, короткий, тучный, очень бледный, с закрытыми глазами, имел вид трупа».

Анна Васильевна Тимирёва сама пришла в ЧК, слышала, как Колчака уводили на расстрел… Она прожила ещё пятьдесят пять лет, из которых почти сорок отсидела в советских тюрьмах и лагерях. 

Я, вот, всё думаю, удастся ли нам дожить до момента, когда российская история положит на одну чашку весов всех этих мерзостных вождей революции, а на другую его – ученого, мореплавателя, полярника, адмирала, сына Отечества А.В. Колчака… Иногда она это делает, как, например, с Шаляпиным, Ильиным, Деникиным. Иногда, правда, у неё это глуповато получается, как в случае с Антоном Ивановичем, прах которого был опущен в родную землю под ружейный салют и звуки перелицованного гимна Советского Союза.

7. Большевистские упыри

Я не нахожу для них ни единого слова оправдания или сочувствия. Ни единого, если даже кто-то и возразит мне, что были, мол, большевики искренне уверены, что ищут они, или даже нашли, лучшую дорогу для всех людей. Ничего они не нашли, а провернули только одну обманку и сумели осуществить грандиозную историческую, можно сказать, вселенского масштаба, подмену. Подмена решила и закрыла все вопросы власти.

Вы поклонялись святым мощам? Получите новые мавзолейные мощи. Эрзац-религию, по мысли Бердяева, получите. Вам не хватает икон? Получите портреты вождей революции. Молитесь на них и ликуйте. Вам не хватает литургий и псалмов? Получите «Интернационал» на все грядущие времена. Большевистская идея немедленного построения царства справедливости на земле была вдохновенной и горячечной как бред. И у большевистских главарей была соответствующая, то есть бешеная, энергия переустройства мира. И закончилось всё это бешенством общества, попыткой остановить время, а то и повернуть его вспять в одной, отдельно взятой стране. Фанатики, гении самоограничения опрокинули устойчивый, сложившийся до них, миропорядок, убив, попутно, всю предшествующую им русскую историю.

Ты спросишь меня, имею ли я пример обратного свойства?

Может, - я сохраню в своем ответном предположении вопросительную ноту - китайский пример подойдёт? Делая свою, равную по замаху и размаху нашей, революцию, китайские революционные вожди не свергали и не отвергали свою предыдущую историю, сохраняли в толще народной её корни, традиции, верования и ориентиры. Мы же свою историю исчисляем со дня переворота семнадцатого года. Всё, что в ней было до того – всё дрянь. Цари и царицы – распутные немцы; князья, помещики – кровососы; купцы и промышленники – насильники  и враги трудового народа. И эта величайшая чушь – «кто был никем, тот станет всем». Отсюда выросла будущая классовая ненависть, до сих пор разъедающая людские души.

Так большевистские вурдалаки изгадили вполне приличную страну.

Вообще, в истории большевизма, в истории российской революции слишком много бесовщины, грязи и крови. Теперь-то любой мало-мальски образованный человек знает, что большевики погоняли историю не столько с помощью идей, сколько с помощью денег. В казну ленинской организации шли «грязные» деньги – где от кавказских революционных абреков, в числе которых числился и «чудесный грузин», где от браков революционных орлов с буржуазными курицами, где от перехвата состояний по завещанию, от  благотворительности, пожертвований… В конце-концов, ленинская верхушка сама оказалась в кармане Израиля Гельфанда, больше известного как Парвус…

Большевизм – это черное миро века, в котором ставка была сделана на бестию в человеке. Выпущенные наружу, бесы спускают с цепи саму историю с тем, чтобы она закончила самоубийством. Я вот, себе удивляюсь. Как я мог, например, не замечать, не понимать, не ощущать эти не то, что намёки, а прямые призывы к самоубийству истории, народа, целой страны, их нравственному растлению. Вот говорит великий поэт Блок: - «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем. Мировой пожар в крови. – Господи, благослови!» А вот пишет приказ военачальник Тухачевский: «На Западе решается судьба мировой революции, через труп белой Польши ведёт путь к всемирному пожару…»

Мне никак не удаётся избавиться от Ленина. Вроде бы всё-всё мне про него если не известно, то, по крайней мере, понятно, а избавиться никак не удаётся. Началось это давно. Приятель по комсомольской ещё молодости, а это значит, около полувека тому назад, кропающий диссертацию по истории областных партийных органов, под большим секретом, разглашение которого грозило суровыми карами и муками совести, дал на ночь слепые – не меньше, чем четвёртая, а то и пятая закладка – машинописные листочки о неизвестных страницах биографии Ульянова-Ленина. Была там ссылка на изыскания Шагинян, кого-то ещё, чьи имена имели стопроцентное доверие.

Спустя годы этот плотный ком биографических тайн и подробностей сорвался с сакральной горы и рассыпался у подножия на сотни исследовательских, разоблачительных, скандальных, грязных фактов, из которых в основном состояла жизнь и судьба вождя мирового пролетариата. К которому – я имею ввиду пролетариат – он не имел ни малейшего отношения. Я помню его фотографию с коминтерновского заседания. Одна из последних его официальных фотографий. И мне думается, что именно об этой фотографии высказался однажды Солженицын: «видно: дьявольски умён, безмерно зол, приговорённый преступник». В нём клокотала ненависть. Как он умел ненавидеть! Наверное, это был главный его талант – умение ненавидеть. Ненавидеть всех, весь, например, народ. А, может, и народы. Немцев, мне кажется, он как-то ещё терпел. Но уж никак не русских. Его кумир и учитель Маркс тоже обладал незаурядной способностью ненависти, особенно к бывшим друзьям и соратникам.

Но ученик умел ненавидеть неистово всех, он просто купался в ненависти. И язык, которым он разговаривал, стиль, которым он писал, – это сплошь язык хамства и ненависти. Кто-то из остроумцев-современников назвал его думающей гильотиной, думающим палачом. Действительно, у него не найти ничего, что можно было бы использовать, он – сплошное анти… Антирыночен, антипарламентарен, антидемократичен, антинароден. Его теория империализма, равно как и марксова теория капитализма, базируется на антисемитской теории заговора. Все остальные привходящие соображения не имели коренного значения.

Вернусь к языку Ленина. Его проходные лозунги, казалось, вбиты в головы людей навсегда, на века, например, этот: «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи». Другие слова и лозунги оставались менее известными или даже совсем неизвестными, они не всегда попадали и в полное собрание сочинений.

А как в собрание сочинений ввести, например, вот это: «Я считаю, что на всех, кто хочет колебать марксизм, надо лепить бубновый туз, даже не разбираясь… Ничто в марксизме не подлежит ревизии. На ревизию один ответ – в морду».

«Каждый хороший коммунист есть в то же время агент ЧК». Нечаев у него – «титан революции», Достоевский – «морализирующая блевотина»; «Всякий боженька есть труположество»; «Свобода слова? – мы самоубийством кончать не собираемся»; «Тех, кто верит политикам на слово, надо объявить дурачками». Не уходя в безбрежье, ограничу себя ленинской перепиской с Горьким и его же беседой с художником Анненковым. 

Итак, 1908 год. Ленин пишет Горькому: «Значение интеллигентской публики в нашей партии падает: отовсюду вести, что интеллигенция бежит из партии. Туда и дорога этой сволочи…»

1909 год. «Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и её пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно…»

Вот Ленин беседует с художником Ю. Анненковым: «Вообще, к интеллигенции, как Вы, наверное, знаете, я большой симпатии не питаю, и наш лозунг «ликвидировать безграмотность» отнюдь не следует толковать как стремление к нарождению новой интеллигенции. «Ликвидировать безграмотность» следует лишь для того, чтобы каждый крестьянин мог самостоятельно, без чужой помощи, читать наши декреты, приказы, воззвания. Цель – вполне практична. Только и всего!»

Талейран, кажется, говорил, что «народы пришли бы в ужас, если бы знали, какие ничтожные люди ими управляют». А в нашем Отечестве - ничтожные и больные. Вот с Петром I, как национальным героем, какое столетие носимся! Я по поводу Петра выписку из Бориса Пильняка приготовил. Вот она: «Человек со способностями гениальными. Человек ненормальный, всегда пьяный, сифилитик, неврастеник, страдавший психастеническими припадками тоски и буйства, своими руками задушивший сына». Я думаю, что секрет памяти о злодеях-правителях – уж так мы устроены – опирается на то, что они сделали для Государства. Не для народа, не для общества, а для Государства. Там – покорили, там – завоевали, там – присоединили, то ханство, то аборигенов, то экзотические территории.

И не в этом ли заключается секрет памяти Сталина, всех этих тиранов-психопатов, в грош не ставящих человеческую жизнь, судьбы и жизнь миллионов своих сограждан. Они все такие – Сталин, Гитлер, Мао, Пол Пот, Ким, Саддам… Список не закрыт…

У Платона есть категорическое высказывание, близкое к несбыточному идеалу: «До тех пор, пока философы не будут правителями, а правители… подлинными философами, пока политическая власть и любовь к мудрости не будут соединены в одном человеке, до тех пор не будет конца нашим несчастьям».

Бедный Платон. Бедные мы.

Пролетарские наши вожди, откуда бы они ни происходили, - из разночинцев, попов-расстриг, евреев-выкрестов, дворянских университетских недоучек, были – по самой сути своей – потрясающие начетчики, толкователи и доктринёры. Наиболее образованные из них лучшую часть жизни  провели в тиши библиотечных залов, на все лады пристраивая учение своего пророка Маркса и его первого ученика к России, к империи. А оно к ней ну никак не пристраивается. Именно из-за этого их личная  судьба часто шла под откос. Шаг влево – анархист! Шаг вправо – ревизионист!

Иногда задают вопрос, мол, если это всё правда, то почему никто из них не сошёл с ума? Сошли. Сошли с ума многие. Кто не сошел – застрелился, повесился, надорвался. А другие сошли. И Ленин сошёл, и Сталин. Если паранойя не сумасшествие, то что оно такое? Другое дело, суметь объяснить силу Сталина. Секрета здесь, пожалуй что, и нет  – он не был, как иные его соратники, так образован, теоретическими разработками особо не утруждал себя и был менее, чем кто-либо, зависим от них. Руки у первого ученика Ленина были развязаны как по отношению к теории, так и к её творцам, а молот репрессий сокрушит – кто бы сомневался! – любую теоретическую мысль, любую научную систему. 

Здесь скрывается и секрет вечно незавидного положения нашей, всё ещё советской выделки, интеллигенции. Униженные, раздавленные, презираемые вождём-хамом, самые жизнестойкие из интеллигентов вынуждены пробавляться какими-то жалкими сиюминутными комбинациями да выстругивать идейные  подпорки для подкармливающей их власти…

Когда хоронили Арафата, я не мог отделаться от стойкого ощущения, что вижу и наблюдаю как бы вторые похороны Ленина. Те же вопли, тот же сценарий игры с трупом, который поволокли по городам и весям с последующим заключением его в мавзолей. Не знаю, переживут ли мавзолей бесчисленные до сей поры памятники Ленину, навтыканные по всем нашему пространству земли и вод. Бордюрчик из крашеных белой краской кирпичей, чахлые кусты цветов (почему, кстати, кусты, как правило, всегда чахлые?) и посередине он – с нелепо указующей  в никуда дланью.

8. Война. Апокалипсис.

Война нас обессилила, обескровила, надорвала. Победив в ней, мы потеряли страну, слишком уж велика была отдача этой победы. – Это говорит хороший писатель Борис Васильев. Народа нашего больше нет, - вторит ему Виктор Астафьев.

Кто-то – и таких будет, я думаю, много – яростно возразит, мол, жить приходится в мире, в котором война выступает нормой существования. Другой добавит, что само человечество есть самоуничтожающаяся система, которая только и знает, что занимается внутривидовым убийством, а вся предшествующая история – это история одной нескончаемой войны цивилизаций.

Оспорить эти мысли трудно.

Если все войны рано или поздно кончаются миром, то столь же верным будет и обратное утверждение, что и любой мир рано или поздно заканчивается войной. Неразмыкаемый круг!

Но цена! Цена нашей войны! Нашей победы!

Она невычисляема. Напомню здесь несколько общеизвестных цифр. С июня по декабрь сорок первого года мы потеряли более трех миллионов убитыми и три миллиона взятыми в плен наших солдат. Под Вязьмой были окружены восемьсот тысяч ополченцев.

А сбоку войны другие, не менее зловещие, цифры. С 30-го по 53-й год осуждены около четырех миллионов (3,8) человек, около восьмисот тысяч – расстреляны. Около трёх миллионов (2,8) человек содержатся в спецпоселениях. Подсчитано, что социалистический эксперимент обошёлся народу в 62 миллиона жизней. По другим оценкам, места в скорбном листе истории хватает на сто миллионов жизней наших людей.

Сколько нами читано-перечитано о вероломстве и коварстве фашистского врага, о его неожиданном вторжении!

Если это и правда, то далеко не вся. С первого мига войны наши безжалостные (или бездарные? Или и такие и такие?) полководцы укладывали одну дивизию за другой. Рассказывают, вражеские пулемётчики сходили с ума, настреливая за день горы трупов. Эта практика обнаружила себя пораньше войны Отечественной. Она обнаружила себя на «незнаменитой» войне с Финляндией. Масштабы, конечно, не те, а приёмы, подходы, методы – они никуда не делись, они – те же самые.

Без цифр опять никак не обойтись.

Так вот, в «зимней войне» финские потери известны до человечка – около двадцати трех тысяч убитыми и умершими от ран; около тысячи попали в плен; чуть более тысячи погибло гражданских лиц. Безвозвратно финны потеряли 67 самолётов и 27 танков. Всё это – финский счет.

Наш счёт – он совсем-совсем другой. От 130 до 170 тысяч (так никто и не удосужился поточнее посчитать) погибших, около шести тысяч попали в плен; потеряно безвозвратно 650 танков, 1800 – подбито, 1500 – сами вышли из строя, сами поломались, не завелись, заглохли. 131 танк финны взяли в плен. Самолётов потеряно более пятисот.

Все, кто занимается историей этой войны, убеждены, что Красная Армия с боевой техникой толком обходиться не умела; штабы не умели планировать операции, организовывать взаимодействие родов войск, а бойцы – в массе своей – не умели не только ходить на лыжах, а и стрелять.

Потом, в «большой», в главной войне это проявилось самым трагическим образом.

К названным выше цифрам надо добавить, что за годы войны в немецкий плен попали 83 наших генерала. И судьбе их не позавидуешь. Треть из них отправили на тот свет немцы; вторую треть из числа депортированных мы сами отправили туда же. И треть спаслась, будучи оправданной. Так или иначе, они попали в число 5 миллионов 700 тысяч соотечественников, возвращённых на родину. Об их дальнейшей судьбе много говорить не приходится, люди понимали: жив остался, и за то спасибо. А что уж там и как – кому какое дело, не так ли?

В конце-концов – свершилось, мы стали страной-освободительницей, армией-освободительницей. Не взять ли в кавычки щедрое это определение – армия- освободительница? Которая, как только пересекла границу, превратилась в орду захватчиков, насильников, мародёров, от которых прибалты, поляки, чехи, немцы убегали как от чумы, как убегает, вырвавшись из лап бандита, несчастная жертва нападения. Но нам помнится не это. Да и чего бы это помнить?! Нам помнится другое. Что заслонили мы мир от коричневой чумы. Кого мы заслонили? На Востоке – кого? – Китайцев, японцев? На Юге – кого? – Персов, индусов, турок, арабов? Или кого другого?

На Западе – кого? Францию, Англию? Обе Америки?

Побеждали мы или терпели поражение – результат всегда был один и тот же – собственное опустошение.

Опустошение, обеспеченное бессмысленными преступлениями, тупостью, жестокостью, бесчеловечностью, нет, не врагов, а своих командиров и власти, именем которой они посылали людей на смерть.

Ма-а-ленький пример.

В 50-м году состоялась «маленькая» война в Корее. Маленькая, да, в которой погибли несколько миллионов корейцев (несколько – это сколько?), тысячи американцев (подсчитаны все до единого) и неизвестное число наших. Только и знаем, что в этой маленькой войне двадцать два летчика стали Героями Советского Союза.

Из бесчисленных страниц, повествующих о войне и пропущенных через сердце, во мне живут два литературных впечатления. Это замечание Виктора Франкла, прошедшего через ад Аушвица, в его книге «Сказать жизни «да»: «Мы можем с полной уверенностью сказать: лучшие не вернулись». И рассказ-стихотворение Бориса Слуцкого «Немецкие потери», в котором ему, Слуцкому, советскому боевому офицеру стало жалко пленённого немчика, пущенного в расход: «того, что на гармошке вальс крутил».

Время-время... Уходят поколения, для которых война и послевоенные лихолетья были и смыслом, и опытом, и содержанием жизни. И остаётся у нас одной из немногих, если не единственной, нетленных ценностей выстраданная наша великая победа, праздник Дня Победы. Несмотря на выхолощенный, провокационно-пропагандистский характер празднества, День Победы остаётся для всех нас единственным безусловным праздником. Хотя и он всё больше теряет человеческое измерение.  Дата прошла – забудьте. Из-за этого я в этот день перестал выходить в улицу; смотреть и слушать по теле-радио шумные речи и действа. Не хочу слышать, как кричат, что, мол, наша только и никого другого победа, за которую мы двадцать семь миллионов уложили. А они, де, на двоих – американцы и британцы – всего-то семьсот тысяч. Выходит, чем больше положили, тем вроде бы и почётнее. Тогда уж хвались и тем, что положили столько, что до сих пор с полей битв костей не убрали. Вот, мол, сколько положили, - семидесяти лет на уборку не хватило…

Это правда, что наш счёт – он всегда на миллионы!..

Как-то услышал рассказ о «высотке» Московского университета. На её строительство ушло столько же средств, сколько было выделено на восстановление всего Сталинграда. На стройке было занято два миллиона заключённых, которые заодно и позировали скульптурам, создавшим для высоток образы счастливых советских тружеников в камне.

Всё как всегда. Победа стирает любые преступления режима. Сотрёт ли преступления нынешнего – псевдосоветского по духу и антисоветского по содержанию?

Вопрос вопросов, скажу я тебе.

Потому как только мы сами позволяем нашим властям чувствовать себя как рыба в воде в историческом пространстве, где народу, нации не было и нет места в сложившейся системе ценностей эпохи советского и постсоветского вульгарного времени. Социализм – это определённый способ мышления, это стиль мироощущения. Он ещё и поэтому провалился в дыру истории. Понятно, конечно, что в первую очередь провалился как проект экономический. И только потом обрушилась его идеологическая надстройка и его политическая система.

Мы помним с тобой, как всё  начиналось. Сначала выяснилось, что людям нечего есть, не во что одеться – обуться, всё – вплоть до спичек – по талонам… Но твердят и поныне, что людям больше всего не за это, а за империю обидно. Обидно, что ушла почва из-под ног, что реально прожитое прошлое обращено в прах… Отсюда, мол, а не от пустого желудка, неодолимая тяга к «большому стилю», интерес к идейным иконам прошлого Дескать, не строим, не восстанавливаем, а реанимируем саму историю.

А я, вот, убей, не могу представить, что бы могло сейчас стать на место прошлой – в обобщающем смысле – колхозной жизни, призванной  производить народное счастье? Она его, надо признать, производила. Я это хорошо помню и знаю по опыту своей собственной жизни. Колхозная, она же фабричная, она же заводская, всегда, для всех, в любое время, была одинаково повторяема, предсказуема, была бедной на перемены, какие бы то ни было обновления и впечатления. Потому-то бегство в город, получение заветной справки для паспорта, равно как и бегство с завода в армию воспринималось как ни с чем не сравнимое счастье. Бежать из колхоза – любым путем, через город, через армию, а потом мы рвались изо всех жил к новому вожделенному счастью – поступлению в институт, на вечернее отделение…

Надо было жизнь прожить, чтобы  догадаться, что образование мы получали в системе, количественно растущей прямо на глазах. История советских институтов типична до деталей и до мелочей. В двадцатых годах почти каждая гимназия стала называть себя вузом, в тридцатые годы почти каждый факультет превратился в институт, в восьмидесятые годы -  почти каждый институт стал университетом. А качество обучения, качество образования снижалось и снижалось. Со своих аспирантских лет храню я листок с темами диссертаций: «Роль классных стенгазет в формировании коммунистического мировоззрения учащихся пятых-седьмых классов»; «Воспитание патриотизма на уроках математики и физики в средней школе». А уж темам типа – «роль партийных организаций в решении» тех или иных – аграрных, промышленных, любых других задач –  не было числа.

В новейшие времена была проведена смелая, дерзкая и стремительная  операция грандиозной перелицовки советских гуманитарных отраслей знания. Историки партии, научные атеисты и научные же коммунисты, марксистско-ленинские философы и экономисты разом обернулись политологами, культурологами, социологами, религиоведами… Что из этого вышло, понятно без слов. Степень достоверности постсоветских научных трудов стала, кажется, ещё более сомнительной. 

Бедные, например, историки. И им, и всем остальным людям ясно и понятно, что в советское время история страны была подменена историей революционного движения. Историк считался просвещённым, если он знал поименно  революционных бомбистов, цареубийц, советских, партийных, хозяйственных деятелей различного  калибра, но знать не знал и знать не хотел, к примеру, имена митрополита Макария, Великой княгини Елизаветы Федоровны, Константина Романова.

Ничего не поделаешь. Ложные имена слишком долго господствовали над всеми нами, скрывая свои подлинные сущности. И нам ещё только предстоит заняться сверхзадачей исправления имён. Нам надо заново учиться читать старых русских, советских историков, прочитывать и осмысливать летописи, судебники, правды… И искать свой путь, не отвергая чужого. Может, даже суд необходим над советским периодом. По примеру Германии, которая о гитлеризме не забыла, но вынесла этот период за скобки своей истории.

Мы этого не захотели. И потому новые холуи от науки пишут новую старую историю страны – унизительную, стыдную. И потому в сознании новых генералов бродят картины грядущих войн, замешанных на противостоянии Востока и Запада, хотя это будет, скорее, противостояние Севера и Юга, где созрели воинственная религии и революционное нетерпение бедных.

Историю пишем нас унижающую, воспевающую странную субстанцию под названием Советский Союз.

Со всех сторон и властных этажей слышится плач о его кончине. Кого только в его гибели не обвиняют?

А его гибель началась сразу после его рождения. Он каждый день и час только и делал, что погибал, уничтожая попутно лучших из лучших, уничтожая цвет нации.

А есть такой закон – если надежды людей не оправдываются, то они, в силу разочарования, вымарываются и из людской памяти и, естественно, из истории. У Андрея Платонова всё это описано и прописано до сердечного, до мозгового спазма.

Советский Союз был последней крупной континентальной империей. Бывшие граждане несуществующей ныне державы чувствуют себя неуютно на съёжившемся пространстве своих новоиспечённых отечеств. Одних терзает ностальгия, другие принялись за постройку национальных государств… 

Страна же наша родина оказалась в самом сложном положении: сохраняя немереную территорию, она всё ещё не определилась с новой формулой своего единства. А потому подождём немного с ответом на вопрос: станет ли прошлое время будущим?

Продолжение следует

______________________

© Ерохин Николай Ефимович