[Александр Акопов беседует с Ниной Владимировной Забабуровой]



А. - Ну, что, Нина Владимировна, мы с вами давно знакомы, вместе работаем много лет, поэтому говорить мне с Вами легко.

З. - Я надеюсь.

А. - Я хочу спросить Вас о том периоде, когда я еще не был с Вами знаком. Говорят, что Вы заканчивали отделение журналистики, это так?

З. - Полная правда. Тогда, между прочим, писали очень интересную специальность: "Филолог - точка - Литературный работник". Вот так. Так что, я принадлежу как бы к двум областям сразу.

А. - Но Вы сразу после окончания университета решили заниматься не журналистикой, а филологией, или у Вас был какой-то период раздумья?

З. - Я вообще сначала поступила на факультет филологии в Саратовский университет, там занималась чистой филологией, но, когда перевелась в Ростовский университет, по семейным обстоятельствам, узнала, что появилась специализация по журналистике. Журналистика представлялась мне большой романтикой, в какой-то мере это было экзотикой. Мне показалось, что я в этом для себя что-то открою, тем более что в ту пору начала пописывать в газету. Но примерно к 4 курсу все-таки вернулась к своему прежнему увлечению. Может быть, это связано с появлением в моей жизни личности исключительной - моего нового учителя Георгия Сергеевича Петелина, который и увлек меня в другую область. Но получилось это совершенно случайно. Мы его боялись, мы перед ним трепетали, потому что он обладал таким академическим величием, что никому даже не могло прийти в голову так просто подойти к нему и спросить о чем-нибудь. Он всегда был очень дистанцирован. И вот однажды, на консультации он говорит: "Да, были времена: студенты подходили к преподавателю, что-то спрашивали, а сейчас я даже не припомню такого, чтобы кто-то с чем-нибудь подошел". А в этот самый день я утром шла на консультацию и проходила мимо книжного магазина и купила себе книгу, которая давно меня привлекала. Это был "Дневник братьев Гонкуров". И с этой книгой, после консультации, набрав воздуха, вдруг решаюсь подойти к нему и, трепеща (сейчас студенты так не трепещут перед профессорами) спрашиваю: "Георгий Сергеевич, как бы Вы отнеслись к тому, если бы я стала у Вас писать курсовую работу?" Он выслушал так благосклонно, и говорит: "Ну, хорошо. А вы читали братьев Гонкуров? Недавно вышла их книга, я Вам могу предложить поработать по братьям Гонкурам". Я открываю свой саквояж и показываю ему этот двухтомник. Вот такое было совпадение, очень интересное. И мы стали с ним работать. Я никогда об этом не жалела… Ну, а журналистику я продолжаю уважать и любить, но думаю, в ней должны работать только профессионалы. Поскольку я себя таковой не считаю, я и не занимаюсь ею. Надеюсь, она от этого ничего не теряет…

А. - Нина Владимировна, я помню, Вы занимались исследованием творчества Стендаля, а затем мадам де Лафайет…

З. - Да, это было при Вас, когда Вы были директором издательства, вышли две мои монографии.

А. - Мне выпала честь издать две Ваших книги. А когда Вы начали заниматься этим? Это были темы Ваших диссертаций?

З. - Начала кандидатскую у Георгия Сергеевича Петелина совсем по другой теме. Она мне очень тяжело далась. Это был Ипполит Тэн. О нем ныне никто не помнит, да и в ту пору не очень помнили. Один из великих французских писателей Анатоль Франс сказал о своей эпохе так: в наше время во Франции всякий пишущий человек - должник Ипполита Тэна. Вот так. Это была фигура такого масштаба и, соответственно, я сразу вверглась в сложнейший круг вопросов смолоду, поскольку, это огромный объем творчества и, прежде всего, научного. Это был ученый, философ, и тема вызревала очень долго, потому что Георгий Сергеевич предложил рассмотреть литературно-критические взгляды Тэна по его переписке. Я набрала огромный материал, потом полезла дальше, потому что он все время выводил на новые идеи. В итоге это оказалась "историко-литературная концепция Ипполита Тэна", его вклад в историю литературы. Я могу сказать, что с 1972 года никто Тэном не занимался. Я оказалась первая и последняя. И это все при том, что я работала с увлечением.

Эта работа мне дала понять, что я по своему складу склонна заниматься другими проблемами - чисто художественными. История науки меня не интересовала совсем. Был такой эпизод: когда я защитила диссертацию, могла бы написать за несколько лет докторскую на тему: "История литературоведения во Франции XIX века", у меня был собран весь материал, но…Поделюсь воспоминаниями (об этом знала только моя семья). После того, как я защитила диссертацию, когда пришла в себя после защиты, вышла во двор поздно вечером и устроила огромный погребальный костер. Я сожгла все до последнего листа, все свои выписки, тексты, фрагменты, отрезав себе навеки путь к этой отрасли занятия. Мне это было уже неинтересно. И я просто поняла, что мне надо было делать, я выбрала то, что мне было по сердцу. Это был Стендаль. С него все и пошло, но это особый разговор.

А. - Как долго Вы им занимались?

З. - В общей сложности я отдала Стендалю 10 лет.

А. - Я помню, Вы в Париж ездили. Как Вам это удалось, как Вы туда попали? В то время попасть в Париж было чем-то совершенно невероятным, все равно, что сейчас на другую планету. Это настолько было необычно, неестественно. Недаром Высоцкий пел: "Она была в Париже…"

З. - Примерно так меня и воспринимали несколько лет. У меня в жизни было много всяких странностей, и в данном случае мне помог именно Стендаль. Так и вышло, когда на кафедре раздавали бумажки о планах стажировок, на которых каждый мог писать что угодно, хотя из этого не выходило ровным счетом ничего. И вот когда пришла очередная бумажка, я решила написать, что хочу во Францию. Я же Стендаля изучаю! Написала я Гренобль, потому что все, что сделал Стендаль, создано в Гренобле. Это был первый шаг, который определил серьезность моего намерения, а дальше все шло очень смешно. Через полтора года меня побеспокоили в отделе кадров и сказали, что там начинается какое-то движение. Я была изумлена. При этом никаких усилий по ускорению этого процесса я не принимала, так как это было совершенно бессмысленно.

Меня вызвали в какую-то комиссию в Волгоград, причем комиссия была из министерства, очень такая смешная. На этой комиссии утвердили и опять забыли. Прошел еще год. Потом меня вызвали вдруг в Москву и посадили учиться наукам всяким, идеологическим, в основном. Полгода опять ничего. А в один прекрасный день звонит одна моя знакомая из Москвы, с которой мы успели познакомиться, причем все мне говорили, что из этого ничего не получится, поскольку гуманитариев не посылают никуда, а посылают только людей полезных Отечеству из области точных и стратегических наук, и комментарии здесь ни к чему. Она мне говорит, что уже есть билет на самолет. В Москве надо быть завтра. Я даже собраться толком не успела, я была в полном шоке. Но потом, как я узнала, этот пакет стажеров был нужен для французской стороны, они ждали людей, которые действительно изучали бы что-то французское. Очень долго я не могла поверить, что это свершилось. Даже летя в самолете, я все считала, что что-то будет не так. Это был шок. Сейчас это звучит настолько смешно. Теперь для нас это родные места, все ездят туда беспрерывно, там уже какой-то русский филиал. А в ту пору неожиданно оказаться на улице в Париже и решать свои дела самому, это был такой шок! Шок несвободного человека, я впервые в жизни его пережила. Я считала, что все как будто знаю, много читала, думала, что знаю всю страну…В первые дни я испытывала непередаваемые ощущения, ужас незащищенности, я боялась шаг сделать!

А. - А в какой степени Вы к тому времени знали французский язык?

З. - Я знала книжный язык, потому что я всю жизнь читала на французском, но я не разговаривала.

А. - Вам не приходилось раньше общаться?

З. - Нет. Но когда начала посещать семинары, мне представили француза, который у нас что-то преподавал. Он со мной пытался заниматься французским языком, но у меня была цель одна: заставить его говорить, чтобы слушать речь. На большее я не рассчитывала. Я должна была понять, что он говорит. Это было очень смешно: когда я его заставляла написать то, что он мне сказал, это оказывалось чем-то самым элементарным. Каково же было мое разочарование, когда я выяснила, что мой француз говорил великолепно, но на каком-то забытом литературном языке эпохи классицизма...Но потом все эти трудности оказались преодолимыми.

А. - Сколько времени Вы там пробыли?

З. - Почти год. Я приезжала на летние каникулы, потому что у них летом ничего не работает, и университет закрыт. Без этого двухмесячного перерыва - год. От осени до осени. Это были 78-79 годы, которые сыграли решающую роль в моих интересах и открыли мне дальнейшие перспективы.

А. - Ну, а муж как отнесся к этому?

З. - Бедный муж! Он понимал святость моих целей и взял на себя абсолютно немыслимое испытание. Это был просто героический поступок.

А. - Дети Ваши еще были маленькие?

З. - Конечно. Одному было чуть больше десяти лет, а другому чуть больше трех. Это было героическое дело. Но он всегда жил моими интересами и понимал, что это для меня очень важно и что я могу оттуда привезти, что я не для развлечения туда еду.

А. - Тогда еще один вопрос, связанный с мужем. Юрий Исаевич Губатов - известный журналист, он работал на телевидении, в газетах, профессионал высокого уровня. Два творческих человека в одной семье. Насколько мне представляется, обычно это проблема. Как у Вас происходит такое сочетание?

З. - Вы знаете, сочетание оказалось идеальным, я не боюсь сглазить и говорю уверенно. Возможно, это потому, что у нас никогда не было ни мельчайшего соперничества в творчестве, мы занимались разными делами, хотя оба писали. Его талант ни в коем случае не пересекался с моим, у меня мои дела, у него - свои. Но его талант я безмерно уважаю, а он уважает мой, потому что я могу сделать то, что он не может сделать. И мы в союзе представляем собой смесь невероятной эффективности, потому что вдвоем можем делать совершенно невероятные вещи. Нас просто мало используют. Например, за неделю можем сделать любую газету. Мы все делаем вместе. У нас четко распределены обязанности.

А. - Нина Владимировна, а как получилось с газетой "Дар"? Юрий Исаевич был её издателем. Как и когда она возникла?

З. - Да, Дело было так. Он страстно хотел издавать свою газету. Он человек очень самостоятельный и не может терпеть промедления. Ему всегда из-за этого было трудно работать в сложившемся коллективе, потому что в его темп никто не вписывается. И потому он был прав, что хотел иметь свою газету и самому её делать. Только тогда он смог бы делать то, что хочет и так, как хочет. И будет все успевать. Встал вопрос: какую газету? Было много идей. Как-то вечером я все идеи отвергла (а мы всегда все обсуждаем вместе), но отвергла не просто с точки зрения рентабельности, а с позиции значимости и точности попадания в цель. Сейчас есть любые газеты на любые темы, и я говорю, что если издавать газету, то она должна быть культурно-просветительской и целиком посвященная Пушкину. Это было в 1995 году, еще никаких указаний по поводу юбилея не было, но я интуитивно чувствовала, что дело не в юбилее, а во времени, которое мы переживаем. И вдруг он не просто согласился, а услышал в этом ответ на мучивший его вопрос. Он сказал: "Точно!". И на следующий день мы начали работу.

А. - Ну а как получилось, что Вы в своих исследованиях перешли к Пушкину, ведь это слишком заметный поворот, потому что Вы занимались зарубежной литературой, причем больше всего французской. Как это все началось, с газеты?

З. - Нет, все начиналось очень давно. Вначале, как у всех, Пушкин в детстве, я его всегда любила. В третьем классе я прочла "Евгения Онегина", потому что сестра изучала его и уже тогда я его знала почти всего наизусть, ничего не понимая, просто там было звучание божественное. Потом у меня было увлечение Моцартом, соединение Пушкина с Моцартом. Когда же я пришла в Саратовский университет, первые мои работы - курсовые, семинарские - все - были по Пушкину. Я уже была на втором курсе и у меня был великолепный педагог. Она приехала из Ленинграда, молодая и блестящая женщина-лектор. Она только что защитила по Пушкину кандидатскую, причем прямо в Пушкинском доме. Я хорошо помню наш с ней разговор. "Только Пушкин, - говорила она, - у вас уже есть работы, у вас есть философская тема, она не изучена". Я сказала следующее: "Не готова. Я его боюсь, и чем дальше, тем сильнее. Я пока несоизмерима с этой глыбой, это для меня главный барьер. Кроме того, я не знаю французского языка, а у него на французском текстов огромное количество, чуть ли не половина, там нельзя не знать французского".

А потом я уже перевелась сюда, пошла в зарубежную литературу. Тогда я считала, что с этим поэтом в моей жизни покончено, но судьба распорядилась иначе. Я уже в это начинаю верить. Когда я поступала в аспирантуру, Георгий Сергеевич сказал, что мне необходимо выучить французский язык и дал мне для этого только полгода. Раньше я его принималась учить пару раз, но это было так, без целевой установки. А тут я на это не просто согласилась, а полгода занималась по 8 часов в день, причем я учебниками не пользовалась, у меня была своя система. Я брала подлинный текст, это был Вольтер, и расшифровывала его буквально по слову. Через полгода я читала достаточно свободно, текст переводила без словаря, а говорить не могла. Когда я пошла сдавать кандидатский минимум, я могла все читать, переводить, а на банальные вопросы отвечала: "Я не говорю по-французски". И все пошло. Когда я прошла через французский исторический роман XVII-XVIII века, через Вольтера, меня стал искушать Пушкин, причем очень серьезно. Это было до газеты. Я должна была дождаться момента, когда я смогу себе позволить начать писать о нем. Вот он пришел. Вдруг я почувствовала какое-то моральное право: у алтаря ему служила, очень много думала, очень много готовилась. То есть, это не спонтанно.

Я набралась воздуха и решилась. Я никогда об этом не пожалею, и уже никогда от этого не уйду, потому что теперь у меня вся центровка на Пушкине.

А. - Вы в связи с этим уже перестали заниматься зарубежной литературой как исследователь?

З.- Нет, конечно, я сейчас занимаюсь средневековой литературой, продолжаю 17-18 век. Вот я недавно участвовала в международной конференции "Лафонтеновские чтения" в Петербурге, я даже там член оргкомитета, я там делала доклад по французской комедии классицизма. Я ездила в прошлом году на большую конференцию в Москву, делала доклад о философской прозе Вольтера. Затем "Роман о "Розе" был переведен. За последние три года сделала перевод вместе с Дианой Николаевной Вальяно, вместе мы работали, романа 15 века Антуана де Ла Саля "Маленький Жан де Сентре" со всеми комментариями он готов к изданию, но некому издавать, как и все прочее. "Роза" лежит в "Логосе" в Петербурге, хотела забрать, меня так уговаривала директор издательства, я ей звонила на той неделе, она мне говорила: "Пожалуйста, потерпите, мы ее так мечтаем издать, мы уже три года ее держим".

А.- Но это серьезные издатели, если мечтают издать.

З.- Да, она меня этим подкупила, потому что так она со мной разговаривала, что вроде бы все уже влюбились в роман о "Розе", издательство будет сейчас на него собирать деньги. Но опять судьбоносно, что она мне сказала: "Дело в том, что там заказали и оплатили два пушкинских альбома, мы сейчас их начинаем продавать и собирать деньги на "Розу". И деньги с пушкинских альбомов, которые будут продавать, уйдут на издание "Розы". Как вам нравится цепочка? Прелестно, правда?

А.- Вы же издали еще несколько книг, сделали несколько переводов, причем еще и с английского.

З.- С английского я переводила давно уже, с французского я переводила меньше. Потому что английский более востребован. Недавно перевела "Маркиза де Сада", роман "Жюстина или Злоключения добродетели", в ту пору, когда интерес к нему возрос, но еще все боялись его печатать, то есть как бы чего не вышло. Я помню, предлагала, предлагала всем, потом, наконец, одно, абсолютно неведомое издательство - Батайское - согласилось, издало. А сейчас его переиздают. С английского я много переводила.

А.- Но тоже в последние годы?

З.- Ну, это все конец 80-х начало 90-х. Английский - это мой родной язык, с самого начала им владела. Я его очень люблю.

А.- Английским и французским вы владеете одинаково?

З.- Одинаково. Разговаривать мне не с кем, поэтому только в литературной форме. Я сейчас веду со студентами по французской литературе занятия, мы читаем все на языке. А говорение - ведь это как игра на фортепьяно, тренироваться нужно каждый день. Иначе ничего не получится. Для того, чтобы говорить, человек должен оказаться в ситуации безысходности.

А.- Как вы во Франции?

З.- Да. Человек должен быть в такой среде, где он вынужден говорить. Как только среда искусственная или педагогическая, то ничего не происходит.

А.- У вас есть какой-нибудь свой способ изучения иностранных языков. Мне это представляется невероятно трудным делом.

З.- Первым условием успешного изучения является чисто прагматическое, когда язык тебе очень нужен. Тогда возникает стимул. Второе: нужно четко определить цель. Есть разные сферы языка, например, разговорный ты сам никогда не освоишь, даже с пластинками. Нужно находить преподавателя на группу людей. Нужно начинать с легких текстов и постепенно совершенствоваться. Мы в 5 классе начинали учить английский язык, выучили алфавит и начали долбить какие-то слова. Мне очень скоро стало скучно. Я купила себе адаптированные английские книжки и села их переводить. В 8 классе я уже переводила подстрочники Шекспира. Я очень любила "Гамлет". Мне было интересно, я сидела ночами. Мне это просто очень хотелось.

А.- Кстати, о Шекспире. Есть переводы Пастернака и Лозинского, какие вы считаете лучшими?

З.- У Пастернака очень энергичный перевод, он ближе к шекспировскому духу. Перевод Лозинского мягче, немножко элегантнее, но на мой взгляд, более точный. А Пастернак сам поэт.

А.- Видимо, Лозинский язык знает тоньше, а Пастернак - большой поэт. Так?

З.- Не исключено. Нужно иметь специальные философские знания. А Пастернак сам выражался в тексте. У него так и с Гете получилось: перевод "Фауста" читается легко, но он настолько неточный… Зато красиво.

А.- Но если делать подстрочники, возникает большая неточность при переводе в стихотворную форму. В стихах, наверное, сложно воплотить образы оригинала?

З.- У нас была такая проблема. Я сама ее пыталась решить. Роман о "Розе" написан коротким французским стихом средневековья с рифмовкой на последнем слоге. И воспроизвести это по-русски просто невозможно в силу заданной длины слов. Французские слова очень короткие. И род у нас не совпадает: у нас женский, у них - мужской. С этим было много сложностей. Я хотела сделать прозаический перевод, он будет более точным, и даст представление об этом тексте. А кто-то пусть делает поэтический - неточный. Но в прозе текст стал разрушаться, он стал идеологизированным, в нем стало мало образов. Я сидела не один месяц, я не могла найти тон. Читать этот текст было невозможно, он был корявым. Оно у меня родилось само, когда я очень сильно сомневалась. Родилась лирическая проза, сплошным текстом. И я когда отдавала его на суд в "Логос", они связывались с Михайловым, это крупный специалист. Если бы он это отверг, я бы не обиделась. Но не отверг. Ничего не заставил переделывать. Текст пошел. Стихотворные переводы меня всегда настораживают. Я не могу их воспринимать как окончательный перевод текста. В прозаическом переводе возможности совсем другие.

А.- А если брать современных поэтов. Бывает: хороший поэт, но не знает языка. Берет подстрочник и переводит просто потому, что у него хорошая техника. Но при этом теряется природа языка.

З.- Я сталкивалась с такой ситуацией. Приведу пример. Художник хорошо рисует, ему нужно сделать иллюстрации к тексту, текст не читал. Говорит: "Я нарисовал вот, но вы мне расскажите, про что этот текст". Это будет то же самое.

А.- Нина Владимировна, теперь вернемся к Пушкину, раз вы так занимаетесь им, я с большим удовольствием печатаю Ваши статьи в "Ростовской электронной газете". Заведующий кафедрой русского языка для иностранцев В.Д. Горянский сказал мне, что два текста о Пушкине из электронной газеты уже использует для своих занятий. Безусловно, это читают. Благодаря вам уровень нашей газеты поднялся. Спасибо Вам. Теперь о другом. Как мне известно, вы сейчас написали новую книгу, связанную с объектами лирики Пушкина. Расскажите о ней.

З.- Так сложилось, что теме "женщины Пушкина" всегда проявлялся особый интерес. Было много дешевых публикаций, всяческих спекуляций. Людей будет продолжать это интересовать, и есть риск, что мы будем жить в этом потоке неквалифицированных сплетен. Я в газетах стала публиковаться на эту тему и родилась идея: создать книгу, которая бы исследовала не любовные похождения Пушкина, а любовную лирику и ее адресанток. Меня интересовали только те женщины, которым он посвятил стихи, проблема адресации стихов, проекция этого материала в лирике, всякие несовпадения, история создания разных произведений. Писала в популярной форме, чтобы ее было интересно читать. Книга вышла на 60 печатных листов, огромная, она иллюстрирована только пушкинскими рисунками. Я выстроила свою работу так: сначала стихи, а потом расширенный комментарий к ним. Я старалась укрепить научный аппарат, чтобы все было учтено. Это был довольно большой труд. Я наивно думала, что такое не может не заинтересовать даже коммерческого издателя, то есть это книга, которая пойдет в массы. И такой интерес был, но августовский кризис абсолютно эту идею разрушил. Я не нашла ни одно издательство, у которого хватило бы денег такую книгу издать. С последним издательством расторгла договор. Некоторые моменты я из нее опубликую. А так - книга лежит, готовая к изданию.

А.- Может быть, в Москве кто-нибудь захочет издать?

З.- Там такие же проблемы. Там финансирует пушкинскую программу Лужков. Издано очень много книг, но там вся пушкинистика объединилась, чтобы быстро под эту программу издаться.

А.- О книге. Я посмотрел первые фрагменты, начало, по хронологии, - 1814 год. Пушкину 15 лет. Возникает вопрос: как в 15 лет можно так глубоко чувствовать? Как это возможно? Это очень интересно.

З.- Сегодня у нас даже на слуху только отдельные строчки, а Пушкин прошел всю галантную, будуарную литературу 18 века к возрасту где-то 10 лет. Он прочитал "Орлеанскую девственницу" Вольтера в 6 лет. Вот, вы представляете уровень ассоциаций, уровень информации, и поэтому ничего особенного нет в пробуждении в раннем детстве эротических эмоций. Удивительно то, что они достаточно зрелые, они очень разноплановые, они у него выстраиваются по какой-то шкале - от простого чувства до обожествления. Это и есть чувство гения. Потому я книгу и назвала пушкинской цитатой "Наука страсти нежной".

А.- Это из "Онегина"?

З.- Да, да. Весь его опыт выстраивается, как некая наука. В свое время Овидий же написал "Науку любви", по которой все средневековье училось испытывать эмоции. Так что этот пушкинский опыт особенно в наше время оскудения, полной примитивизации чувственность может оказаться консервативной, потому что так простое влечение можно превратить в эту философию. Так французский писатель, а также "Братья Гонкуры" сказали: "Бог сотворил совокупление, а человек придумал любовь".

А.- Еще один вопрос по Пушкину. Я сам никогда не занимался исследованиями этой темы и мне кажется самые гениальные строчки только у него. Есть такие строчки, которые я вообще не знаю, как их человеку можно придумать, но наряду с этим и другое меня очень поразило, когда я стал читать его письма не по отдельным цитатам, а полностью. Очень много вещей нашел, но удивила меня современность звучания этих писем, письмо, как ни говорите, соответствует времени. Когда я читаю, я слышу современный живой голос, они настолько динамичны и современны, но 200 лет, пусть 180 - это ужасная цифра, а все сохранилось и сегодня интересным. Мысль осталась динамичная. Вы тоже обратили на это внимание?

З.- Еще как, конечно! Но тут надо отметить, что не один он в это время так сознательно действовал. Это было время перевода с французского на русский, так как французский язык вообще заполонил все общество, многие не умели даже писать по-русски. Даже говорить по-русски было негде, так как в семье Пушкина говорили по-французски (и отец, и мать). В салоне говорили тоже по-французски. Со слугами разговаривать было не принято. В это время только пушкинский читательский круг активно переходил на русский язык. Существовало две модели русского языка: книжный, созданный литературой XVIII века, и был разговорный язык улицы, села, складывавшийся в живую разговорную речь. У Вяземского это получилось хуже, чем у Пушкина, так как он к этому очень стремился,- говорить и писать на русском языке. Пушкин считал, что чрезвычайно важно создать метафизический русский язык, который мог бы адекватно выражать уровень интеллектуальной беседы. Ведь русский язык уже сложился как язык. Язык метафизический - язык философии, науки и так далее, он оставался еще французским. Вяземский, когда переводил роман Бенжамена Констана "Адольф", Пушкин об этом писал, что это первая попытка создания метафизического русского языка. И поэтому то, что он сделал, означает, что мы до сих пор говорим на языке Пушкина! Он нам его подарил, отшлифовал и создал. Это было его настойчивое желание, абсолютно осознанное. Пушкин настойчиво не хотел допускать в русский язык иностранные слова. Он его настолько защищал, как будто боялся, что будет потом, особенно, как сейчас, у нас все перемешано неизвестно как. Очень неприятно: всякие консенсусы, например, хотя есть простые слова. Он всегда был против таких слов. От этих усилий выявилась красота русской речи. Ему было трудно, некоторые свои черновые мысли он набрасывал по-французски, ему это было проще. Но он ясно почувствовал различие, так как французский язык оставался для него языком формально-светского общения. Он никогда не писал близким друзьям письма на французском языке, хотя мог. Для меня главным аргументом его семейной жизни является то, что он с близкими людьми перешел на русский язык. Он писал Вяземскому и своей жене по-русски. Есть письма ей на французском языке, но тогда она была еще его невестой. После свадьбы письма стали на родном, живом, чудном русском языке.

А. - Это свидетельствует о близости?

З. - Конечно, это исключительный аргумент: так он писал только близким людям. Я особенно люблю письма к жене и письма к Вяземскому - это чудесно. Сама экспрессия интересна. Это тот самый язык, к которому хочется вернуться. Это совершенно потрясающий язык.

А. - До Пушкина язык все-таки заметно изменялся. Но после него ничего нового не внесено. Почти без изменений.

З. - Да, да, почти без изменений.

А. - Наверное, на утверждение языка повлияло его творчество, если на этом языке можно так писать и столько выразить...

З. - Да, да.

А. - Спасибо, Нина Владимировна, мне было очень приятно с Вами поговорить.

З. - Мне тоже.